за другим они возвращались ко мне. Моя уверенность объяснялась тем, что
Эдвард О'Брайен включил рассказ "Мой старик" в сборник "Лучшие рассказы
года" и посвятит этот сборник мне. Я рассмеялся и отхлебнул из кружки пива.
Этот рассказ не был напечатан ни в одном журнале, и О'Брайен поместил его в
сборник вопреки всем своим правилам. Я снова рассмеялся, и официант взглянул
на меня. Смешно мне было потому, что при всем том мою фамилию он написал
неправильно. Это был один из двух рассказов, оставшихся у меня после того,
как все написанное мною было украдено у Хэдли на Лионском вокзале вместе с
чемоданом, в котором она везла все мои рукописи в Лозанну, чтобы устроить
мне сюрприз -- дать возможность поработать над ними во время нашего отдыха в
горах. Она уложила в папки оригиналы, машинописные экземпляры и все копии.
Рассказ, о котором идет речь, сохранился только потому, что Линкольн
Стеффенс отправил его какому-то редактору, а тот отослал его обратно. Все
остальные рассказы украли, а этот лежал на почте. Второй рассказ, "У нас в
Мичигане", был написан до того, как у нас в доме побывала мисс Стайн. Я так
и не перепечатал его на машинке, потому что она объявила его inaccrochable.
Он завалялся в одном из ящиков стола.
И вот, когда мы уехали из Лозанны в Италию, я показал рассказ о скачках
О'Брайену, мягкому, застенчивому человеку, бледному, со светло-голубыми
глазами и прямыми волосами, которые он подстригал сам. Он жил тогда в
монастыре в горах над Рапалло. Это было скверное время, я был убежден, что
никогда больше не смогу писать, и показал ему рассказ как некую диковину:
так можно в тупом оцепенении показывать компас с корабля, на котором ты
когда-то плавал и который погиб каким-то непонятным образом, или подобрать
собственную ногу в башмаке, ампутированную после катастрофы, и шутить по
этому поводу. Но когда О'Брайен прочитал рассказ, я понял, что ему больно
даже больше, чем мне. Прежде я думал, что такую боль может вызвать только
смерть или какое-то невыносимое страдание; но когда Хэдди сообщила мне о
пропаже всех моих рукописей, я понял, что ошибался. Сначала она только
плакала и не решалась сказать. Я убеждал ее, что, как бы ни было печально
случившееся, оно не может быть таким уж страшным и, что бы это ни было, не
надо расстраиваться, все уладится. Потом наконец она все рассказала. Я не
мог поверить, что она захватила и все копии, подыскал человека, который
временно взял на себя мои корреспондентские обязанности, сел на поезд и
уехал в Париж,-- я тогда неплохо зарабатывал журналистикой. То, что сказала
Хэдли, оказалось правдой, и я хорошо помню, как провел ту ночь в нашей
квартире, убедившись в этом. Но теперь все это было уже позади, а Чинк
научил меня никогда не говорить о потерях; и я сказал О'Брайену, чтобы он не
принимал этого так близко к сердцу. Возможно, даже и лучше, что мои ранние
рассказы пропали, и я утешал О'Брайена, как утешают солдат после боя. Я
скоро снова начну писать рассказы, сказал я, прибегая ко лжи только ради
того, чтобы утешить его, но тут же понял, что говорю правду.
И теперь, сидя у Липпа, я начал вспоминать, когда же я сумел написать
свой первый рассказ, после того как потерял все. Это было в те дни, когда я
вернулся в Кор-тина-д'Ампеццо к Хэдли, после того как весной мне пришлось на
время прервать катание на лыжах и съездить по заданию газеты в Рейнскую
область и Рур. Это был очень незамысловатый рассказ "Не в сезон", и я
опустил настоящий конец, заключавшийся в том, что старик повесился. Я
опустил его, согласно своей новой теории: можно опускать что угодно при
условии, если ты знаешь, что опускаешь,-- тогда это лишь укрепляет сюжет и
читатель чувствует, что за написанным есть что-то, еще не раскрытое.
Ну что ж, подумал я, теперь я пишу рассказы, которых никто не понимает.
Это совершенно ясно. И уж совершенно несомненно то, что на них нет спроса.
Но их поймут -- точно так, как это бывает с картинами. Нужно лишь время и
вера в себя.
Когда приходится экономить на еде, надо держать себя в руках, чтобы не
думать слишком много о голоде. Голод хорошо дисциплинирует и многому учит. И
до тех пор, пока читатели не понимают этого, ты впереди них. "Еще бы,--
подумал я,-- сейчас я настолько впереди них, что даже не могу обедать каждый
день. Было бы неплохо, если бы они немного сократили разрыв".
Я знал, что должен написать роман, но эта задача казалась непосильной,
раз мне с трудом давались даже абзацы, которые были лишь выжимкой того, из
чего делаются романы. Нужно попробовать писать более длинные рассказы,
словно тренируясь к бегу на более длинную дистанцию. Когда я писал свой
роман, тот, который украли с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил
лирической легкости юности, такой же непрочной и обманчивой, как сама
юность. Я понимают, что, быть может, и хорошо, что этот роман пропал, но
понимал и другое: я должен написать новый. Но начну я его лишь тогда, когда
уже не смогу больше откладывать. Будь я проклят, если напишу роман только
ради того, чтобы обедать каждый день! Я начну его, когда не смогу заниматься
ничем другим и иного выбора у меня не будет. Пусть потребность становится
все настоятельнее. А тем временем я напишу длинный рассказ о том, что знаю
лучше всего.
К этому времени я уже расплатился, вышел и, повернув направо, пересек
улицу Ренн, чтобы избежать искушения выпить кофе в "Де-Маго", и пошел по
улице Бо-напарта кратчайшим путем домой.
Что же из не написанного и не потерянного мною я знаю лучше всего? Что
я знаю всего достовернее и что мне больше всего дорого? Мне нечего было
выбирать. Я мог выбирать только улицы, которые быстрее привели бы меня к
рабочему столу. По улице Бонапарта я дошел до улицы Гинемэ, потом до улицы
Асса и зашагал дальше по Нотр-Дам-де-Шан к кафе "Клозери-де-Лила".
Я сел в углу -- так, чтобы через мое плечо падали лучи вечернего
солнца, и стал писать в блокноте. Официант принес мне cafй-crиme, я
подождал, пока он остыл, выпил полчашки и, отодвинув чашку, продолжал
писать. Я кончил писать, но мне не хотелось расставаться с рекой, с форелью
в заводи, со вздувающейся у свай водой. Это был рассказ о возвращении с
войны, но война в нем не упоминалась.
Но ведь река и утром будет здесь, и я должен написать о ней, и об этом
крае, и обо всем, что тут произойдет. И каждый день -- много дней -- я буду
делать это. Все остальное ничего не значит. У меня в кармане деньги, которые
я получил из Германии, и можно ни о чем к s думать. Когда они кончатся,
появятся какие-нибудь другие.
А сейчас нужно одно: сохранить ясность мысли до утра, когда я снова
возьмусь за работу.
(1) Письмо, посланное по пневматической почте (франц.).
(2) Пивной бар (франц.).
Форд Мэдокс Форд и ученик дьявола
Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улице
Нотр-Дам-де-Шан, ближайшее хорошее кафе было "Клозери-де-Лила",-- оно
считалось одним из лучших в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью
круглые столики стояли в тени деревьев на той стороне, где возвышалась
статуя маршала Нея; обычные же квадратные столы расставлялись под большими
тентами вдоль тротуара, и сидеть там было очень приятно. Двое официантов
были нашими хорошими друзьями. Завсегдатаи кафе "Купол" и "Ротонда" никогда
не ходили в "Лила". Они никого здесь не знали, и никто не стал бы их
разглядывать, если бы они все-таки пришли. В те дни многие ходили в кафе на
перекрестке бульваров Мон-парнас и Распай, чтобы показаться на людях, и в
какой-то мере эти кафе дарили такое же кратковременное бессмертие, как
столбцы газетной хроники.
Когда-то в "Клозери-де-Лила" более или менее регулярно собирались
поэты, и последним известным из них был Поль Фор, которого я так никогда и
не прочел. Однако единственный поэт, которого я там видел, был Блэз Сандрар
с изувеченным лицом боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом -- он
сворачивал сигареты уцелевшей рукой и был хорошим собеседником, пока не
напивался, и его вранье было намного интересней правдивых историй,
рассказываемых другими. Он был единственным поэтом, ходившим тогда в "Лила",
но я видел его там всего раз. Большинство же посетителей были пожилые,
бородатые люди в поношенных костюмах -- они приходили со своими женами или
любовницами, и у некоторых в петлице была узкая красная ленточка Почетного
легиона, а у других ее не было. Мы великодушно считали их учеными --
savants, и они сидели за своими аперитивами почти так же долго, как
посетители в еще более потрепанных костюмах, которые со своими женами или
любовницами пили cafe-crйme и носили в петлицах лиловые академические
розетки, не имевшие никакого отношения к Французской Академии и, как мы
думали, означавшие, что это преподаватели или школьные надзиратели.
Эти посетители делали кафе очень уютным, так как они интересовались
лишь друг другом, своими аперитивами и кофе, а также газетами и журналами,
прикрепленными к деревянным палкам, и никто здесь не служил объектом
обозрения.
В "Лила" ходили и жители Латинского квартала, и у некоторых из них в
петлицах были ленточки Военного креста, а у других были еще и желто-зеленые
ленточки Военной медали, и я наблюдал за тем, как ловко они научились
обходиться без потерянных конечностей, и оценивал качество их искусственных
глаз и степень мастерства, с каким были восстановлены их лица. Серьезная
пластическая операция придает коже почти радужный блеск,-- так поблескивает
хорошо утрамбованная лыжня, и этих посетителей мы уважали больше, чем
savants или учителей, хотя последние вполне могли побывать на войне, но
только избежали увечья.
В те дни мы не доверяли людям, которые не побывали на войне, а
полностью мы вообще никому не доверяли, и многие считали, что Сандрар мог бы
и поменьше демонстрировать отсутствие руки. Я был рад, что он зашел в "Лила"
днем, пока туда не нахлынули завсегдатаи.
В тот вечер я сидел за столиком перед "Лила" и смотрел, как меняется
освещение деревьев и домов и как по ту сторону бульвара медлительные битюги
тянут повозки. Дверь кафе сзади, справа от меня, отворились, и какой-то
человек подошел к моему столику.
-- А, вот вы где!-- сказал он.
Это был Форд Мэдокс Форд, как он тогда называл себя. Он тяжело
отдувался в густые крашеные усы и держался прямо, словно ходячая, хорошо
одетая пивная бочка.
-- Разрешите сесть с вами?-- спросил он, садясь и глядя на бульвар
водянистыми голубыми глазами из-под блудных век и бесцветных ресниц.-- Я
потратил лучшие годы жизни на то, чтобы этих кляч убивали гуманным
способом,-- сказал он.
-- Вы мне это уже говорили,-- сказал я.
-- Не думаю,
-- Я абсолютно уверен.
-- Странно. Я никогда об этом никому не говорил.
-- Хотите выпить?
Официант стоял рядом, и Форд заказал себе вермут "шамбери касси".
Официант, высокий, худой, с большой плешью, прикрытой прилизанными волосами,
и со старомодными драгунскими усами, повторил заказ.
-- Нет. Принесите fine a l'eau (1) -- сказал Форд.
-- Fine a l'eau для мосье,-- повторил официант.
Я всегда избегал смотреть на Форда и старался пореже дышать, находясь с
ним в одной комнате, но сейчас мы сидели на воздухе, и ветер гнал опавшие
листья по тротуару от меня к нему, так что я внимательно посмотрел на него,
пожалел об этом и стал смотреть на бульвар. Освещение уже успело измениться,
но я пропустят эту перемену. Я сделал глоток, чтобы узнать, не испортил ли
