Пусть это будет девушка, такая же мудрая, как колдунья, но с самыми
скромными желаниями.
Саша подтащил лампу вдоль кухонного стола поближе к себе и в
очередной раз стал перечитывать страницу, на которой, как он помнил,
должно было быть записано его желание относительно лошади, о котором он
очень хорошо помнил, но оказалось, что он не только не записал этот факт в
книгу, а вообще не сделал почти никаких записей в тот день, что само по
себе было очень странным. Едва ли имело смысл записывать в книгу каждое
незначительное событие или дело: даже среди этих тихих лесов можно быть
занятым целыми днями, так что записи могли иметь перерывы на день или два.
Но ведь он даже не мог вспомнить ни того, что могло случиться в тот день,
ни того, почему он вообще забыл о нем, хотя только теперь вспомнил, как
тот день расстроил его.
В тот день они первый раз протопили баню, и все разом стали
вспоминать про банников...
Но они не почувствовали никакого их присутствия там, кроме едва
различимых возможных силуэтов, которые могли быть в любой темной бане:
прочная, слегка скошенная крыша еще не была полной гарантией для появления
банника - вот все, что он знал об этом. В книге, оставшейся от Ууламетса,
говорилось, что это пугливые, глуповатые, очень старые созданья, которые
временами дают картины того, что может случиться в будущем. Но тот,
описанный в книге банник вряд ли был счастливым существом: он покинул свое
место сразу после смерти Ивешки, потому что Ууламетс безжалостно
преследовал его за предсказания относительно его надежды на воскрешение
мертвых.
Несчастное созданье, несчастная разлука... Еще задолго до того, как
они поставили конек крыши Саша подумал, что он никоим образом не будет
раздражать это загадочное существо, если оно наконец-то появится у них.
Старый банник должно быть был рад, как заметил Петр, подыскать
какое-нибудь более веселое местечко для своего пребывания, ну, скажем в
Киеве, если только (и это было самым существенным из сашиных опасений) сам
факт починки бани не имеет никакого отношения ни к каким законам
волшебства и не сможет вернуть его назад против его воли.
Саша вспомнил, что подумал об этом, как о возможном, именно в тот
день.
Еще они говорили о Киеве. Он немного разомлел от жары, и испытал
легкое, совсем легкое головокружение, когда подумал о лошади. Им давно
следовало выйти на воздух.
Боже мой, о чем же он думал потом? О банниках? Или может быть, это
воспоминанья о бане у дяди Федора заставили его подумать о лошади?
Воджвод. Петр и Волк, и маслобойка...
Он приложился уставшими глазами к рукам, упираясь локтями в стол, не
переставая спрашивать себя: "А может быть, я беспокоился о Петре? Может
быть, я боялся, что он сбежит в Киев и оставит нас, и никогда не вернется
назад, раз увидев золото, драконов и все остальное? Или же я подумал о нем
и об Ивешке, потому что боялся испортить все окружающее их? Может быть,
мне действительно стоит построить дом по ту сторону холма?
Но если я не прав, ввязываясь в их спор и заявляя Ивешке, чтобы она
не пыталась распространять свою волю на Петра, то кто же еще им скажет об
этом? Ведь Петр не поймет этого до тех пор, пока все не станет совершенно
ясным, а она продолжает это делать, черт возьми, не преднамеренно, но
делает всякий раз.
Но может быть, мое нежелание расстаться с этим домом на самом деле
есть тоже желание, и может быть, именно поэтому и происходит то, что не
должно бы произойти, может быть, именно это и расстраивает все дела.
Господи, да почему я так смущен этим?
Ученье Ууламетса говорило бескомпромиссно: "Запиши все, что ты не
понимаешь... дурак".
Сегодняшней ночью он записал порядочно: о Хозяюшке и о черно-белой
кошке, а заодно с этим, да простит его Бог, не вполне оформившиеся, полные
обиды и порой опасные мысли о его дяде и тетке...
Он на мгновенье прикрыл глаза и крепко зажмурился, глубоко вздохнул и
старательно сконцентрировал внимание, чтобы записать очень простое
напоминание лично для себя: Ничего не желай. Начни прямо с того места, где
остановился, и доверяй только точно проверенным вещам. И тут же с
содроганием подумал о том, что весь тот небольшой мир, в котором они
живут, требует для своего равновесия очень немногого: чтобы Ивешка
решилась забыть все то слишком мрачное и зловещее, что было в ее жизни,
чтобы он вырос и перестал делать дурацкие ошибки, и чтобы Петр был
терпелив с двумя колдунами, пытающимися как можно лучше удержать свой
талант и свои сердца от всяких неприятностей.
Более чем три года он находил то одну, то другую отговорку, чтобы не
начинать перестройку бани: из-за страха перед банником, из-за страха перед
тем, что это существо в один прекрасный день покажет им что будет или что
может-быть-будет в их жизни, которую они выбрали здесь, поскольку Ивешка
была все еще такой хрупкой и существовала неуверенность относительно того,
могут ли колдуны вообще жить вместе. Но Петр не отступался с этим делом,
пока сопротивление не стало казаться глупым и продолжать его стало трудно.
И в один особенно морозный день Саша уступил.
"Но было ли это именно тем, чего я боялся?" - продолжал он спрашивать
самого себя, не выпуская пера из рук. "Что собственно я боялся узнать?"
"Боялся увидеть себя совершенно одиноким? Или боялся увидеть
совершенно изменившегося Петра?"
Ивешка хотела безраздельно владеть Петром, и, разумеется, так
поступала бы всякая жена, но дело-то и было в том, что она не была
"всякой", а Петр тоже имел право на друзей. Черт возьми, если бы он мог
построить хоть какой-нибудь маленький отдельный домик за холмом, то жил бы
в нем как отшельник.
Он имел право иметь что-то свое и любить это.
Так значит поэтому он захотел заполучить эту лошадь?
Все было в порядке, как сказала Ивешка.
По крайней мере, хоть она была счастлива...
Или, по крайней мере, мы поладили друг с другом.
Проклятье.
Он не мог понять свой собственный нрав. Он не понимал, почему у него
стоял ком в горле, хоть и предполагал, что не будет мириться с этим. Он
положил локоть на стол, опустил подбородок на руку и в таком положении
продолжал писать, безжалостный к себе и к своим представлениям о жизни:
Иметь сердце - это еще не значит иметь защиту от эгоизма, который в нем же
и находится - у нее или у меня.
Я так все еще и не знаю, что могу сделать, чтобы исправить положение.
Я не знаю ни сколь велика моя ошибка, ни того, насколько я готов
отважиться оказать помощь, ни даже того, сколь хорошо я представляю себе
происходящее, потому что я потерял душевное равновесие. Учитель Ууламетс
научил меня всему, что он знал, за очень короткое время, какое было в его
распоряжении, но слава Богу, что Ивешка имела гораздо больше времени для
ученья, и, может быть, я обязан прислушаться к ней. Я понимаю, как можно
сделать что-то, но я до сих пор не знаю, должен ли я делать это, и если
делать, то почему. Она знает это. Мне сейчас крайне необходимо, чтобы она
указала мне на мою ошибку, она очень нужна мне, чтобы удержать меня от
повторения ошибок ее отца, от большей их части, потому что учитель
Ууламетс делал их, он делал самые ужасные ошибки... а я не хочу походить
на него. Небесный Отец свидетель, я не хочу превратиться него...
Он с гораздо большим энтузиазмом, чего никак не мог понять Петр,
отнесся к перестройке дома, выбрасывая оттуда прочь все затянутое паутиной
прошлое Ууламетса, стараясь изменить даже внешний облик строенья, который
был в памяти Ууламетса, выталкивая из себя и его и свои желанья все дальше
и дальше в прошлое. Старик, умирая, хотел, чтобы молодой колдун узнал и
получил все, что он сам знал и имел. И вот теперь этот мальчик, который
когда-то так страстно желал этих знаний, отбрасывал их прочь, столько,
сколько мог, зная ошибки своего учителя так же хорошо, как и все его
достоинства.
Но старая память все еще навещала его беспорядочными, хаотичными
обрывками-воспоминаниями: то еще работающая переправа на реке, то люди,
путешествующие по старой дороге, то лес, каким он был до того, как
огромные деревья умерли... это были самые простые обычные воспоминания, те
самые...
Но никогда не было воспоминаний, связанных с пребыванием женщины в
этом доме, той самой женщины, от которой у Ууламетса появилась дочь,
которой он не верил, которой просто не мог верить.
Не было воспоминаний и о его ученике, Черневоге, также когда-то
жившем в этом доме, который очень хотел получить тот самый подарок,
который получил от старика Саша, и даже пытался однажды его украсть.
"Я хочу покоя и отдыха для тела", - записал Черневог в своей
собственной книге. "Я хочу золота, а почему бы и нет?
Старый Ууламетс, сидящий в полуразвалившемся доме, старый Ууламетс,
заставляющий учить глупость и заблуждающийся относительно понятий трусости
и силы...
Ууламетс говорит об ограничениях и сдержанности, которые нужны в
мире, где живет лишь один скот, который ничего не знает, не имеет власти
над собственной волей и не понимает ничего даже в собственных желаниях, в
то время как мы живем далеко-далеко от них, делая все, чтобы содержать в
страхе и ужасе все этих крестьян".
Таков был Кави Черневог, чьи рассуждения обернулись против него же
самого, подобно змее, чьи рассуждения были основаны на предположениях
сплошь эгоистичных и недальновидных.
Саша обмакнул перо в чернила и записал, старательно удаляя Черневога
из своих мыслей: "Все, чему учитель Ууламетс хотел меня научить, например,
вести записи, я должен использовать и не забывать. Но то, что я не
использую, я постепенно забываю. Разумеется, я не забываю этого навсегда,
потому что у меня есть книга, которая напомнит мне об этом. Но там есть
вещи, которые раньше имели очень сильное воздействие, но, вероятно, теперь
они все реже и реже приходят мне на ум, и, я думаю, скорее всего потому,
что теперь этот дом уже не тот, каким он его знал, и мы не те, какими он
хотел бы нас сделать.
Скорее всего он был бы очень удивлен, я уверен в этом. Он был бы
очень недоволен женитьбой Петра на Ивешке, и без сомнений могу
предположить, что он сказал бы по этому поводу.
Может быть именно поэтому я продолжаю беспокоиться о них. Сам же я,
Саша Мисаров, вполне определенно не желаю иметь никаких плохих мыслей о
своих самых лучших во всем мире друзьях. Я думаю, что должен как следует
все проверить и перестать портить отношения с Ивешкой, потому что Ууламетс
не очень-то жаловал людей, не с тех пор, как женился сам, а с того
времени, как он застал жену за своей книгой: Драга сделала его
недоверчивым к людям, а затем рядом появился и Черневог...
Черневог был его самой большой ошибкой.
А какие же тогда были мои? Позволял себе помнить слишком много?
Позволял себе быть подозрительным из-за всего, что случалось с ним?
А еще позволял себе быть эгоистичным. Что можно сказать про лошадь? А
что можно сказать о моем собственном желании вновь вернуть Петра себе? Я
чувствую одиночество, но я должен остановить это, потому что в этом нет
ничего хорошего. В этом нет даже малейшего чувства. В доме дяди Федора мне
было ужасно плохо, там никто не любил меня, кроме, может быть, Петра. Так
что же собственно я хочу изменить? Ивешка недовольна мной, и она права:
ничего хорошего нет во всем том, что выводит нас из равновесия, ничего
хорошего нет в том, когда колдун начинает добиваться любви от окружающих
его людей - это просто несправедливо по отношению к ним.
