ощущается как личина, нередко - раздражающая, и все виднее
другой - разочаровавшийся в честной политике, потерявший
брата на войне, из последних сил тащивший его газету,
глубоко верующий. Мир 20-х и 30-х годов отторгает его, он -
чужой. Он не старый - пятьдесят лет, шестьдесят - но какой
старомодный! Критик Роналд Нокс писал, что в 1922 году,
став католиком, Честертон нашел приют наконец "в детской
Господа Бога". Конечно; но там, где детской этой не
замечали, он становился все более ненужным и одиноким.
Многие поняли, что он - серьезный, глубоко убежденный
человек; что он не забавляется и забавляет, а верит и
проповедует - и многим это не понравилось.
После его смерти стало еще яснее, что этот герой
карикатур, забава англичан, Человек-гора никому не
интересен, кроме образованных католиков. Точнее, герой
карикатур исчез, а проповедник - не интересен. Был ли он
интересен тем, кого называл "молчаливым народом", узнать
нелегко - народ этот молчалив. Конечно, все не так просто,
его причисляли к классикам, но действительно нужным он
становился именно в тех ситуациях, о которых настойчиво
напоминал людям всю жизнь: когда очень плохо, надежды почти
нет, - и когда всех спасало чудо. Его стихи читали по радио
в самый темный и в самый светлый час второй мировой войны.
Десятки лет было все так же, и трудно сказать, кончилось
ли. Критик Суиннертон полагает, что величие его поймут
через сто лет. Может быть - но с чего бы? Способен ли,
должен ли мир стать таким, чтобы Честертон совпал с ним?
Нужно ли, чтобы полубезумное рыцарство или любовь к
неприметному и забытому стали будничными, если не
принудительными? Видимо, это и невозможно. Честертон-
мыслитель слишком легок и нелеп, в нем нет ни властности, ни
многозначительной важности. Как Сайм в "Человеке, который
был Четвергом", он сохраняет свободу и одиночество изгоя.
Тому, чему учил он, учат только снизу. Теперь подумаем о
том, чему же он учил.
Прежде всего не будем рассуждать, вправе писатель учить
или не вправе. Может быть, не вправе; может быть, он учит
всегда, хочет того или нет; может быть, надо сперва уточнить
разные значения самого слова. Как бы то ни было, Честертон
учил и учить хотел. Собственно, он не считал себя
писателем, упорно называл журналистом, а многие называют его
апологетом, моралистом, проповедником. Так что примем, что
он - не совсем или не только писатель. Тогда возможно одно
из трех: романы его и рассказы ниже литературы; или выше;
или просто это другая литература, не совсем обычная для
нашего времени.
Легче всего поставить ниже литературы самое популярное,
что он писал, - рассказы об отце Брауне. Они признаны
классикой детектива. И верно, первый пласт - детективный:
есть преступление (далеко не всегда убийство), есть и сыщик,
в своем роде очень хороший. Честертон первым возглавил
"Клуб детективных писателей", и никто не сомневался, что
только он может быть его председателем, если члены клуба -
Агата Кристи или Дороти Сэйерс. Однако еще один член клуба
Роналд Нокс, глубоко его почитавший, писал, что рассказы о
Брауне - не детективы или хотя бы "больше, чем детективы".
Вероятно, детектив - не ниже литературы; однако новеллы
об отце Брауне - не только больше детектива, но и меньше.
Честертон любил обыгрывать психологический закон: "люди не
видят чего-то, потому что не ждут". Так и с циклом о
Брауне. Читая детективный рассказ, тем более - признанную
классику, обычно полагаются на то, что уж с сюжетом все в
порядке. На самом деле это не так. Предложу читателю
интересную и полезную игру: поверять рассказ за рассказом
простейшей логикой. Очень часто концы с концами не
сойдутся. Вот первые, вводные рассказы - отец Браун трижды,
как в сказке, обличает и отпускает Фламбо. Они провели
целый день вместе; как же Фламбо "Летучих звезд" не узнал
своего победителя из "Сапфирового креста" или узнал и не
испугался? Чтобы не огорчаться, можно решить, что это -
параллельные зачины, и выбрать один, а другой считать
недействительным.
Можно вглядеться и в сам "Сапфировый крест". Каждый
кусочек поразит нас - как верно! Кто бы догадался, кроме
отца Брауна? Но попробуйте соединить их и минутку подумать.
Дело не в том, что "так не может быть", - мы не знаем, чего
быть не может; дело в том, что герои, даже Браун, ведут себя
не "против правил" или "против пошлой разумности", а против
тех законов разума, которые так мудро защищает священник. К
примеру, зачем Фламбо требует пакет, когда пакет у него?
Издевки ради?
Отменим "Сапфировый крест", примем как зачин "Летучие
звезды". Почему никого не удивило, что бриллианты валяются
в снегу? Почему никто не подумал, что вор все же есть,
кто-то их туда вынес? Почему опытный вор так уверенно
положился на то, что Крук заговорит о полисмене? Да, Фламбо
пытался навести на эту тему, но ведь могли и не заговорить,
тогда бы все провалилось.
Словом, занятие интересное, а при чтении Честертона -
важное. Как и отец Браун, как и его создатель, оно учит
видеть и то, чего не ждешь. Свобода от предвзятых мнений
очень важна для Честертона. Почти все видят условно,
привычно, поверхностно, а он и его герой - "как есть".
Принцип этот заявлен, чаще всего - подкреплен; но не всегда.
Возьмем только одно, самое признанное, проявление этой
мудрой непредвзятости - отец Браун исходит не из мелких
обстоятельств, а из сути человека: кто мог что- то сделать,
кто - не мог. Нередко Честертону удавалось создать
соответствующий сюжетный ход - например, в "Оке Аполлона".
Но есть и рассказы, где принцип не работает. И еще: отец
Браун, греша против логики и психологии, иногда говорит то,
что он будто бы понял, когда еще понять не мог. Это почти
незаметно, но встречается часто.
Если мы перестанем слепо верить удачам и даже
разоблачать неудачи "психолога Честертона", "психолога
Брауна" или "психолога Гейла" ("Поэт и безумцы"), нам будет
легче заметить, что самое безупречное в рассказах -
нравственные суждения. Если бы напечатать подряд все
сборники рассказов и все романы (одних - двенадцать, других
- шесть), "мир Честертона", быть может, сложился бы сам
собой из "мудрости" отца Брауна и других героев - для тех,
конечно, кто заметит эту мудрость.
Честертон очень хотел, чтобы ее замечали, для того и
писал, успеха почти не добился. Подскажу несколько
примеров. В рассказе "Сапфировый крест": "Разум разумен
везде" и слова о несокрушимости сообразного разуму
нравственного закона. В "Летучих звездах": "...нельзя
удержаться на одном уровне зла", и вся речь отца Брауна в
саду, которую и в тысячный раз трудно читать спокойно. В
"Оке Аполлона" - о "единственной болезни духа", о покаянии,
о стоиках. Часто мудрые речи священника связаны со всем
рассказом, но не всегда, порой они просто вкраплены.
Как все правоверные христиане, Честертон и его герой
считали худшим из грехов гордыню. Ее обличение - и "Молот
Господень", и "Око Аполлона". Есть оно и в других рассказах
- то в сюжете, то в одних только репликах. Но уж во всех
рассказах ей противопоставлено смирение маленького патера.
Священник из "Молота" вершит суд Господень - отец Браун не
судит и не осуждает никого. Не "ничего" - зло он судит, а
"никого" - людей он милует. Это очень важно не как
"особенность сыщика" или "элемент сюжета", а как урок
нравственности, элемент притчи.
И сам он подчеркнуто, иногда назойливо противопоставлен
гордым, важным, сильным. Он то и дело роняет пакеты,
ползает по полу, ищет зонтик, с которым потом не может
справиться. Обратите внимание и на его внешность - "детское
лицо", "большая круглая голова", "круглые глаза", "круглое
лицо", "клецка", "коротышка". Есть рассказы, где самый
сюжет словно бы создан для обыгрывания его неуклюжести или
его смирения ("Воскресение отца Брауна"). Сознательно -
патер смиренен, неосознанно - нелеп и неприметен. Разумный
и будничный отец Браун - такой же чужой в мире взрослого
самодовольства, взрослого уныния и взрослой поверхностности,
как хороший ребенок или сам Честертон.
Что до взрослой поверхностности, все сюжеты, одни -
хуже, другие - лучше, учат тому, как избавиться от нее.
Стоит ли удивляться, что в непритязательных рассказах
находят соответствие открытиям крупнейших мыслителей нашего
века? А критик Уилфрид Шид пишет так: "Принцип его -
поверять все и вся, может оказаться самым надежным ответом
на двоемыслие, переделывание истории и всякие ужасы будущего
в духе Оруэлла".
Есть у Честертона другие рассказы, есть и романы.
Принято считать, что они хуже "Браунов", но об этом можно
спорить. И ранний сборник, "Клуб удивительных промыслов"
(1905) и поздние - "Поэт и безумцы" (1929), "Пять праведных
преступников" (1930) можно любить больше, хотя бывает это
редко. Их можно больше любить, если ждешь притчи, а не
детектива. Лучше они "Браунов" или хуже, сюжет их более
связен, он чаще служит самой притче, как и персонажи,
которые меньше, чем в рассказах о патере, похожи на
воплощенные идеи или на картонные фигурки. Честертон ничуть
не обиделся бы на такие слова, он это знал, иначе писать не
умел и не собирался. Он не отвергал другой манеры - он
любил и очень точно понимал на удивление разных писателей,
не любил разве что натурализм, который называл реализмом, и
некоторые виды модернизма; а вот свои романы он называл
"хорошими, но испорченными сюжетами". Он думал о
чем-нибудь, и брал эту мысль для повествования, как берут
текст для проповеди.
Скажем теперь о рассказах, потом - о романах, только то,
что поможет понять их нравственный смысл. Иначе, не обращая
на него внимания, читают их часто, ничего плохого в этом
нет, но, во-первых, Честертон хотел не этого, а во-вторых,
детективы, приключенческие повести, мелодрамы, даже
фантасмагории бывают и лучше.
После перелома 10-х годов меняются и рассказы об отце
Брауне, но последовательности здесь нет, да и писал он
поздние сборники этой серии еще небрежней, чем всегда;
нередко ему просто не хватало денег на вечно прогоравшую
газету, которую создал его покойный брат, он садился и
поскорей сочинял рассказ. Есть среди них и очень хорошие,
все в том же смысле - концы не сходятся, зато несколько
фраз, обычно произнесенных Брауном, искупают это. А вот
сборник о Хорне Фишере ("Человек, который знал слишком
много") вряд ли мог бы появиться раньше. О сюжетах говорить
не будем - тут есть всякое; но самые рассказы и герой их -
очень печальные, едва ли не безнадежные. Многое видно тут:
Честертон уже не верит в политические действия и с особой
скорбью любит Англию, и как-то болезненно жалеет даже самых
дурных людей. Людей жалеет и отец Браун, но он исполнен
надежды, тогда как Фишер - сама усталость. Рассуждая об
этом сборнике, критики предположили, что герой - не Фишер, а
Марч, и все описанное - его "политическая школа". Оснований
для этого мало. Конечно, Честертон не отождествлял себя с
Фишером (тот похож на его друга Мориса Беринга), но и с
Марчем не отождествлял, а трактаты, стихи, воспоминания о
нем позволяют предположить, что общего у них больше, чем
кажется на первый взгляд.
Когда-то в отрочестве Честертон поклялся "сражаться с
драконом". Читая его романы, снова и снова видишь, как в
единоборство с драконом вступает, собственно, мальчик. Сайм
с друзьями победил угрозу уныния и распада ("Четверг");
Патрик Дэлрой - бесчеловечную утопию ("Перелетный кабак").
Позже скажем о том, что герой - не один, часто у него есть
помощник повзрослее, но сейчас речь не об этом. Отец Браун
никого не наказывает, не судит и не предает суду; он не
пользуется победой. Хорошо, он - священник, но ведь и
другие ею не пользуются. Сайм, как бы внешне и победивший,
вернее - узнавший, что побеждать некого, произносит слова,
которые исключительно важны для Честертона: тот, кто
борется со злом, должен быть одиноким, изгоем. Патрик
побеждает турок и лорда, но никак и никем не правит.
Некоторые критики полагали, что Честертон вел опасную
игру - взывал к толпе, разжигал страсти, проповедовал
