-- Неправда,-- сказала ее сестра.-- И мне надоел этот разговор.
-- Послушай,-- сказал Пасхин.-- Если ты считаешь, что я влюблен в
холсты, завтра я нарисую тебя акварелью.
-- Когда мы будем ужинать?-- спросила ее сестра.-- И где?
-- Вы с нами поужинаете?-- спросила брюнетка.
-- Нет. Я иду ужинать со своей lйgitime (5).-- Тогда жен называли так.
А теперь говорят: моя rйguliиre (6).
-- Вы обязательно должны идти?
-- И должен и хочу.
-- Ну, тогда иди,-- сказал Пасхин.-- Да смотри не влюбись в машинку.
-- В таком случае я стану писать карандашом.
-- Завтра акварель,-- объявил он.-- Ну ладно, дети мои, я выпью еще
рюмочку, и пойдем ужинать, куда вы захотите.
-- К "Викингу",-- сказала брюнетка.
-- Именно,-- поддержала ее сестра.
-- Ладно,-- согласился Пасхин.-- Спокойной ночи, jeune homme (7).
Приятных снов.
-- И вам того же.
-- Они не дают мне спать,-- сказал он.-- Я никогда не сплю.
-- Усните сегодня.
-- После "Викинга"?-- Он ухмыльнулся, сдвинув шляпу на затылок. Он был
больше похож на гуляку с Бродвея девяностых годов, чем на замечательного
художника. И позже, когда он повесился, я любил вспоминать его таким, каким
он был в тот вечер в "Куполе". Говорят, что во всех нас заложены ростки
того, что мы когда-нибудь сделаем в жизни, но мне всегда казалось, что у
тех, кто умеет шутить, ростки эти прикрыты лучшей почвой и более щедро
удобрены.
(1) Дежурное блюде (франц.)
(2) Рагу из мяса или дичи с бобами, приготовленное в горшочке
(франц.).
(3) Полкружки светлого (франц.).
(4) Кукла (франц.).
(5) Законная (франц.).
(6) Постоянная (франц.),
(7) Молодой человек (франц.).
Эзра Паунд и его "Бель Эспри"
Эзра Паунд был всегда хорошим другом и всегда оказывал кому-то услуги.
Его студия на Нотр-Дам-де-Шан, в которой он жил со своей женой Дороти, была
так же бедна, как богата была студия Гертруды Стайн. Но в ней было много
света, и стояла печка, и стены были увешаны картинами японских художников,
знакомых Эзры. Все они у себя на родине были аристократами и носили длинные
волосы. Когда они кланялись, их черные блестящие волосы падали вперед. Они
произвели на меня большое впечатление, но картины их мне не нравились. Я их
не понимал, хотя в них не было тайны, а когда я их понял, то остался к ним
равнодушен. Очень жаль, но я тут ничего не мог поделать.
А вот картины Дороти мне очень нравились, и сама Дороти, на мой взгляд,
была очень красива и прекрасно сложена. Еще мне нравилась голова Эзры работы
Годье-Бржески и все фотографии творений этого скульптора, которые показывал
мне Эзра и которые были в книге Эзры о нем. Кроме того, Эзре нравились
картины Пикабиа, но я тогда считал их никудышными. И еще мне не нравились
картины Уиндхема Льюиса, которые очень нравились Эзре. Ему нравились работы
его друзей, что доказывало глубину его дружбы и самым губительным образом
отражалось на его вкусе. Мы никогда не спорили об этих картинах, так как я
помалкивал о том, что мне не нравилось. Я считал, что любовь к картинам или
литературным произведениям друзей мало чем отличается от любви к семье и,
следовательно, критиковать их невежливо. Порой приходится немало вытерпеть,
прежде чем начнешь критически отзываться о своих близких или родных жены; с
плохими же художниками дело обстоит проще, потому что они, в отличие от
близких, не могут сделать ничего страшного и ранить в самое больное место.
Плохих художников просто не надо смотреть. Но даже когда вы научитесь не
смотреть на близких, и не слышать их, и не отвечать на их письма, все равно
у них останется немало способов причинять зло. Эзра относятся к людям с
большей добротой и христианским милосердием, чем я. Его собственные
произведения, если они ему удавались, были так хороши, а в своих
заблуждениях он был так искренен, и так упоен своими ошибками, и так добр к
людям, что я всегда считал его своего рода святым. Он был, правда, крайне
раздражителен, но ведь многие святые, наверно, были такими же.
Эзра попросил, чтобы я научил его боксировать, и вот как-то вечером во
время одного из таких уроков у Эзры в студии я и познакомился с Уиндхемом
Льюисом. Эзра начал боксировать совсем недавно, и мне было неприятно учить
его в присутствии его знакомого, и я старался, чтобы он показал себя с
лучшей стороны. Однако это не очень получалось, потому что Эзра привык к
приемам фехтования, а мне надо было научить его работать левой и выдвигать
вперед левую ногу, а потом уже ставить параллельно ей правую. Это были самые
элементарные приемы. Но мне так и не удалось научить его хуку левой, а
правильное положение правой было для него делом далекого будущего.
Уиндхем Льюис носил широкополую черную щляпу, в которых обычно
изображают обитателей Латинского квартала, и был одет, как персонаж из
"Богемы". Лицо его напоминало мне лягушку -- обыкновенную лягушку, для
которой Париж оказался слишком большой лужей. В то время мы считали, что
любой писатель, любой художник может одеваться в то, что у него есть, и что
для людей искусства не существует официальной формы; Льюис же был одет в
мундир довоенного художника. На него было неловко смотреть, а он
презрительно наблюдал, как я увертывался от левой Эзры или принимал удары на
открытую правьте перчатку.
Я хотел кончить, но Льюис настоял, чтобы мы продолжали, и мне было
ясно, что, совершенно не разбираясь в происходящем, он хочет подождать в
надежде увидеть избиение Эзры. Но ничего не произошло. Я не нападал, а
только заставлял Эзру двигаться за мной с вытянутой левой рукой и изредка
наносить удары правой, а затем сказал, что мы кончили, облился водой из
кувшина, растерся полотенцем и натянул свитер.
Мы что-то выпили, и я слушал, как Эзра и Льюис разговаривали о своих
лондонских и парнасских знакомых. Я внимательно следил за Льюисом незаметно,
как следит за противником боксер, и, мне кажется, ни до него, ни после я не
встречал более гнусного человека. В некоторых людях порок виден так же, как
в призовой лошади -- порода. В них есть достоинство твердого
шанкра. На лице Льюиса не был написан порок -- просто оно было гнусным.
По дороге домой я старался сообразить, что именно он мне напоминает,--
оказалось, что самые разные вещи. - Они все относились к области медицины,
за исключением "блевотины", но это слово не принято произносить в обществе.
Я попытался разложить его лицо на части и описать каждую в отдельности, но
такому способу поддались только глаза. Когда я впервые увидел их под полями
черной шляпы, это были глаза неудачливого насильника.
-- Сегодня я познакомился с человеком, гнуснее которого еще никогда не
видел,-- сказал я жене.
-- Тэти, не рассказывай мне о нем. Пожалуйста, не рассказывай. Мы
сейчас будем обедать.
Неделю спустя я встретил мисс Стайн и рассказал ей, что познакомился с
Уиндхемом Льюисом, и спросил, знает ли она его.
-- Я зову его "гусеница-листомерка",-- сказала она.-- Он приезжает из
Лондона, выискивает хорошую картину, вынимает из кармана карандаш и
принимается мерить ее с помощью карандаша и большого пальца. Нацеливается,
измеряет и точно устанавливает, как она написана. Потом возвращается в
Лондон и пишет такую же, и у него ничего не получается. Потому что главного
в ней он не понял.
С тех пор я так и думают о нем -- как о гусенице-листомерке. Это было
более мягкое и более христианское прозвище, чем то, которое я придумал ему
сам. Позже я старался почувствовать к нему симпатию и сблизиться с ним --
так же, как почти со всеми друзьями Эзры, после того как он мне их объяснил.
Но таким он показался мне, когда я впервые увидел его в студии Эзры.
Эзра был самый отзывчивый из писателей, каких я знал, и, пожалуй; самый
бескорыстный. Он помогал поэтам, художникам, скульпторам и прозаикам, в
которых верил, и готов был помочь всякому, кто попал в беду, независимо от
того, верил он в него или нет. Он беспокоился обо всех, а когда я с ним
познакомился, он больше всего беспокоился о Т. С. Элисте, который, как
сообщил мне Эзра, вынужден был служить в каком-то лондонском банке и поэтому
мог работать как поэт лишь крайне ограниченное время и в самые неподходящие
часы.
И вот Эзра при содействии мисс Натали Барни, богатой американки и
меценатки, учредил нечто под названием "Бель эспри" (1). В свое время мисс
Барни дружила с Реми де Гурмоном, которого я уж-е не застал, и у нее был
салон, где собирались по определенным дням, а в саду стоял маленький
греческий храм. Салоны были у многих американок и француженок, располагавших
достаточными средствами, и я очень скоро сообразил, что мне лучше держаться
подальше от этих прекрасных мест, но, насколько мне известно, греческий храм
в саду был только у одной мисс Барии.
Эзра показал мне брошюру о "Бель эспри",-- мисс Барни разрешила ему
поместить на обложке фотографию своего маленького греческого храма. Идея
"Бель эспри" состояла в том, что мы все будем отдавать часть своего
заработка в фонд мистера Элиста, чтобы вызволить его из банка и дать ему
возможность заниматься поэзией, не думая о деньгах. Мне эта идея показалась
неплохой: когда мы вызволим мистера Элиста из банка, сказал Эзра, мы будем
делать то же и дальше, пока все не окажутся устроенными.
Я внес небольшую путаницу, называя Элиста "майором Элиотом", словно
путая его с майором Дугласом, экономистом, идеями которого восторгался Эзра.
Но Эзра понимал, что намерения у меня самые добрые и я предан "Бель эспри",
хотя ему и было неприятно, когда я просил у моих друзей денег на вызволение
майора Элиста из банка и кто-нибудь непременно спрашивал, что, собственно
говоря, майор делает в банке, а если его уволили в запас, то почему он не
получил пенсию или хотя бы единовременное пособие.
В таких случаях я говорил друзьям, что все это к делу не относится.
Либо у вас есть "Бель эспри", либо нет. Если есть, то вы внесете деньги,
чтобы вызволить майора из банка. Если же нет, то очень жаль. Неужели вы не
постигли значения маленького греческого ^рама? Я так и знал. Очень жаль,
приятель. Оставь свои деньги при себе. Нам они ни к чему.
Как член "Бель эспри" я активно участвовал в этой кампании, и в те дни
моей заветной мечтой было увидеть, как майор энергичной походкой выходит из
банка свободным человеком. Я не помню, каким образом "Бель эспри" в конце
концов развалилось, но, кажется, это было как-то связано с выходом в свет
поэмы "Опустошенная земля", за которую майор получил премию журнала "Дайел",
а вскоре какая-то титулованная дама согласилась финансировать журнал Элиста
"Критерион", и нам с Эзрой больше не нужно было о нем беспокоиться.
Маленький греческий храм, кажется, все еще стоит в саду. Меня всегда
огорчало, что нам так и не удалось вызволить майора из банка с помощью
одного только "Бель эспри"; в мечтах я видел, как он приезжает, чтобы
поселиться в маленьком греческом храме, и, может быть, Эзра взял бы меня с
собой, и мы забежали бы туда увенчать его лаврами. Я знал, где можно
наломать прекрасных лавроз, и поехал бы за ними на своем велосипеде. А еще я
думал, что мы могли бы увенчивать его лаврами каждый раз, когда ему
взгрустнется или когда Эзра кончит читать рукопись или гранки еще одной
большой поэмы вроде "Опустошенной земли". С точки зрения морали все
обернулось для меня наихудшим образом, так как деньги, предназначенные мною
для вызволения майора из банка, я взял с собой в Энгиен и поставил на
