Москва была засорена: много было неработающих и паразитических элементов,
всяких спекулянтов. Их и надо было "вычистить", для этого составлялись
списки людей, предназначенных к высылке из Москвы. То был первый этап
репрессий, последовавших за убийством Кирова и направленных пока что против
уголовных элементов. Куда их высылали, я не знаю: тогда придерживались
такого правила -- говорить человеку только то, что его касается. Тут дело
государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше. Потом уже
появились жертвы политического террора.
После того как я стал секретарем парткома Промышленной академии, меня
избрали секретарем Бауманского райкома партии, потом Краснопресненского
райкома, а затем Московского горкома. На этой должности я проработал до 1935
г., потом я был избран первым секретарем горкома и обкома ВКП(б). Я уже был
тогда членом ЦК, а когда меня избрали и первым секретарем Московского
комитета, то тут же избрали кандидатом в члены Политбюро. Наконец, когда
меня послали в 1938 г. на Украину, то на ближайшем же Пленуме ЦК избрали
членом Политбюро. Таким образом, все важнейшие события 1934-- 1938 гг.
происходили у меня на глазах. Поэтому я имею право обобщать.
К 1938 г. прежняя демократия в ЦК была уже сильно подорвана. Например,
я, кандидат в члены Политбюро, не получал материалов наших заседаний. После
страшного 1937 г. я не знал, собственно говоря, кому вообще рассылались эти
материалы. Я получал только те материалы, которые Сталин направлял по своему
личному указанию. Эти материалы касались чаще всего "врагов народа": их
показания -- целая кипа "признаний", уже якобы проверенных и доказанных.
Материалы рассылались для того, чтобы члены Политбюро видели, как опутали
нас враги, окружили со всех сторон. Я тоже читал эти материалы, и у меня
тогда не возникало сомнений в правдивости документов: ведь их рассылал сам
Сталин! У меня и мысли не могло появиться, будто это -- ложные показания.
Для чего так делать? Кому это нужно? Было полное доверие к документам. Тем
более что я ведь видел Сталина и другим.
В начале 30-х годов Сталин был очень прост и доступен. Когда я работал
секретарем горкома и секретарем обкома ВКП(б), то, если у меня возникал
какой-нибудь вопрос, я звонил прямо Сталину. Он почти никогда не отказывал
мне, сейчас же принимал или же назначал время приема. Мои вопросы к нему
чаще всего
касались политической и практической части резолюций наших
партсобраний, потому что Московский комитет всегда служил для других
организаций примером. Именно так сам Сталин нам говорил, и я понимал, что
принятая нами резолюция будет повторена потом почти всеми партийными
организациями, пусть в разных вариантах, но суть та же.
Бытовая сторона жизни Сталина мне тоже нравилась. Бывало, когда я
работал уже на Украине, приедешь к нему (чаще всего на ближнюю дачу в
Волынском, туда близко было -- минут 15 езды из города), а он обедает. Если
летом, то всегда обедал на открытом воздухе, на веранде. Сидел он обычно
один. Подавали суп -- русскую похлебку, стоял графинчик с водкой и графин с
водой, рюмочка была по размерам умеренная... Входишь, поздороваешься, он
говорит: "Хотите кушать? Садитесь". А "садитесь" -- это значит бери тарелку
(тут же стоял супник), наливай себе, сколько хочешь, и ешь. Хочешь выпить --
бери графин, налей рюмочку, выпей. Если хочешь вторую, то решай сам, как
говорится, душа меру знает. Не хочешь, можешь и не пить.
Уже потом мы вспоминали, каким было доброе старое время... Но наступило
и такое время, когда ты не только не хочешь пить, а тебя просто воротит,
тебя же накачивают, наливают тебе нарочно. Да, и это умел делать Сталин.
Правда, он не раз мне говорил: "Вот, помните, когда Берии не было в Москве,
у нас не случалось таких питейных дел, не было пьянства". А я видел, что
Берия в этом вопросе являлся подстрекателем в угоду Сталину. Сталину это
нравилось, и Берия это чувствовал. Когда никто не хотел пить, а он видел,
что у Сталина есть такая потребность, то он тут же организовывал выпивку,
выдумывал всякие предлоги и выступал зачинщиком. Об этом я говорю потому,
что к концу жизни Сталина такое времяпрепровождение было убийственным и для
работы, и просто физически. Люди буквально спаивались, и чем больше спивался
человек, тем больше получал удовольствия Сталин. Могут сказать, что Хрущев
перебирает грязное белье. А куда деваться? Без грязного белья не бывает и
чистого. Чистое приобретает чистоту и белизну на фоне грязного. К тому же
бытовая обстановка тесно переплеталась там с работой. По-видимому, это почти
неизбежное явление, когда страной фактически управляет один человек и в
результате личные обстоятельства трудно отделимы от государственных.
Припоминаю также еще несколько конкретных случаев довоенной жизни,
когда я сталкивался со Сталиным по тем или иным конкретным хозяйственным
вопросам. Я уже говорил, что во всех
вопросах реконструкции города Москвы, которые мы поднимали и где сами
проявляли инициативу, мы находили у Сталина поддержку. Он вообще толкал нас
в спину, призывал не бояться решать острые проблемы, идти на ломку, даже
если возникало сопротивление среди членов общества, включая специалистов.
Архитекторы иной раз сопротивлялись сносу таких строений, которые
представляли архитектурно-историческую ценность. Видимо, эти архитекторы
были по-своему правы. Но ведь город рос, он требовал раздвинуть границы его
улиц, появлялся новый транспорт, извозчик исчез, трамвай изживал себя в
центре города, заработал метрополитен, появились троллейбусы и новые
автобусные линии. Тут не было московской специфики: через такие проблемы
проходят все города земного шара.
На мою долю выпала честь помогать прокладке первых троллейбусных линий
в Советском Союзе, а именно -- в Москве. Я очень много потратил сил для
того, чтобы внедрить их. Существовала масса противников этого способа
передвижения. Когда троллейбусная линия была уже готова и надо было ее
испытать, раздался вдруг телефонный звонок от Кагановича: "Не делать
этого!". Я говорю: "Так ведь уже испытали". -- "Ну, и как?". -- "Все
хорошо". Оказывается, Сталин усомнился, как бы вагон троллейбуса не
перевернулся при испытаниях. Почему-то многие считали, что троллейбус
обязательно должен перевернуться, например, на улице Горького -- на спуске у
здания Центрального телеграфа. И Сталин, боясь, что неудача может быть
использована заграничной пропагандой, запретил испытания, но опоздал. Они
прошли удачно, и троллейбус вошел в нашу жизнь. Тут же ему доложили, что все
кончилось хорошо и что этот вид транспорта даже облагораживает город: он
бесшумен, работает на электричестве и не загрязняет воздуха. Получился
прогрессивный вид транспорта. Сталин одобрил это, и в 1934 г. первая
троллейбусная линия начала работать.
Не знаю, как стоит вопрос сейчас, а в то время говорили, что троллейбус
не городской вид транспорта, а загородный. Я с этим не соглашался, и Сталин
здесь тоже меня поддерживал. Мне это опять-таки импонировало: я восхищался
Сталиным в связи с тем, что он вникает и в большое, и в малое и поддерживает
все прогрессивное. Правда, позднее, когда мы купили двухэтажный (трехосный)
троллейбус, Сталин все-таки запретил его использовать: он опять боялся, что
тот перевернется. Сколько мы его ни убеждали в обратном, не помогало.
Однажды, проезжая по Москве, он увидел такой двухэтажный троллейбус на
пробной
линии, возмутился нашим непослушанием и приказал: "Снять!". Сняли. Так
нам и не удалось пустить их в эксплуатацию.
Большим противником троллейбуса был мой приятель, теперь уже давно
покойный, Иван Алексеевич Лихачев14. Это был человек, влюбленный в двигатель
внутреннего сгорания. Поэтому он везде "совал" авто, а в данном случае
говорил: "Автобус пройдет по любому переулку. Никакой твой троллейбус не
может с ним сравниться. Это - пустая затея". Я долго и много с ним спорил.
Причем все, что ему нужно было делать, когда готовили первые экземпляры
троллейбуса, он аккуратно выполнял. Но выполнял как директор завода, а сам
приговаривал: "Все равно я против, потому что троллейбусы -- не
прогрессивное дело". Полагаю, что и сейчас, когда прошло столько времени,
его можно считать неправым: троллейбус -- более прогрессивный вид городского
транспорта. Во Франции проложены экспериментальные линии электрических
поездов на монорельсе. Это ведь тоже своеобразный троллейбус. За ним
будущее, потому что его можно поднять повыше. Следовательно, улицы
разгрузятся для наземного транспорта. Кроме того, необходим скоростной
транспорт. Безусловно, техника создаст возможность избавиться от шума, и это
будет бесшумный транспорт. Думаю, что основа для создания такого вида
транспорта была заложена именно троллейбусом.
Скажу также несколько слов об обстановке на заседаниях Политбюро. Я
получил возможность бывать на этих заседаниях, когда стал членом
Центрального Комитета, после XVII партийного съезда, состоявшегося в 1934
году. Тогда в партии еще сохранялись хорошие традиции, заложенные Лениным.
Члены ЦК имели возможность, если того желали, свободно приходить на
заседания Политбюро и сидеть там, то есть слушать, но не вмешиваясь в
обсуждение вопросов. Это делалось для того, чтобы члены ЦК были в курсе
жизни страны и деятельности Политбюро. Я лично этим правом часто
пользовался, но не всегда, потому что не располагал временем.
Заседания проводились в определенный час и определенный день. Бывали
закрытые заседания, на которых присутствовали только члены Политбюро. Но
решения, которые принимались на закрытых заседаниях, записывались в особой
папке, и каждый член ЦК мог прийти в секретный отдел, попросить такую папку
и ознакомиться с секретными решениями Политбюро. Правда, секретные решения
изымались из протоколов, рассылаемых по партийным организациям. Этот факт
доступности любых решений любому члену ЦК очень интересен. Фиксирую внимание
на
нем. Это осталось еще от Ленина. Председательствовал на заседаниях в
30-е годы не генеральный секретарь ЦК, а председатель Совета Народных
Комиссаров. Им в мое время был Молотов.
Заседания Политбюро проводились тоже не как сейчас, когда за два часа
штампуется 70 -- 80 вопросов. Тогда вызывались люди, ставилось несколько
вопросов, были докладчики, шли прения, выслушивали "за" и "против", потом
принимали решения и делали перерыв. В перерыве -- чаепитие. О москвичах
недаром говорят, что они не могут заседать без чая. Рядом с залом была
особая комната, куда заходили попить чаю. Перерыв длился примерно полчаса.
Потом начиналось рассмотрение нового вопроса. В общем заседание длилось часа
три -- четыре.
Помню, обсуждение некоторых вопросов проходило очень бурно. Однажды
Серго вспылил (а по характеру своему был человек очень вспыльчивый) и
налетел на Розенгольда -- наркома внешней торговли, чуть не ударил его...
Только после убийства Кирова15 и особенно после мрачного 1937 г. все
постепенно изменилось, прежние порядки были ликвидированы. Когда я стал
членом Политбюро после XVIII партийного съезда в 1939 г., то уже не помню
случая, чтобы проводились регулярные заседания.
1 "Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения" -- письмо
И.В. Сталина в газету "Правда", опубликованное в ней 2 марта 1930 года. На
его основе 15 марта 1930 г. ЦК ВКП(б) принял постановление "О борьбе с
искривлениями партийной линии в колхозном движении".
