информацией, и теперь, когда он заговорил об этом, я вспоминаю, что читал в
"Журнале американской медицинской ассоциации" авторитетную статью о
воспалении легких в Европе, где история этой болезни прослеживалась до дней
самого Гиппократа. Это на время заставило его умолкнуть, и я уговорил его
выпить еще макона, утверждая, что хорошее белое вино с низким содержанием
алкоголя -- апробированное средство против этой болезни.
После этого Скотт немного повеселел, но скоро снова впал в уныние и
спросил, успеем ли мы добраться до большого города, прежде чем у него
начнется жар и бред, которые, как я ему уже сказал, являются симптомами
настоящего европейского воспаления легких. Тогда я рассказал ему содержание
статьи о той же болезни во французском журнале, которую прочел, пока ждал в
американском госпитале в Нейи очереди на ингаляцию. Слово "ингаляция"
несколько успокоило Скотта. Но он опять спросил, когда мы доберемся до
города. Я сказал, что если мы поедем без остановок, то будем там минут через
двадцать пять, словом, в пределах часа.
Потом Скотт спросил меня, боюсь ли я умереть, и я сказал, что иногда
боюсь, а иногда не очень.
К этому времени начался сильный дождь, и мы укрылись в ближайшей
деревне в кафе. Я не помню всех подробностей этого вечера, но когда мы
наконец попали в гостиниц,-- кажется, это было з Шалоне-на-Соне,-- было так
поздно, что все аптеки уже закрылись. Как только мы добрались до гостиницы,
Скотт разделся и лег в постель. Он не возражает умереть от воспаления
легких, сказал он. Единственное, что его тревожит,-- это кто позаботится о
Зельде и маленькой Скотти. Я не очень представлял себе, как сумею заботиться
о них, поскольку мне приходилось заботиться о моей жене Хэдли и маленьком
Бамби и этого было вполне достаточно, однако я сказал, что сделаю все, что в
моих силах, и Скотт поблагодарил меня. Я должен следить за тем, чтобы Зельда
не пила и чтобы у Скотти была английская гувернантка.
Мы отдали просушить нашу одежду и были теперь в пижамах. Скотт лежал з
постели, чтобы набраться сил для единоборства с болезнью. Я пощупал его
пульс -- семьдесят два в минуту, и потрогал лоб -- холодный. Я выслушал его
и велел ему дышать поглубже, но ничего необычного не услышал.
-- Знаете, Скотт,-- сказал я.-- У вас все в порядке. Но чтобы не
простудиться, полежите немного, а я закажу лимонного сока и виски, и вы еще
примете аспирин, и будете чувствовать себя прекрасно, и даже обойдетесь без
насморка.
-- Все это бабкины средства,-- сказал Скотт.
-- У вас нет никакой температуры. А воспаление легких, черт подери, без
температуры не бывает.
-- Не ругайтесь,-- сказал Скотт.-- Откуда вы знаете, что у меня нет
температуры?
-- Пульс у вас нормальный и лоб на ощупь холодный.
-- На ощупь,-- сказал Скотт с горечью.-- Если вы мне настоящий друг,
достаньте термометр.
-- Но ведь я в пижаме.
-- Тогда пошлите за ним.
Я позвонил коридорному. Он не пришел, и я позвонил снова, а потом
вышел, чтобы разыскать его. Скотт лежал, закрыв глаза, и дышал медленно и
размеренно,-- восковая кожа и правильные черты лица делали его похожим на
маленького мертвого крестоносца. Мне начинала надоедать эта литературная
жизнь -- если это была литературная жизнь,-- и мне не хватало ощущения
проделанной работы, и на меня уже напала смертная тоска, которая
наваливается в конце каждого напрасно прожитого дня. Мне очень надоел Скотт
и вся эта глупая комедия, но я разыскал коридорного, и дал ему денег на
термометр и аспирин, и заказал два citron pressйs (3) и два двойных виски. Я
хотел заказать бутылку виски, но виски продавали только в розлив.
Когда я вернулся в номер. Скотт все еще лежал, как изваяние на
собственном надгробии,-- глаза его были закрыты, и он дышал с невозмутимым
достоинством.
Услышав, что я вошел в номер, он спросил:
-- Вы достали термометр?
Я подошел и положил руку ему на лоб. Ото лба не веяло могильным
холодом. Но он был прохладным и сухим.
-- Нет,-- сказал я.
-- Я думал, что вы его принесете.
-- Я послал за ним.
-- Это не одно и то же.
-- Да. Совсем, не так ли?
На Скотта нельзя было сердиться, как нельзя сердиться на сумасшедшего,
и я начинал сердиться на себя за то, что ввязался в эту глупую историю.
Впрочем, я понимал, почему он ведет себя так. В те дни большинство пьяниц
умирало от пневмонии -- болезни, которая сейчас почти безопасна. Но считать
Скотта пьяницей было трудно, поскольку на него действовали даже ничтожные
дозы алкоголя.
В Европе в те дни мы считали вино столь же полезным и естественным, как
еду, а кроме того, оно давало ощущение счастья, благополучия и радости. Вино
пили не из снобизма и не ради позы, и это не было культом: пить было так же
естественно, как есть, а мне -- так же необходимо, и я не стал бы обедать
без вина, сидра или пива. Мне нравились все вина, кроме сладких, сладковатых
или слишком терпких, и мне даже в голову не пришло, что те несколько бутылок
очень легкого, сухого белого ма кона, которые мы распили, могли вызвать в
Скотте химические изменения, превратившие его в дурака. Правда, утром мы
пили виски с минеральной водой, но я тогда еще ничего не знал об алкоголиках
и не мог себе представить, что рюмка виски может так сильно подействовать на
человека, едущего в открытой машине под дождем. Алкоголь должен был бы очень
скоро выветриться.
Ожидая коридорного, я сидел и читал газету, допивая бутылку макона,
которую мы откупорили на последней остановке. Во Франции всегда найдется в
газете какое-нибудь потрясающее преступление, за распутыванием которого
молено следить изо дня в день. Эти отчеты читаются, как романы, но, чтобы
получить удовольствие, необходимо знать содержание предыдущих глав,
пъ-скольку французские газеты, в отличие от американских, не печатают
краткого изложения предшествующих событий; впрочем, и американские романы с
продолжением читать не интересно, если не знать, о чем говорилось в самой
важной первой главе. Когда путешествуешь по Франции, газеты во многом
утрачивают свою прелесть, поскольку прерывается последовательное изложение
всяческих crimes, affaires или scandales (4) и пропадает то удовольствие,
которое получаешь, когда читаешь о них в кафе. Я предпочел бы сейчас
оказаться в кафе, где мог бы читать утренние выпуски парижских газет, и
смотреть на прохожих, и пить перед ужином что-нибудь посолиднее макона. Но у
меня на руках был Скотт, и я довольствовался тем, что есть.
Тут явился коридорный с двумя стаканами лимонного сока со льдом, виски
и бутылкой минеральной воды "перье" и сказал мне, что аптека уже закрылась и
он не смог купить термометр. Но аспирин он у кого-то одолжил. Я спросил, не
может ли он одолжить и термометр. Скотт открыл глаза и бросил на коридорного
злобный ирландский взгляд.
-- Вы объяснили ему, насколько это серьезно?
-- Мне кажется, он понимает.
-- Пожалуйста, постарайтесь ему втолковать.
Я постарался, и коридорный сказал:
-- Попробую что-нибудь сделать.
-- Достаточно ли вы дали ему на чай? Они работают только за чаевые.
-- Я этого не знал,-- сказал я.-- Я думал, что гостиница тоже им
платит.
-- Я хотел сказать, что они ничего для вас не сделают без приличных
чаевых. Почти все они отъявленные мерзавцы.
Я вспомнил Ивена Шипмена и официанта из "Клозе-ри-де-Лила", которого
заставили сбрить усы, когда в "Клозери" открыли американский бар, и подумал
о том, как. Ивен работал у него в саду в Монруже задолго до того, как я
познакомился со Скоттом, и как мы все давно и хорошо дружили в "Лила", и
какие там произошли перемены, и что они означали для всех нас. Я хотел "бы
рассказать Скотту о том, что происходит в "Лила", хотя, вероятно, уже раньше
говорил ему об этом, но я знал, что его не трогают ни официанты, ни их беды,
ни их доброта и привязанность. В то время Скотт ненавидел французов, а так
как общаться ему приходилось преимущественно с официантами, которых он не
понимал, с шоферами такси, служащими гаражей и хозяевами квартир, он находил
немало возможностей оскорблять их.
Еще больше, чем французов, он ненавидел итальянцев и не мог говорить о
них спокойно, даже когда был трезв. Англичан он тоже ненавидел, но иногда
терпел их, относился к ним снисходительно, а изредка и восхищаются ими. Не
знаю, как он относился к немцам и австрийцам. Возможно, тогда ему еще не
доводилось с ними сталкиваться, как и со швейцарцами.
В тот вечер в гостинице я только радовался, что он так спокоен. Я
приготовил ему лимонад с виски и дал проглотить две таблетки аспирина -- он
проглотил их удивительно спокойно и беспрекословно, а потом стал потягивать
виски. Его глаза были теперь открыты и устремлены куда-то в пространство. Я
читал отчет о преступлении на внутреннем развороте газеты, и мне было очень
хорошо.
-- А вы бессердечны, не правда ли?-- спросил Скотт, и, взглянув на
него, я понял, что, возможно, не ошибся в диагнозе, но, уж во всяком случае,
дал ему не то лекарство, и виски работало против нас.
-- Почему же. Скотт?
-- Вот вы можете сидеть и читать эту паршивую французскую газетенку, и
вам все равно, что я умираю.
-- Хотите, чтобы я вызвал врача?
-- Нет. Я не хочу иметь дело с грязным провинциальным французским
врачом.
-- А чего же вы хотите?
-- Я хочу измерить температуру. Потом я хочу, чтобы мою одежду высушили
и мы могли бы уехать экспрессом в Париж, а там сразу отправиться в
американский госпиталь в Нейи.
-- Наша одежда не высохнет до утра, а экспрессы тут не
останавливаются,-- сказал я.-- Попробуйте отдохнуть, а потом поужинаете в
постели.
-- Я хочу измерить температуру.
Это продолжалось довольно долго -- до тех пор, пока коридорный не
принес термометр.
-- Неужели других не было?-- спросил я.
Когда коридорный вошел, Скотт закрыл глаза и стал впрямь похож на
умирающую Камилу. Я никогда не видел, чтобы у человека так быстро отливала
кровь от лица, и не мог понять, куда она девается.
-- Других в гостинице нет,-- сказал коридорный и подал мне термометр.
Это был ванный градусник в деревянном корпусе с металлическим грузилом. Я
хлебнул виски и, распахнув окно, секуйду глядел на дождь. Когда я обернулся,
оказалось, что Скотт пристально смотрит на меня.
Я профессионально стряхнул термометр и сказал:
-- Ваше счастье, что это не анальный термометр.
-- А этот куда ставят?
-- Под мышку,-- сказал я и сунул его себе под руку.
-- Не надо, а то он будет неправильно показывать,-- сказал Скотт.
Я снова одним резким движением стряхнул термометр, расстегнул Скотту
пижаму, поставил термометр ему под мышку, а потом пощупал его холодный лоб и
снова проверил пульс. Он глядел прямо перед собой. Пульс был семьдесят два.
Я заставил его держать термометр четыре минуты.
-- Я думал, его держат всего минуту,-- сказал Скотт.
-- Это большой термометр,-- ооъяснил я.-- Нужно помножить на
квадрат всей площади термометра. Это термометр Цельсия.
-- В конце концов я вынул термометр и поднес его к лампе, стоявшей на
столе.
-- Сколько?
-- Тридцать семь и шесть.
-- А какая нормальная?
-- Это и есть нормальная.
-- Вы уверены?
-- Уверен.
-- Проверьте на себе. Я должен знать точно.
Я стряхнул термометр, расстегнул пижаму, сунул термометр под мышку и
заметил время. Потом я вынул его.
-- Сколько?
Я внимательно поглядел на термометр.
-- Точно такая же.
-- А как вы себя чувствуете?
-- Великолепно,-- сказал я.
