неподвижным лицом, но в конце концов скажет серьезно: "Даю
вам возможность загладить ваш проступок, Иоганна. Будьте
честной и преданной, большего я от вас не требую. Я старый
человек и не хочу быть жестоким".
Его так обрадовала такая возможность, что он даже не
заметил, как подошел к дому и отпер дверь. На кухне еще
горел свет. Хозяин на ходу заглянул туда сквозь занавеску
на кухонной двери и опешил. Что же это такое? Красная,
опухшая от слез Иоганна возится в кухне, собирая свои вещи в
чемодан. Хозяин изумился. Почему чемодан? Смущенный,
подавленный, он на цыпочках прошел в свою комнату. Разве
Иоганна уезжает?
На столе лежат все вещи, которые она у него стащила. Он
потрогал их, но теперь они не доставили ему никакой радости.
"Ага, - подумал он, - Иоганна увидела, что я уличил ее в
воровстве, и решила, что я немедленно выгоню ее, и потому
укладывается. Ладно, пусть думает так до утра... в
наказание. А утром я с ней поговорю. Впрочем, она, быть
может, еще придет с повинной? Будет плакать передо мной,
чего доброго упадет на колени и всякое такое. Ладно,
Иоганна, я не жесток, вы можете остаться".
Не снимая фрака, он сел и стал ждать. В доме тихо,
совсем тихо, так что слышен каждый шаг Иоганны. Вот она со
злобой захлопнула крышку чемодана... И снова тишина. Но
что это? Хозяин испуганно вскочил и прислушался.
Протяжный, прямо- таки нечеловеческий вой... Потом какой-то
лающий, истерический плач. Стук колен об пол и жалобный
стон... Иоганна плачет!
Хозяин ожидал чего-то похожего. Но это? Он стоял,
прислушиваясь к тому, что происходит в кухне, сердце у него
колотилось. Слышен только плач. Теперь Иоганна опомнится и
придет просить прощения.
Он зашагал по комнате, стараясь укрепить в себе
решимость, но Иоганна не появлялась. Он несколько раз
останавливался, прислушивался. Плач продолжался, не
ослабевая, - равномерный, однообразный вой. Хозяина
испугало такое глубокое отчаяние. "Пойду к ней, - решил он,
- и скажу лишь: "Ладно, запомните это, Иоганна, и больше не
плачьте. Я вас прощаю, если будете вести себя честно".
И вдруг стремительные шаги, двери настежь, в дверях
Иоганна. Стоит и воет. Страшно смотреть на ее опухшее
лицо.
- Иоганна... - тихо произносит он.
- Разве я это заслужила!.. - восклицает служанка. -
Вместо благодарности... Как с воровкой... Такой срам!..
- Но Иоганна... - хозяин потрясен. - Ведь вы же взяли у
меня все это... Поглядите! Взяли или не взяли?
Но Иоганна не слушает.
- Чтобы я да стерпела такой срам! Обыскать меня! Как
какую-то... цыганку... Так осрамить меня... Рыться у меня
в шкафу!.. У меня! Разве можно так поступать, сударь! Вы
не имеете права... оскорблять. Я этого... до смерти...
не забуду. Что я, воровка?.. Я, я воровка?! - восклицала
она в отчаянье. - Я воровка?.. Я из такой семьи!.. Вот уж
не ожидала, вот уж не заслужила!
- Но... Иоганна, - возражает ошеломленный хозяин, -
рассудите же здраво: как эти вещи попали к вам в шкаф?
Ваши они или мои?.. Скажите-ка, разве они ваши?
- Слышать ничего не хочу! - всхлипывала Иоганна. -
Господи боже, какой срам!.. Как с воровкой... Обыскали!..
Ноги моей здесь больше не будет! - кричит она в
неистовстве. - Сейчас же ухожу! И до утра не останусь,
нет, нет!..
- Ведь я вас не гоню... - возражает он в смятении. -
Оставайтесь, Иоганна. Забудем о том, что произошло, бывает
и хуже. Я вам ничего даже не сказал, не плачьте же!
- Ищите себе другую, - Иоганна захлебывается рыданиями, -
я у вас и до утра не останусь... Я человек, а не собака...
Не стану все терпеть... Не стану! - восклицает она с
отчаяньем. - Хоть бы вы мне тысячи платили. Лучше на
мостовой заночую...
- Да почему же, Иоганна! - беспомощно защищается он. -
Чем я вас обидел? Я вам даже слова не сказал...
- Не обидели?! - кричит Иоганна с еще большим отчаяньем.
- А это не обида... обыскать шкаф... как у воровки? Это
ничего? Это я должна стерпеть? Никто меня так не
позорил... Я не какая-нибудь... потаскушка! - Она
разражается конвульсивным плачем, переходящим в вой, и
убегает, хлопнув дверью...
Хозяин поражен беспредельно. И это вместо повинной? Да
что же это такое? Что и говорить, ворует, как сорока, и она
же оскорблена, что он дознался до правды. Воровать она не
стыдится, но жестоко страдает от того, что ее воровство
обнаружено... В своем ли она уме!?
Ему становилось все больше жаль служанку. "Вот, видишь,
- говорил он себе, - у каждого человека есть свои слабости,
и больше всего ты оскорбишь его тем, что узнаешь о них. Ах,
как безгранична моральная уязвимость человека, совершающего
проступки! Как он мнителен и душевно слаб в грехах своих!
Коснись сокрытого зла и услышишь вопль обиды и муки. Не
видишь ты разве, что хочешь осудить виноватого, а осуждаешь
оскорбленного?"
Из кухни доносился плач, приглушенный одеялом. Хозяин
хотел войти, но кухня была заперта изнутри. Стоя за дверью,
он уговаривал Иоганну, корил ее, успокаивал, но в отпет
слышались только рыдания, все белее громкие и безутешные.
Подавленный, полный бессильного сострадания, он вернулся в
свою комнату. На столе все еще лежали украденные вещи -
отличные новые рубашки, много всякого белья, разные сувениры
и бог весть что еще. Он потрогал их пальцем, но от этого
прикосновения только росли чувство одиночества и печаль.
Карел Чапек. Иконоборчество
Перевод Н. Аросевой
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
К Никифору (1), настоятелю монастыря св. Симеона, явился
некий Прокопий, известный ученый, знаток и страстный
коллекционер византийского искусства. Он был явно
взволнован и, ожидая настоятеля, нетерпеливо шагал по
монастырскому коридору со стрельчатыми сводами. "Красивые у
них тут колонны, - подумалось ему, - видимо, пятого века.
Никифор может нам помочь. Он пользуется влиянием при дворе
и сам некогда был художником и неплохим живописцем. Помню -
он составлял узоры вышивок для императрицы и писал для нее
иконы... Вот почему, когда руки его скрутила подагра и он
не мог больше работать кистью, его сделали аббатом. Но,
говорят, его слово все еще имеет вес при дворе. Иисусе
Христе, какая чудесная капитель! Да, Никифор поможет.
Счастье, что мы вспомнили о нем!"
- Добро пожаловать, Прокопий, - раздался за его спиной
мягкий голос.
Прокопий порывисто обернулся. Позади него стоял
высохший, ласковый старичок; кисти его рук утопали в длинных
рукавах.
- Недурная капитель, не правда ли? - сказал он. -
Старинная работа - из Наксоса (2), сударь. Прокопий поднес
к губам рукав аббата.
- Я пришел к вам, отче... - взволнованно начал он, но
настоятель перебил его.
- Пойдемте, погреемся на солнышке, милый мой. Тепло
полезно для моей болезни. Какой день, боже, как светло!
Так что же привело вас ко мне? - спросил он, когда оба
уселись на каменную скамью в монастырском садике, полном
жужжания пчел и аромата шалфея, тимьяна и мяты.
- Отче, - начал Прокопий, - я обращаюсь к вам как к
единственному человеку, способному предотвратить тяжкий и
непоправимый удар культуре. Я знаю, вы поймете меня. Вы -
художник, отче. Каким живописцем вы были, пока вам не было
суждено принять на свои плечи высокое бремя духовной
должности! Да простит мне бог, но иной раз я жалею, что вы
не склоняетесь больше над деревянными дощечками, на которых
некогда ваша волшебная кисть создавала прекраснейшие из
византийских икон.
Отец Никифор вместо ответа поддернул длинные рукава рясы
и подставил солнцу свои жалкие узловатые ручки, искривленные
подагрой наподобие когтистых лап попугая.
- Полноте, - ответил он кротко - Что вы говорите, мой
милый!
- Это правда, Никифор, - молвил Прокопий (пресвятая
богородица, какие страшные руки!). - Вашим иконам ныне цены
нет. Недавно один еврей запрашивал за ваш образок две
тысячи драхм, а когда ему их не дали, сказал, что подождет -
через десять лет получит за образок в три раза больше.
Отец Никифор скромно откашлялся и покраснел от
безграничной радости.
- Ах, что вы, - залепетал он. - Оставьте, стоит ли еще
говорить о моих скромных способностях? Пожалуйста, не надо;
ведь у вас есть теперь всеобщие любимцы, как этот...
Аргиропулос, Мальвазий, Пападианос, Мегалокастрос и мало ли
еще кто, например, как бишь его, ну, который делает
мозаики...
- Вы имеете в виду Папанастасия? - спросил Прокопий.
- Вот-вот, - проворчал Никифор. - Говорят, его очень
ценят. Ну, не знаю; я бы лично рассматривал мозаику скорее
как работу каменщика, чем настоящего художника. Говорят,
этот ваш... как его...
- Папанастасий?
- Да, Папанастасий. Говорят, он родом с Крита. В мое
время люди иначе смотрели на критскую школу. Это не
настоящее, говорили. Слишком жесткие линии, а краски! Так
вы сказали, этого критянина высоко ценят? Гм, странно.
- Я ничего такого не сказал, - возразил Прокопий. - Но
вы видели его последние мозаики?
Отец Никифор отрицательно покачал головой.
- Нет, нет, мой милый. Зачем мне на них смотреть! Линии
как проволока, и эта кричащая позолота! Вы обратили
внимание, что на его последней мозаике архангел Гавриил
стоит так косо, словно вот-вот упадет? Да ведь ваш критянин
не может изобразить даже фигуру, стоящую прямо!
- Видите ли, он сделал это умышленно, - нерешительно
возразил Прокопий. - Из соображений композиции...
- Большое вам спасибо, - воскликнул аббат и сердито
нахмурился. - Из соображений композиции! Стало быть, из
соображений композиции разрешается скверный рисунок, так? И
сам император (3) ходит любоваться, да еще говорит -
интересно, очень интересно! - Отец Никифор справился с
волнением. - Рисунок, прежде всего - рисунок в этом все
искусство.
- Вот слова подлинного мастера! - поспешно польстил
Прокопий. - В моей коллекции есть ваше "Вознесение", и
скажу вам, отче, я не отдал бы его ни за какого Никаона.
- Никаон был хороший живописец, - решительно произнес
Никифор. - Классическая школа, сударь. Боже, какие
прекрасные пропорции! Но мое "Вознесение" - слабая икона,
Прокопий. Это неподвижные фигуры, этот Иисус с крыльями,
как у аиста... А ведь Христос должен возноситься без
крыльев! И это называется искусство! - Отец Никифор от
волнения высморкался в рукав. - Что ж поделаешь, тогда я
еще не владел рисунком. Я не умел передать ни глубины, ни
движения...
Прокопий изумленно взглянул на искривленные пальцы аббата
- Отче, вы еще пишете?
Отец Никифор покачал головой.
- Что вы, нет, нет. Так, только, порой кое-что пробую
для собственного удовольствия.
- Фигуры? - вырвалось у Прокопия.
- Фигуры. Сын мой, нет ничего прекраснее человеческих
фигур. Стоящие фигуры, которые, кажется, вот-вот пойдут...
А за ними - фон, куда, я бы сказал, они могли уйти. Это
трудно, мой милый. Что об этом знает какой-нибудь ваш...
ну, как его... какой-нибудь критский каменщик со своими
уродливыми чучелами!
- Как бы мне хотелось увидеть ваши новые картины,
Никифор, - заметил Прокопий Отец Никифор махнул рукой.
- К чему? Ведь у вас есть ваш Папанастасий!
Превосходный художник, как вы говорите. Соображения
композиции, видите ли! Ну, если его мозаичные чучела -
искусство, тогда уж я и не знаю, что такое живопись.
Впрочем, вы знаток, Прокопий; и вероятно, правы, что
Папанастасий - гений.
- Этого я не говорил, - запротестовал Прокопий. -
Никифор, я пришел сюда не за тем, чтобы спорить с вами об
искусстве, а чтобы спасти его, пока не поздно!
- Спасти - от Папанастасия? - живо осведомился Никифор
- Нет - от императора. Вы ведь об этом знаете. Его
величество император Константин Копроним под давлением
определенных церковных кругов собирается запретить писание
икон. Под тем предлогом, что это-де идолопоклонство или
что-то в этом роде. Какая глупость, Никифор!
