зимы. Однако взбираться в гору было удовольствием, и в те дни из-за этого
никто не ворчал. Ты устанавливал для себя определенный темп, значительно
ниже твоих возможностей, так что подниматься было легко, и сердце билось
ровно, и ты гордился, что у тебя на спине тяжелый рюкзак. Подъем к
Мадленер-Хаус был местами очень крут и тяжел. Но во второй раз подниматься
было уже легче, и под конец ты легко взбирался, неся на спине двойной груз.
Мы всегда были голодны, и каждый обед был событием. Мы пили темное или
светлое пиво и молодые вина, а иногда вина урожая прошлого года. Лучше всего
были белые вина. Еще мы пили кирш, изготовлявшийся в долине, и анзенский
шнапс, который гнали из горной горечавки. Иногда на обед подавали тушеного
зайца с густым соусом из красного вина, а иногда оленину с каштановым
соусом. Б этих случаях мы обычно пили красное вино, хотя оно было дороже
белого, но самое дорогое стоило по двадцать центов за литр. Обычное красное
вино было намного дешевле, и мы тащили с собой бочонки в Мадленер-Хаус.
У нас был запас книг, которые Сильвия Бич разрешила нам взять с собой
на зиму; мы играли в кегли с горожанами в проулке, выходившем к летнему саду
отеля. Раза два в неделю в столовой отеля играли в покер -- все окна тогда
закрывали ставнями, а двери запирали. В то время в Австрии азартные игры
были запрещены, и я играл с герром Нельсом -- хозяином отеля, герром Лен-том
-- директором школы горнолыжного спорта, городским банкиром, прокурором и
капитаном жандармерии. Игра шла серьезная, и все они были хорошими игроками,
хотя герр Лент играл слишком рискованно, потому что школа горнолыжного
спорта не приносила никакого дохода. Когда у двери останавливались два
жандарма, совершавшие обход, капитан жандармерии подносил палец к уху и мы
замолкали до тех пор, пока они не уходили.
С рассветом, когда было еще очень холодно, в комнату входила горничная,
закрывала окна и затапливала большую изразцовую печь. Комната согревалась, а
на завтрак у нас был свежеиспеченный хлеб или гренки с чудесными
консервированными фруктами и кофе в больших чашках, свежие яйца, а если
хотели, то и отличная ветчина. В ногах у меня спал пес по имени Шна-утс,
который любил ходить со мной на лыжные проулки и ехать у меня на плече,
когда я начинал спуск. Он дружил и с мистером Бамби и, когда няня вывозила
его на прогулку, бежал рядом с саночками.
В Шрунсе работалось замечательно. Я знаю это потому, что именно там мне
пришлось проделать самую трудную работу в моей жизни, когда зимой 1925/26
года я превратил в роман первый вариант "И восходит солнце", набросанный за
полтора месяца. Не помню точно, какие рассказы я написал там. Знаю только,
что некоторые кз них получились хорошо.
Я помню, как поскрипывал у нас под ногами снег, когда морозным вечером
мы возвращались домой, вскинув лыжи и палки на плечо, и смотрели на огоньки
городка, а потом вдруг начинали различать дома, и встречные говорили: "Gruss
Gott" (2). В "Вайнштубе" всегда сидели крестьяне в башмаках с шипами и в
одежде, которую носят горцы, в воздухе клубился табачный дым, а деревянные
полы были исцарапаны шипами. Многие из молодых людей служили в австрийских
полках, и один, которого звали Ганс -- он работал на лесопилке,-- был
знаменитым охотником, и мы стали друзьями, потому что мы воевали в одних и
тех же итальянских горах. Мы пили вино и хором пели песни горцев.
Я помню тропы, уходящие вверх через сады и поля над городком, и теплые
фермы с огромными печками и штабелями дров в снегу. Женщины на кухне
расчесывали шерсть и пряли из нее серую и черную пряжу. Прялка приводилась в
движение ножной педалью, и пряжу не красили. Черная пряжа была из шерсти
черные озец. Шерсть была натуральной, ее не обезжиривали, и шапочки, свитеры
и шарфы, которые вязала из нее Хэдли, никогда не промокали в снегу.
Как-то на рождество под руководством директора школы была поставлена
пьеса Ганса Сакса. Это была хорошая пьеса, и я написал на нее рецензию в
местную газету, а хозяин гостиницы перевел ее. На другой год немецкий
морской офицер в отставке, с бритой головой и весь в шрамах, приехал, чтобы
прочитать лекцию о Ютландской битве. Он показывал диапозитивы, изображавшие
передвижение обоих флотов, рассказывал о трусости Джелико, пользовался
вместо указки бильярдным кием и иногда приходил в такую ярость, что голос у
него срывался. Директор школы боялся, что он проткнет кием экран. А потом
бывший морской офицер никак не мог успокоиться, и все в "Вайнштубе"
чувствовали себя неловко. С ним пили только прокурор и банкир, и они сидели
за отдельным столиком. Герр Лент, который был родом с Рейна, не пожелал
прийти на лекцию. Там сидели супруги из Вены, которые приехали, чтобы
покататься на лыжах, но не хотели подниматься в горы и потом уехали в Цурс,
где, как я слышал, были засыпаны лавиной. Муж сказал, что лектор -- из числа
тех свиней, которые уже погубили Германию и снова погубят ее через двадцать
лет. Его жена сказала ему по-французски, чтобы он замолчал,-- это маленькое
местечко, и не известно, кто тебя слушает.
В тот год очень много людей погибло при снежных обвалах. Первая
значительная катастрофа произошла за горами -- в Лехе, в Арльберге. Компания
немцев решила на рождественские каникулы покататься на лыжах вместе с герром
Лентом. Снег в этом году выпал поздно, а склоны были все еще нагреты
солнцем, когда начался первый большой снегопад. Снег был глубоким, пушистым
и совсем не приставал к земле. Ходить на лыжах было очень опасно, и герр
Лент телеграфировал берлинцам, чтобы они не приезжали. Но у них наступили
каникулы, и они ничего не понимали в лыжном спорте и не боялись лавин. Они
приехали в Лех, но герр Лент отказался идти с ними. Один из них назвал его
трусом, и они сказали, что пойдут кататься без него. В конце концов он повел
их к самому безопасному склону, какой только мог отыскать. Сам он спустился,
а за ним начали спускаться они, и снег на склоне разом обрушился, накрыв их,
словно приливная волна. Тринадцать человек откопали, но девять из них были
мертвы. Школа горнолыжного спорта и до этого не преуспевала, а после мы
остались, пожалуй, единственными учениками. Мы стали усердно изучать лавины
и узнали, как различать и как избегать их и как вести себя, если тебя
засыплет. В тот год почти все, что я написал, было написано в период снежных
обвалов.
Самое страшное мое воспоминание об этой зиме связано с человеком,
которого откопали. Он, как нас учили, присел на корточки и согнул руки над
головой, чтобы образовалось воздушное пространство, когда на тебя
наваливается сверху снег. Это была большая лавина, и потребовалось очень
много времени, чтобы всех откопать, а этого человека нашли последним. Он
умер совсем недавно, и шея его была стерта так, что виднелись сухожилия и
кости. Он все время поворачивал голову, и шея его терлась о твердый снег.
По-видимому, лавина вместе со свежим снегом увлекла старый, плотно
слежавшийся. Мы так и не могли решить, делал ли он это нарочно или потому,
что помешался. Однако местный священник все равно отказался похоронить его в
священной земле, потому что не было известно, католик он или нет.
Когда мы жили в Шрунсе, мы часто совершали длинные прогулки вверх по
долине до гостиницы, где ночевали перед восхождением к Мадленер-Хаус. Это
была очень красивая старинная гостиница, и деревянные стены комнаты, где мы
ели и пили, за долгие годы стали точно отполированные. Такими же были стол и
стулья. Мы спали, прижавшись друг к другу, в большой кровати под пуховой
периной, а окна были открыты, и звезды были такие близкие и яркие. Утром
после завтрака мы распределяли поклажу и начинали восхождение в темноте, а
звезды были такие близкие и яркие, и мы несли лыжи на плечах. Лыжи у
носильщиков были короткие, и они несли самую тяжелую поклажу. Мы
соревновались между собой в том, кто понесет самый тяжелый груз, но никто не
мог тягаться с носильщиками, коренастыми молчаливыми крестьянами, которые
говорили только на монтафонском диалекте, поднимались с неторопливым
упорством вьючных лошадей, а наверху, на выступе у покрытого снегом ледника,
где стояла хижина Альпийского клуба, сбрасывали вьюки у ее каменной стены,
требовали больше денег, чем было уговорено, и, сторговавшись, уносились на
своих коротких лыжах вниз, словно гномы.
Мы дружили с молодой немкой, которая ходила с нами на лыжах. Она была
хорошей лыжницей, небольшого роста, прекрасно сложена и брала рюкзак такой
же тяжелый, как у меня, и могла нести его дольше.
-- Эти носильщики всегда поглядывают на нас так, словно прикидывают,
как будут они нести вниз наши трупы,-- сказала она.-- Я еще никогда не
слыхала, чтобы они назначили одну цену, а после восхождения не попросили
надбавки.
Зимой в Шрунсе я носил бороду для защиты от солнца, которое обжигало на
снегу в горах, и не затруднял себя стрижкой. Как-то поздно вечером,
спускаясь со мной по тропе лесорубов, герр Лент сказал мне, что крестьяне,
встречавшиеся мне на дорогах под Шрунсом, называли меня "Черный Христос". А
те, которые приходят в "Вайнштубе", называют меня "Черный Христос, Пьющий
Кирш". Для тех же крестьян, которые жили в дальнем верхнем конце Монтафока,
где мы нанимали носильщиков, чтобы подняться к Мадленер-Хаус, мы все были
чужеземными чертями, которые уходят в горы, когда людям не следует туда
ходить. Не в нашу пользу говорило и то, что мы начинали восхождение до
рассвета, чтобы пройти места обвалов до того, как солнце сделает их особенно
опасными. Это .только доказывало, что мы хитры, как все чужеземные черти.
Я помню запах соснового леса и матрацы, набитые листьями бука, в
хижинах дровосеков, и лыжные прогулки в лесу по лисьим и заячьим следам.
Помню, высоко в горах, за поясом лесов, я шел по следу лисицы до тех пор,
пока не увидел ее, и я смотрел, как она остановилась, приподняв правую
переднюю лапу, а потом замерла и прыгнула, и помню белизну и хлопанье
крыльев горной куропатки, с шумом поднявшейся из снега и скрывшейся за
скалой.
Я помню все виды снега, которые может создать ветер, и все ловушки,
которые он таит для лыжников. И метели, которые налетали, пока мы сидели в
хижине Альпийского клуба и создавали новый, неизвестный мир, в котором нам
приходилось прокладывать путь так осторожно, словно мы никогда прежде здесь
не бывали. Но мы действительно никогда прежде здесь не бывали, потому что
все вокруг становилось новым. Наконец, поближе к весне, наступало главное:
спуск по леднику, гладкий и прямой, бесконечно прямой,-- лишь бы выдержали
ноги,-- и мы неслись, низко пригнувшись, сомкнув лодыжки, отдавшись скорости
в этом бесконечном падении, в бесшумном шипении снежной пыли. Это было лучше
любого полета, лучше всего на свете, а необходимую закалку мы приобретали во
время долгих восхождений с тяжелыми рюкзаками. Иначе мы не могли добраться
наверх: билеты туда не продавались. Ради этого мы тренировались. всю зиму, и
то, чему учила нас зима, делало достижение этой цели возможным.
Когда мы проводили наш последний год в горах, в нашу жизнь уже глубоко
вошли новые люди И все переменилось. Зима лавин была счастливой и невинной
зимой детства по сравнению со следующей зимой, зимой кошмаров под личиной
веселья, и сменившим ее убийственным летом. Это был год, когда туда явились
богачи,
У богачей всегда есть своя рыба-лоцман, которая разведывает им путь,--
иногда она плохо слышит, иногда плохо видит, но всегда вынюхивает податливых
