Я оказываюсь свидетелем, как жрец и Хальвдан ссорятся из-за крови
убитых животных. Они отходят от толпы. За огнем костра я вижу их
очертания. Лица у обоих сердитые, они сверлят друг друга глазами, викинг
повышает голос и хватает жреца за грудь.
- Кровь пойдет на жертву, ее выльют, мне ничего не жалко! - кричит
он. И тут же добавляет, не слыша противоречия в собственных словах: -
Зачем ей столько крови, только грязь разводить! Они съедят меня вместе с
усадьбой. Надо приготовить кровяные клецки. Пусть рабыни соберут кровь
лошадей и быков. А оставшейся тебе хватит, чтобы побрызгать кругом.
Разведешь водой, все равно будет красное. Никто и не заметит...
Жрец тугодум, и он этого не ожидал. Он знает одно: когда покойника
кладут в курган, кровь используют так, как ее следует использовать, - в
честь покойника. Но человек, стоящий перед ним, много ездил и знает, что
такое бережливость. Он мыслит не очень глубоко. Но он и не глуп. И не
испытывает должного страха перед открытым курганом. Нынче ночью он лежал и
в уме подсчитывал свои запасы.
- Медвежьи окорока тают. Гости пожирают свинью за свиньей. Зима еще
не началась. Телят мы сейчас закалывать не будем. Они пойдут на зимние
жертвоприношения. Значит, из этой крови надо приготовить клецки!
Но жрец не намерен уступать. К тому же он вообще любит препираться,
хотя ослабел от хмеля гораздо больше, чем викинг, ходивший на запад. От
костров тянет дымом. Викинг даже не замечает этого. Но жрец начинает
кашлять. Он пытается вспомнить старые законы, хорошо бы привести слова
Одина, ведь есть какие-то слова Одина, целая песнь, слетевшая с его уст
однажды ночью, когда он, стряхнув с себя сон, вышел из дому помочиться. Но
все эти песни стары. В них уже не осталось ни остроты, ни огня. Люди,
живущие нынче, относятся к ним без должного почтения. Да жрец и не может
вспомнить их с ходу. Он начинает заикаться.
- Ты дерьмо под моей ногой! - вдруг вырывается у него, и он поспешно
добавляет: - Так сказал Один!
И сникает, услышав свои слова. Но викинг, ходивший на запад, придает
чужим словам не больше значения, чем своим собственным. Для него важны
только клецки.
Все бесполезно. Хальвдана не остановит такой пустяк, как слова Одина:
честь - одно, а кровяные клецки - другое.
- Разведешь кровь водой! - гремит он, и ему наплевать, если его
кто-нибудь услышит.
- Да, да, - сдается жрец.
Зовут рабынь. Они должны приготовить чашки и собрать всю кровь.
Но пока все еще рано закалывать скот.
И я, гость из неведомого, вдруг подумал: может, когда-нибудь прах
этих животных выкопают из кургана и найдут в нем остатки непереваренных
семян и растений?
Королева покоится на носилках в белой рубахе, ногти у нее острижены.
Нижняя челюсть ее вдруг отвалилась. Обнажились десны, синие и
безжизненные. Некоторые зубы у нее сохранились. В Усеберге рассказывают,
что когда-то у королевы была привычка чистить зубы медной иглой, которую
она потом втыкала в подлокотник своего кресла. В добром расположении духа
она пускала эту иглу по кругу и почетные гости пользовались ею раньше
самой королевы.
Я стою, погрузившись в раздумья, и едва замечаю окружающих меня
людей, но вдруг вижу корабль. Да, тот самый корабль, давным-давно после
брачной ночи она получила его в подарок от человека, который взял ее силой
и дорого поплатился за это. Корабль скользит на катках, рабы и бонды
поддерживают его с двух сторон и тянут за канаты, им было велено не
кричать, но они забываются, и сырой мглистый воздух то и дело оглашается
их криками. Корабль приближается. Он и теперь плывет с той же отвагой, с
какой в былые времена рассекал волны моря. Здесь, на земле, он кажется еще
выше, стройнее, созданный великим мастером, он прекрасен, как молодая
птица, сейчас эта птица расправит крылья и взмоет к тяжелым тучам,
надвигающимся с моря в грозном своем великолепии.
Корабль проплывает мимо королевы. Уж не ждал ли я, что она, преодолев
свой мертвый сон, поднимется с носилок и почтительно склониться перед
своим собственным кораблем? Нет, это все-таки не в ее силах. Но даже в ее
неподвижности на смертном одре угадывается благодарность к кораблю,
который увезет ее отсюда. Этим чудом творчества безмолвно восхищена даже
она, властительница Усеберга.
Арлетта опускается перед кораблем на колени.
Одни - губы у нее сжаты, и в глазах мечется безумный страх - берет
себя в руки и тоже становится перед кораблем на колени.
Сын королевы, викинг, ходивший на запад, с толстым животом и жирными
плечами, как бы даже сам хорошеет, когда склоняется перед проплывающим
мимо него кораблем.
Корабль поднимается по склону к кургану, теперь люди, которые тянут и
поддерживают его, молчат. Сейчас корабль войдет в курган. Кажется, будто
он медлит в страхе: что там внутри, жизнь или смерть? Последние шаги в
темную бездну или начало пути по волнам потусторенней жизни? Корабль
скользит внутрь. Медленно и долго - курган огромен, и он целиком поглощает
корабль.
Неожиданно из кургана слышится крик - человек поскользнулся на катке.
Нога угодила под корабль. Крик оборвался, будто его обрубили. У
пострадавшего воля мужчины, ему стыдно. Что значит его боль по сравнению с
происходящим? Разве он не обязан подавить ее и отступить перед королевой и
кораблем, перед этим драконом, который наконец вошел в свою гавань?
Раздробленная нога заставила его вскрикнуть. И ему стыдно.
Его вытаскивают из кургана. Оказывается, это Эйнриде. Нога у него
залита кровью. К нему подбегает Хеминг. Эйнриде заставляет себя на
мгновение улыбнуться ему. Подходит и Хальвдан. Он спрашивает, не хочет ли
Эйнриде последовать за королевой в курган.
- Все зависит от нас, в кургане места хватит. Удар молота прекратит
твои страдания. Эйнриде кривит губы в усмешке. Немного приободрившись, он
благодарит викинга.
- Я знаю, ты оказываешь мне большую честь, но я всю жизнь мечтал, что
меня похоронят в маленьком отдельном кургане. И, кто знает, может, я смогу
жить и с одной ногой? - В знак приветствия он поднимает здоровую ногу.
Стоящие вокруг улыбаются. Подбегают рабы, они кладут Эйнриде на носилки и
уносят прочь.
Одни наклоняет голову и устало шепчет Хемингу на ухо:
- Значит, я буду с нею одна.
Корабль уже в кургане.
Я, Хеминг, принес тебе похлебку, моя усопшая повелительница. Она
сварена из собачины. Разве не ты обокрала меня, заставила мою радость
увянуть подобно травинке, лишенной света? Ты, могучая, властвовала над
нами, по твоему знаку свистели мечи, ты умертвила собственного супруга, и
вместе с ним заставила умереть моего отца. Хитро было задумано это двойное
убийство. Оно удалось тебе, как и все твои злые замыслы. Знала ли ты
тогда, что гасишь свой свет? Потом ты погасила и мой. Ты умней,
безжалостней и лживей меня! И ненасытна твоя жажда славы. Как наслаждалась
ты, заставляя людей страдать! Но вот ты мертва.
Никто не знает, что я добыл собаку. У меня хватило ума приманить
бродячего пса, он прибежал с гор и боялся подойти ко мне. Но я бросил ему
кусок мяса. Он съел мясо и на мгновение замер, тогда я пустил в него
стрелу. Но не убил. Я не такой меткий стрелок, как Хаке. С воем пес
побежал прочь, он хромал, истекая кровью, и зарычал на меня, когда я
догнал его, чтобы добить.
Потом я развел огонь. Стащил котел и принес его в лес. Маленький
котелок. Мне пришлось разрубить пса и варить похлебку по частям. Это
длилось долго. Я носил сушняк и ругался, потом мне понадобился бочонок,
чтобы вылить в него свое варево. А ночь уходила.
Мне бы провести эту ночь _с _н_е_й_, но нашей короткой любви я
предпочел ненависть. Целый бочонок похлебки из собачины сварил я этой
ночью, ядовитого хлебова обреченных, теперь от тебя будет вонять псиной и
ты станешь отверженной в царстве мертвых.
Только когда же вылить ее на тебя?
Я спрятал бочонок, обмазав его сверху кровью, чтобы обмануть тех, кто
следит за мной. Я хотел прийти к тебе ночью, когда тебя уже положат в
курган и в Усеберге будет шуметь праздник. И вдруг эта беда с Эйнриде. Все
заняты им.
Я один занят тобой.
И, вылив на тебя свое варево, бегу, чтобы помочь Эйнриде.
Никто не заметил меня. Мое проклятие последует теперь за тобой: в
царстве мертвых твоя власть будет ничтожна, и моя месть настигнет тебя
там.
Прощай, королева! Не знаю, кто из нас победил, ты или я. Лишь одна
мысль тревожит меня сейчас: если царство мертвых действительно существует,
правда ли, что похлебка из собачины несет в себе проклятье? Как бы там ни
было, я сумел запятнать тебя.
Но может, я сам запятнан?
Из капища спускаются юноши, они несут головы Одина и Тора. Их
обнаженные по пояс тела намазаны кровью. Кажется, будто кожа у них в
красных пятнах, на длинных волосах висят капли крови. За юношами идут
девушки в светлых одеждах. На них богатые украшения. Девушки тоже
обрызганы кровью, только не так сильно. Жрец встретил их на полпути и
теперь ступает впереди них. Они идут к носилкам, на которых лежит
королева. Толпа вокруг кургана расступается перед ними. Девушки негромко
поют. В их песне необъяснимая страстная сила, она волнует людей. Даже у
меня учащается дыхание, а старик, стоящий рядом со мной, начинает
притоптывать ногой.
Я знаю, что Арлетта встретила их у болота и поднесла юношам крепкий
напиток. Это мед, а что в нем еще, известно только ей. Девушки тоже выпили
свое. Они слабее юношей, и, наверно, Арлетта разбавила их питье кислым
молоком. Одна из девушек обнажает грудь. Она захмелела, кричит, и в лице у
нее появилась грубость, какой я прежде не видел в женских лицах. Губы
словно застыли. И из них рвется ни на что не похожий громкий протяжный
крик, монотонный и бесконеный. А юноши несут свою ношу. Они несут богов,
точно простые бревна, пыхтят от тяжести, однако сохраняют невозмутимое,
каменное спокойствие. И впереди всех идет жрец.
Жрец тоже выпил, он шатается, но не поет, а говорит нараспев: должно
быть, это древняя песнь Одина, которую он все-таки заставил себя
вспомнить. Он идет неуверенно, словно нащупывает правильный путь. Иногда
сворачивает в сторону, но потом возвращается и разгоняет мешающих ему
людей. Они разбегаются, карабкаясь по склону. За спиной у жреца юноши
поднимают Одина и Тора к облакам, которые ветер гонит с моря.
Юноши и девушки медленно приближаются к кургану. Вот и носилки.
Шествие должно трижды обойти вокруг них. Тут же и Арлетта. Она
разбрызгивает кровь. Сейчас жрец упадет плашмя, проползет несколько шагов,
поднимется и снова упадет. На коленях он подползет к покойнице, встанет и
почтительно коснется языком ее мертвого лба. И Арлетта обрызгает их обоих
кровью.
Неожиданно слышится голос:
- У жреца на животе овчина!..
Это старый родич покойной королевы, он только вчера приехал из Борре.
Скоро и его черед ложиться в курган. Он очень стар, борода наполовину
скрывает его лицо. Голос у него тонкий, словно ослабевший северный ветер,
но в нем звучит такой ледяной холод, что все мы невольно вздрагиваем. Его
слова слышат лишь стоящие рядом.
- У жреца на животе овчина!..
Мы знаем, что у жреца болит живот, он часто стонет и кричит по ночам.
На животе у него большой вздувшийся бугор, который причиняет ему много
страданий. Жрец и обвязал живот куском овчины, чтобы предохранить больное
место, когда ему придется падать на землю.
Но старик из Борре не сдается. Он показывает на овчину и снова пищит:
