порекомендовал вычеркнуть из списков тех или иных лиц, в частности
Ворошилова и Молотова, а мотивировал тем, что не должно получиться, что
Сталин получит меньше голосов, чем Ворошилов, Молотов или другие члены
Политбюро. Говорил, что это делается из политических соображений, и мы
отнеслись к такому призыву с пониманием. И все-таки это произвело на меня
плохое впечатление. Как же так? Член Политбюро, секретарь ЦК и Московского
комитета партии, большой авторитет для нас, и вдруг рекомендует заниматься
столь недостойной для члена партии деятельностью.
При голосовании и подсчете голосов техника дела тогда была такой:
объявлялось число голосующих и количество голосов, поданных за каждого
кандидата. Помню, что Сталин не получил всех голосов: шесть человек, как
объявили, проголосовали против. Почему я хорошо это запомнил? Потому что
когда произнесли "Хрущев", то у меня тоже не хватило шести голосов. Я
почувствовал себя на седьмом небе: против меня проголосовали только шесть
делегатов, против Сталина --тоже шесть, а кто же такой я в сравнении со
Сталиным? Я считал тогда, что подсчет голосов реально соответствует
действительности. Многие другие товарищи получили по нескольку десятков или
даже, по-моему, по сотне голосов против. Получивший абсолютное большинство
голосов считался избранным.
В тот период я довольно часто имел возможность непосредственно общаться
со Сталиным, слушать его и получать от него прямые указания по тем или
другим вопросам. Я был тогда буквально очарован Сталиным, его
предупредительностью, его вниманием, его осведомленностью, его заботой, его
обаятельностью и честно восхищался им.
В ту пору все мы были очень увлечены работой, трудились с большим
чувством, с наслаждением, лишая себя буквально всего. Мы не знали отдыха.
Очень часто на выходные дни, когда еще они были (потом они исчезли),
назначались либо конференции, либо совещания, либо массовки. Партийные и
профсоюзные работники всегда находились с массами: на заводах, на фабриках,
работали с воодушевлением, жили же довольно скромно, даже более чем скромно.
Я, например, материально был обеспечен лучше, когда работал рабочим до
социалистической революции, чем тогда, когда являлся секретарем Московских
городского и областного комитетов партии.
Главное для нас состояло в том, чтобы наверстать упущенное, создать
тяжелую индустрию и оснастить Красную Армию современным вооружением,
находясь в капиталистическом окружении, превратить СССР в неприступную
крепость. Мы помнили слова Ленина, что через 10 лет существования Советской
власти страна станет неприступной, жили одной этой мыслью и ради нее. То
время, о котором я вспоминаю, было временем революционных романтиков.
Сейчас, к сожалению, не то. В ту пору никто и мысли не допускал, чтобы иметь
личную дачу: мы же коммунисты! Ходили мы в скромной одежде, и я не знаю,
имел ли кто-нибудь из нас две пары ботинок. А костюма, в современном его
понимании, не имели: гимнастерка, брюки, пояс, кепка, косоворотка -- вот,
собственно, и вся наша одежда.
Сталин служил и в этом хорошим примером. Он носил летом белые брюки и
белую косоворотку с расстегнутым воротником. Сапоги у него были простые.
Каганович ходил в военной гимнастерке, Молотов -- во френче. Внешне члены
Политбюро вели себя скромно и, как это виделось, все свои силы отдавали делу
партии, страны, народа. Некогда даже было читать художественную литературу.
Помню, как-то Молотов спросил меня: "Товарищ Хрущев, Вам удается читать?". Я
ответил: "Товарищ Молотов, очень мало". -- "У меня тоже так получается. Все
засасывают неотложные дела, а ведь читать надо. Понимаю, что надо, но
возможности нет". И я тоже понимал его.
С каким трудом я вырвался, придя из Красной Армии в 1922 г., учиться на
рабочем факультете! Не дав мне закончить рабфак, меня послали на партработу.
Только позже я вымолил у ЦК КП(б)У разрешение учиться в Промышленной
академии. Но и там я и работал, и учился одновременно, был активным
политическим деятелем разных ступенек и рангов, активно стоял на позициях
ЦК, боровшегося за генеральную линию партии. Партруководители находились
тогда как бы вне обычных человеческих отношений -- не могли жить для себя.
Если кто-то увлекался литературой, то его даже упрекали: вместо того, чтобы
работать, читаешь. А уж если он учился, чтобы получить среднее или, боже
упаси, высшее образование, значит, это бездельник, который просто не хочет
работать над укреплением Советского государства. Вот такая тогда была
обстановка.
Помню, как-то Сталин сказал: "Как же это случилось так, что троцкисты и
"правые" получили привилегию? Центральный Комитет им не доверяет, сместил их
с партийных постов, и они устремились в высшие учебные заведения. Теперь
многие из них уже закончили вузы и идут дальше, в науку. А люди, которые
твердо стояли на позициях генеральной линии партии и занимались практической
работой, не имели возможности получить высшее образование, повысить свой
уровень знаний и свою квалификацию...". Он даже назвал тогда некоторых лиц в
качестве примера. Но никто не считал, что приносит себя в жертву. Нет!
Работали с удовольствием, с большим энтузиазмом, потому что считали его
главным. Основное сейчас -- укрепить наше государство. Пройдет какой-то
период времени, необходимый для того, чтобы создать тяжелую промышленность,
перевооружить наше сельское хозяйство, коллективизировать его, создать
могучую армию и тем самым сделать советские границы неприступными для
врагов.
В те годы в Москве и Московской области, как и в других областях,
развернулось колоссальное строительство заводов, шла реконструкция самой
Москвы, осуществлялось строительство метрополитена и мостов. Начали сразу
возводить несколько мостов -- Крымский, Каменный, Москворецкий и другие. Все
это делалось капитально и буквально преобразило город. Одним словом, из
Москвы ситцевой создавали Москву индустриальную. А политически вопрос
связывался с тем, что ситцевая Москва порождает "правые" настроения, которые
отражали Угланов, Уханов13 и другие московские лидеры. Угланов возглавлял
ранее московских большевиков, но принадлежал к "правым".
В 1935 г. москвичи отпраздновали окончание первой очереди строительства
метрополитена. Многие получили правительственные награды. Я был удостоен
сразу ордена Ленина. Это был мой первый орден. Булганин получил орден
Красной Звезды, поскольку он уже награждался орденом Ленина за успешное
руководство работой Электрозавода, директором которого он являлся. Помнится,
Булганин имел орден Ленина под десятым номером. Это в ту пору очень
подчеркивалось. У меня был орден Ленина с номером где-то около 110. Мы пышно
отпраздновали завершение строительства первой очереди метрополитена, который
был назван именем Кагановича. Тогда было модно среди членов Политбюро (да и
не только Политбюро) давать свои имена заводам, фабрикам, колхозам, районам,
областям и т. д. Настоящее соревнование между ними! Эта нехорошая тенденция
родилась при Сталине.
В 1935 г. Кагановича выдвинули на пост наркома путей сообщения и
освободили от обязанностей секретаря Московского комитета партии. Меня после
этого выдвинули на посты первого секретаря Московского обкома и горкома
партии, а на ближайшем же Пленуме ЦК я был избран кандидатом в члены
Политбюро. Конечно, мне было приятно это и лестно, но еще больше появилось
страха перед огромной ответственностью. До того времени я постоянно возил с
собою и хранил свой личный инструмент. Как у всякого слесаря, это были
кронциркуль, литромер, метр, керн, чертилка, всякие угольнички. Я еще не
порвал мысленно связь со своей былой профессией, считал, что партийная
работа -- выборная и что в любое время могу быть неизбранным, а тогда
вернусь к основной своей деятельности -- слесаря. Но постепенно я
превращался в профессионального общественного и партийного работника.
Как секретарь Московского комитета партии я должен был наблюдать и за
деятельностью Московского управления НКВД. Наблюдение заключалось в том, что
я читал донесения о происшествиях в городе и области: страшные порою были
сводки о жизни большого населенного пункта. В Москве политическое положение
было прочным, партийная организация была сплоченной, хотя появлялись иной
раз листовки меньшевистского содержания, случались на предприятиях "волынки"
или даже забастовки. Это объяснялось очень тяжелым материальным положением
рабочих. Мы много строили. Строительных рабочих вербовали в деревнях и
селили в бараках. В бараках люди жили в немыслимых условиях: грязь, клопы,
тараканы, всякая иная нечисть, а главное, плохое питание и плохое
обеспечение производственной одеждой. Да и вообще нужную одежду трудно было
тогда приобрести. Все это, естественно, вызывало недовольство.
Недовольство порождали и пересмотры коллективных договоров, связанные с
изменением норм выработки и расценок. Здесь
сталкивались личные интересы с интересами государства. Хотя они в целом
и сливаются воедино в сознании масс, но, когда происходит столкновение
конкретного человека с государством, естественно, возникает противоречие. К
примеру, существовала где-то какая-то норма; а потом, после Нового года,
вдруг она становится на 10-- 15 % выше при тех же или даже меньших
расценках. Это проходило легче там, где были умный директор и толковая
партийная организация, которые изыскивали технические возможности, чтобы
поднять выработку, и которые разъясняли рабочим создавшееся положение.
Другие же чаще всего ничего не делали и просто прикрывались авторитетом
партии и интересами государства, и это вызывало "волынки" в цехах, а иной
раз и завода в целом.
В таких случаях мы приходили из горкома и по честному, в открытую
разъясняли, где рабочие правы, а где -- нет, поправляли и наказывали тех,
кто допустил злоупотребления, или же объясняли рабочим ситуацию. Они, как
правило, хорошо понимали, что мы стоим на более низком уровне по выработке
на одного рабочего, чем развитые капиталистические страны. Поэтому нужно в
какой-то степени подтягивать пояса, чтобы успешно соревноваться с
противником и догонять его. Тогда мы еще редко употребляли слово
"перегнать": пугались его потому, что слишком большим был разрыв. Это так
давило, что мы боялись произносить это слово.
В сводках по городу приводилось довольно много нелестных отзывов о
партии и оскорбительных выражений в адрес ее вождей. Агенты доносили и о
конкретных людях, которые были им известны, с их фамилиями, адресами и
прочим. Но против них не принималось тогда еще никаких мер, кроме
воспитательных. Мы знали, что там-то и там-то настроение плохое,
следовательно, надо усилить общественную и особенно партийную работу,
воздействовать на людей через профсоюзы, через комсомол, через лекторов и
пропагандистов. Использовали все средства, кроме административных (я имею в
виду аресты и суды). Если же это тогда и было, то лишь в виде исключения, в
случае конкретных действий антисоветского характера. Все изменилось после
убийства Кирова.
Начальником московского управления НКВД был товарищ Реденс, близкий к
Сталину человек. Как я уже говорил, Реденс -- член партии (кажется, с 1914
г.), по национальности поляк, рабочий-электрик, трудился в Днепродзержинске
(бывшее Каменское). По-моему, он был хорошим товарищем. Однажды при встрече
со
мной он сказал, что получил задание "почистить" Москву. Действительно,
