Но мы выиграли большие деньги, большие для нас, и теперь у нас была
весна и еще деньги. И я подумал, что ничего другого нам не нужно. Такой
день, даже если выделить каждому из нас на расходы по четверти выигрыша,
позволял отложить еще половину в фонд для скачек. Фонд для скачек я хранил в
секрете и отдельно от всех других денег.
Как-то в том же году, когда мы вернулись из одного нашего путешествия и
нам снова повезло на скачках, мы по пути домой зашли к Прюнье, чтобы
посидеть в баре, предварительно ознакомившись со всеми чудесами витрины,
снабженными четкими ярлычками с ценой. Мы заказали устриц и crabe mexicaine
(2) и запили их несколькими рюмками сансерра. Обратно мы шли в темноте через
Тюильри и остановились посмотреть сквозь арку Карусель на сады, за чопорной
темнотой которых светилась площадь Согласия и к Триумфальной арке
поднималась длинная цепочка огней. Потом мы оглянулись на темное пятно
Лувра, и я сказал:
-- Ты и в самом деле думаешь, что все три арки расположены на одной
прямой? Эти две и Сермионская арка в Милане?
-- Не знаю, Тэти. Говорят, что так, и, наверно, не зря. Ты помнишь, как
мы карабкались по снегу, а на итальянской стороне Сен-Бернара сразу попали в
весну, и потом ты, Чинк и я весь день спускались через весну к Аосте?
-- Чинк назвал эту вылазку: "В туфлях через Сен-Бернар". Помнишь свои
туфли?
-- Мои бедные туфли! А помнишь, как мы ели фруктовый салат из персиков
и земляники в высоких стеклянных бокалах со льдом у Биффи в Galleria и пили
капри?
-- Тогда-то я и вспомнил снова про три арки.
-- Я помню Сермионскую арку. Она похожа на эту.
-- А помнишь кабачок в Эгле, где вы с Чинк ом весь день читали в саду,
пока я удил?
-- Помню, Тэти.
Я вспомнил Рону, узкую, серую, вздувшуюся от талой воды, и два канала,
где водилась форель,-- Стокальпер и Ронский канал. Стокальпер был уже совсем
прозрачен в тот день, но вода в Ронском канале все еще была мутной.
-- А помнишь, как цвели конские каштаны и я старался вспомнить историю
про глицинию, которую мне рассказал, кажется, Джим Гэмбл, и никак не мог?
-- Помню, Тэти. И вы с Чинком все время говорили о том, как добиваться
правды, когда пишешь, и правильно изображать, а не описывать. Я помню все.
Иногда был прав он, а иногда ты. Я помню, как вы спорами об освещении,
текстуре и форме.
К этому времени мы вышли из ворот Лувра, перешли улицу и, остановившись
на мосту, облокотились о парапет и стали глядеть на реку.
-- Мы все трое спорили обо всем на свете и всегда о каких-то очень
конкретных вещах и подшучивали друг над другом. Я помню все, что мы делали,
и все, что говорили во время того путешествия,-- сказала Хэдли.-- Правда.
Все-все. Когда вы с Чинком разговаривали, я не оставалась в стороне. Не то
что у мисс Стайн, где я всего лишь жена.
-- Жаль, что я не могу вспомнить эту историю про глицинию.
-- Это не важно. Важна была сама глициния, Тэти.
-- Помнишь, я принес бутылку вина из Эгля к нам в шале? Нам продали его
в гостинице. И сказали, что оно хорошо к форели. Кажется, мы завернули
бутылку в "Газетт де Люцерн".
-- Сионское было еще лучше. Помнишь, как госпожа Гангесвиш приготовила
голубую форель, когда мы вернулись в шале? Какая это была вкусная форель,
Тэти, и мы пили сионское вино, и обедали на веранде над самым обрывом, и
смотрели на озеро, и на Дан-дю-Миди, наполовину одетую снегом, и на деревья
в устье Роны, где она впадает в озеро.
-- Зимой и весной нам всегда не хватает Чинка.
-- Всегда. И сейчас, когда все позади, мне его не хватает.
Чинк был кадровым военным и из Сандхерста попал прямо под Монс. Я
познакомился с ним в Италии, и он долгое время был сначала моим, а потом
нашим с Хэдли лучшим другом. В ту пору он проводил с нами свои отпуска.
-- Он постарается получить отпуск весной. Он писал об этом на прошлой
неделе из Кельна.
-- Знаю. Но пока надо жить сегодняшним днем и использовать каждую
минуту.
-- Мы стоим и смотрим, как бурлит вода у опор моста. А что, если
поглядеть вверх по реке -- что там?
Мы посмотрели и увидели все: нашу реку, и наш город, и остров нашего
города.
-- Слишком мы с тобой везучие,-- сказала она.-- Я надеюсь, что Чинк
приедет. Он всегда о нас заботится.
-- Сам-то он этого не думает.
-- Конечно.
-- Он думает, что мы вместе ищем.
-- Так оно и есть. Но все зависит от того, что искать. Мы перешли мост
и оказались на нашем берегу.
-- Ты не проголодалась?-- спросил я.-- А то мы все ходим и
разговариваем.
-- Еще как, Тэти. А ты?
-- Пойдем в какой-нибудь хороший ресторан и пообедаем
по-королевски.
-- Куда?
-- Может, к Мишо?
-- Прекрасно, и это совсем близко.
И мы пошли вверх по улице Святых Отцов, дошли до угла улицы Жакоб,
останавливаясь и разглядывая выставленные в витринах картины и мебель. У
входа в ресторан Мишо мы ознакомились с меню, вывешенным на двери. У Мишо не
было свободных мест, и нам пришлось подождать, пока кто-нибудь уйдет, и мы
следили за теми столиками, где уже допивали кофе.
Мы еще больше проголодались от ходьбы, а ресторан Мишо был для нас
очень заманчивым и дорогим. Там обедал Джойс с семьей: он и его жена сидели
у стены, и Джойс через толстые стекла очков изучал меню, держа его на уровне
глаз; рядом с ним -- Нора, она ела мало, но с аппетитом, напротив --
Джорджио, худой, щеголеватый, с гладко прилизанным затылком, и Лючия, почти
еще девочка, с тяжелой копной курчавых волос; вся семья говорила
по-итальянски.
Пока мы стояли, я думал, можно ли назвать просто голодом то ощущение,
которое мы испытали там, на мосту. Я задал этот вопрос жене, и она сказала:
-- Не знаю, Тэти. Есть так много разновидностей голода. Весной их еще
больше. Но теперь это уже позади. Воспоминания -- тоже голод.
Я не все понял из ее слов; глядя в окно ресторана на официанта с двумя
tournedos (3) на тарелке, я обнаружил, что меня мучает самый обычный голод.
-- Ты сказала, что нам сегодня везет. Нам действительно повезло. Но
ведь нам подсказали, на кого ставить.
Она засмеялась.
-- Я не скачки имела в виду. Ты все понимаешь буквально. Я сказала
"везучие" в другом смысле.
-- Чинка, по-моему, скачки не интересуют,-- сказал я, снова проявляя
непонимание.
-- Да. Они интересовали бы его лишь в том случае, если бы он сам
принимал в них участие.
-- Ты не хочешь больше ходить на скачки?
-- Хочу. И теперь мы сможем ходить на них когда вздумается.
-- Нет, правда хочешь?
-- Конечно. Ты ведь тоже хочешь, да?
Попав наконец к Мишо, мы прекрасно пообедали, но когда мы поели и о еде
уже не думали, чувство, которое на мосту мы приняли за голод, не исчезло и
жило в нас, пока мы ехали на автобусе домой. Оно не исчезло, когда мы вошли
в комнату и легли в постель, и когда мы любили друг друга в темноте, оно
тоже не исчезло. И когда я проснулся и увидел в открытые окна лунный свет на
крышах высоких домов, оно тоже не исчезло. Я отодвинулся, чтобы луна не
светила мне в лицо, но заснуть уже не мог и лежал с открытыми глазами и
думал об этом. Мы оба дважды просыпались за ночь, и теперь жена крепко
спала, и на лицо ее падал свет луны. А я все думал об одном и том же и
по-прежнему ничего не мог понять. А еще утром я видел обманную весну, и
слышал дудку пастуха, гнавшего коз, и ходил за утренней программой скачек, и
жизнь казалась такой простой.
Но Париж очень старый город, а мы были молоды, и все там было не просто
-- и бедность, и неожиданное богатство, и лунный свет, и справедливость или
зло, и дыхание той, что лежала рядом с тобой в лунном свете.
(1) Аутсайдер-- скаковая или беговая лошадь, не являющаяся фаворитом.
(2) Крабы по-мексикански (франц.).
(3) Говяжье филе, завернутое наподобие рулета (франц.).
Конец одного увлечения
В этом году и на протяжении еще нескольких лет мы много раз бывали
вместе на скачках, после того как я кончал утреннюю работу, и Хэдли это
нравилось, а иногда даже захлестывало ее. Но это было совсем не то, что
взбираться к высокогорным лугам, лежащим за поясом лесов, или возвращаться
поздним вечером в шале, или отправляться с Чинком, нашим лучшим другом,
через перевал в еще неведомые места. И интересовали нас не сами скачки, а
возможность играть. Но мы называли это увлечением скачками.
Скачки никогда не разделяли нас -- на это были способны только люди; но
долгое время они были нашим близким и требовательным другом. Во всяком
случае, так приятнее было думать. И я, праведно негодовавший на людей за их
способность все разрушать, был снисходителен к этому другу -- самому
лживому, самому прекрасному, самому влекущему, порочному и требовательному
-- потому что из него можно было извлекать выгоду. Для того чтобы скачки
стали источником дохода, нужно было отдавать им все время, а его у меня не
было. Но я оправдывал свое увлечение тем, что писал о нем, хотя в конце
концов все, что я писал, пропало и из рассказов о скачках уцелел всего один,
потому что он путешествовал тогда по почте.
Потом я стал чаще ходить на скачки один, и они меня все больше увлекали
и затягивали. Как только представлялась возможность, я ездил на оба
ипподрома -- в Отейль и Энгиен. Для того чтобы ставить более или менее
наверняка, надо было посвящать скачкам все время, но так жить было
невозможно. Расчеты на бумаге остававшись расчетами на бумаге. И результаты
их можно было узнать из любой газеты.
В Отейле лучше всего было наблюдать стипль-чез с верхних трибун, и
приходилось взлетать по ступенькам, чтобы успеть увидеть, как идет каждая
лошадь, и заметить лошадь, которая могла бы выиграть, но ке выиграла, и
понять, почему и как это произошло. Надо было следить за ставками и за всеми
изменениями котировки каждый раз, когда бежала лошадь, которую ты изучал. И
надо было правильно оценить, как она работает, чтобы угадать момент, когда
на нее поставят знатоки. И в этом случае она тоже могла проиграть, но ты уже
знал, каковы ее шансы. Это было трудной задачей, но как чудесно было изо дня
в день смотреть скачки в Отейле, когда удавалось вырваться туда и
присутствовать при честном соревновании великолепных лошадей. К этому
времени ты уже знал ипподром как свои пять пальцев. В конце концов ты
приобретал там массу знакомых: жокеев, и тренеров, и владельцев лошадей -- и
узнавал многих лошадей, и проникал в тайну многих других вещей.
Как правило, я ставил только на лошадь, которую знал, но иногда я
открывал лошадей, в которых никто не верил, кроме тренеров и жокеев, и
которые выигрывали заезд за заездом, а я ставил на них. В конце концов я
перестал ходить на скачки, потому что они отнимали слишком много времени и
затягивали меня, а, кроме того, я знал слишком много о том^ что происходило
в Энги-ене и на других ипподромах, где устраивали гладкие скачки.
Я был рад, что перестал играть на скачках, но испытывал какую-то
пустоту. В то время я уже знал, что, когда что-то кончается в жизни, будь то
плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого,
заполняется сама собой. Пустоту же после чего-то хорошего можно заполнить,
только отыскав что-то лучшее. Я вложил деньги, предназначавшиеся удя
скачек, в общий фонд, и мне стало легко и хороню.
В тот день, когда я бросил скачки, я отправился на другой берег Сены, в
отделение компании "Гаранти траст", которая в то время помещалась на углу
Итальянской улицы и Итальянского бульвара, и встретил своего приятеля Майка
