Уорда. Я пришел туда положить в банк деньги, предназначавшиеся для скачек,
но никому об этом не сказал. Я не занес их в чековую книжку, а просто
запомнил сумму.
-- Пойдем пообедаем?-- предложил я Майку.
-- Пошли, малыш. Я не прочь. Что случилось? Разве ты не едешь на
ипподром?
-- Нет.
На площади Лувуа мы пообедали в очень хорошем простом бистро, где нам
подали чудесное белое вино. Напротив через площадь была Национальная
библиотека.
-- Ты ведь не часто бываешь на скачках, Майк?-- спросил я.
-- Нет. Я уже давно не был на ипподроме.
-- А почему?
-- Не знаю,-- ответил Майк.-- Впрочем, знаю. Если зрелище захватывает
тебя только из-за денег, значит, на него не стоит смотреть.
-- И ты больше не ходишь на ипподром?
-- Иногда хожу. На большие скачки с самыми лучшими лошадьми.
Мы намазали паштет на вкусный хлеб, который подавали в бистро, и запили
белым вином.
-- Но прежде ты ведь увлекался скачками, Майк?
-- Да, конечно.
-- А что ты нашел взамен?
-- Велогонки.
-- Да ну?
-- Там не обязательно играть. Вот увидишь.
-- Скачки отнимают много времени.
-- Слишком много времени. Они отнимают все время. И публика мне там не
нравится.
-- Я очень увлекался.
-- Знаю. Ты не прогорел?
-- Нет.
-- Самое время бросить,-- сказал Майк.
-- А я и бросил.
-- Это нелегко. Послушай, малыш, пойдем как-нибудь на велогонки.
Велогонки были прекрасной новинкой, почти мне не известной. Но мы
увлеклись ими не сразу. Это произошло позже. Им суждено было сыграть большую
роль в нашей жизни в ту пору, когда первый парижский период безвозвратно
пришел к концу.
Но долгое время нам было хорошо жить в нашей части Парижа, далеко от
ипподрома, и делать ставку на самих себя и свою работу и на художников,
которых мы знали, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь игрой и называть
это по-другому. Я начинал много рассказов о велогонках, но так и не написал
ни одного, который мог бы сравниться с самими гонками на закрытых и открытых
треках или на шоссе. Но я все-таки покажу Зимний велодром в дымке уходящего
дня, и крутой деревянный трек, и шуршание шин по дереву, и напряжение
гонщиков, и их приемы, когда они взлетают вверх и устремляются вниз,
слившись со своими машинами; покажу все волшебство demifond (1): ревущие
мотоциклы с роликами позади и entraоneurs (2) в тяжелых защитных шлемах и
кожаных куртках, которыми они загораживают от встречного потока воздуха
велогонщиков в легких шлемах, пригнувшихся к рулю и бешено крутящих педали,
чтобы переднее колесо не отставало от ролика позади мотоцикла, рассекающего
для них воздух, и треск моторов, и захватывающие дух поединки между
гонщиками, летящими локоть к локтю, колесо к колесу, вверх-вниз и все время
вперед на смертоносных скоростях до тех пор, пока кто-нибудь один, потеряв
темп, не отстанет от лидера и не ударится о жесткую стену воздуха, от
которого он до сих пор был огражден.
Разновидностей велогонок было очень много. Обычный спринт с раздельным
стартом или матчевые гонки, когда два гонщика долгие секунды балансируют на
своих машинах, чтобы заставить соперника вести, потом несколько медленных
кругов и, наконец, резкий бросок в захватывающую чистоту скорости. Кроме
того, двухчасовые командные гонки с несколькими спринтерскими заездами для
заполнения времени; одиночные состязания на абсолютную скорость, когда
гонщик в течение часа соревнуется со стрелкой секундомера; очень опасные, ,
но очень красивые гонки на сто километров за тяжелыми мотоциклами по крутому
деревянному треку пятисотметровой чаши "Буффало"-- открытого стадиона в
Монруже; знаменитый бельгийский чемпион Линар, которого из-за профиля
прозвали Сиу (3) к концу гонки он увеличивал и без того страшную скорость,
пригибал голову и сосал коньяк из резиновой трубки, соединенной с грелкой у
него под майкой; и чемпионаты Франции по гонкам за лидером на бетонном треке
в шестьсот шестьдесят метров длиной в парке возле Отейля,-- самом коварном
треке, где на наших глазах разбился великий Гана и мы слышали хруст черепа
под его защитным шлемом, точно на пикнике кто-то разбил о камень крутое
яйцо. Я должен описать необыкновенный мир шестидневных велогонок и
удивительные шоссейные гонки в горах. Один лишь французский язык способен
выразить все это, потому что термины все французские. Вот почему так трудно
об этом писать. Майк был прав. Велогонки хороши потому, что там не
обязательно играть. Но все это относится уже к другому периоду моей жизни в
Париже.
(1) Гонка за лидером (франц.).
(2) Лидеры (франц.).
(3) Сиу -- одно из индейских племен.
На выучке у голода
Когда в Париже живешь впроголодь, есть хочется особенно сильно, потому
что в витринах всех булочных выставлены всевозможные вкусные вещи, а люди
едят за столиками прямо на тротуаре, и ты видишь еду и вдыхаешь ее запах.
Если ты бросил журналистику и пишешь вещи, которые в Америке никто не купит,
а своим домашним сказал, что приглашен кем-то на обед, то лучше всего пойти
в Люксембургский сад, где на всем пути от площади Обсерватории до улицы
Вожирар тебя не смутит ни вид, ни запах съестного. И можно зайти в
Люксембургский музей, где картины становятся яснее, проникновеннее и
прекраснее, когда сосет под ложечкой и живот подвело от голода. Пока я
голодал, я научился гораздо лучше понимать Сезанна и по-настоящему
по-йетиг, как он создавал свои пейзажи. Я часто спрашивал ребя, не
голодал ли и он, когда работал. Но решил, что он, раверно, просто забывал
поесть. Такие не слишком здравые мысли-открытия приходят в голову от
бессонницы или недоедания. Позднее я решил, что Сезанн все-таки испытывал
голод, но другой.
Из Люксембургского сада можно пройти по узкой улице Феру к площади
Сен-Сюльпис, где тоже нет ни одного ресторана, а только тихий сквер со
скамьями и деревьями. И фонтан со львами, а по мостовой бродят голуби и
усаживаются на статуи епископов. На северной стороне площади -- церковь и
лавки, торгующие разной церковной утварью.
Если отправиться отсюда дальше, к реке, то не минуешь булочных,
кондитерских и лавок, торгующих фруктами, овощами и вином. Однако, тщательно
обдумав, какой дорогой идти, можно повернуть направо, обойти вокруг
серо-белой церкви и выйти на улицу Одеон, а там еще раз повернуть направо, к
книжной лавке Сильвии Бич -- на этом пути не так уж много заведений,
торгующих едой. На улице Одеон нет ни кафе, ни закусочных до самой площади,
где три ресторана.
Пока доберешься до дома двенадцать по улице Одеон, голод уже
притупится, зато восприятие снова обостряется. Фотографии кажутся другими, и
ты видишь книги, которых прежде никогда не замечал.
-- Вы что-то похудели, Хемингуэй,-- сказала Сильвия.-- Вы хорошо
питаетесь?
-- Конечно.
-- Что вы ели на обед?
Меня мутило от голода, но я ответил:
-- Я как раз иду домой обедать.
-- В три-то часа?
-- Я не заметил, что так поздно.
-- На днях Адриенна сказала, что хочет пригласить вас с Хэдли на ужин.
Мы бы позвали Фарга. Вам он, кажется, симпатичен? Или Ларбо. Он вам,
бесспорно, нравится. Я знаю, что нравится. Или еще кого-нибудь, кто вам
по-настоящему по душе. Поговорите с Хэдли, хорошо?
-- Я уверен, она с удовольствием пойдет.
-- Я пошлю ей pneu (1). И не работайте так много, раз вы едите кое-как.
-- Не буду.
-- Ну, идите домой, а то опоздаете к обеду.
-- Ничего, мне оставят.
-- Только не ешьте ничего холодного. Хороший горячий обед -- вот что
вам нужно.
-- Мне есть письма?
-- По-моему, нет. Впрочем, сейчас посмотрю.
Она посмотрела, нашла письмо, весело мне улыбнулась и отперла ящик
своей конторки.
-- Письмо принесли в мое отсутствие,-- сказала она.
Я взял конверт -- на ощупь в нем были деньги.
-- От Веддеркопа,-- сказала Сильвия.
-- Должно быть, из журнала "Квершнитт". Вы виделись с Веддеркопом?
-- Нет. Но он заходил сюда с Джорджем. Он повидается с вами, не
беспокойтесь. Наверно, он хотел сначала заплатить вам.
-- Здесь шестьсот франков. Он пишет, что это еще не все.
-- Как хорошо, что вы спросили меня про письма. До чего же он милый,
этот мистер Очень Приятно!
-- Чертовски забавно, что мои вещи покупают только в Германии. Он да
еще "Франкфуртер цейтунг".
-- Правда, забавно. Но не стоит огорчаться. Можете продать свои
рассказы Форду,-- поддразнила она меня.
-- По тридцать франков за страницу. Скажем, по рассказу раз в три
месяца в "Трансатлантих". Значит, за рассказ в пять страниц -- сто пятьдесят
франков в квартал, иначе говоря, шестьсот франков в год.
-- Слушайте, Хемингуэй, не думайте о том, сколько вам за них сейчас
платят. Важно то, что вы можете их писать.
-- Знаю. Я могу писать рассказы. Но ведь их никто не берет. С тех пор
как я бросил журналистику, я ничего не зарабатываю.
-- Не огорчайтесь, их еще купят. Смотрите, за один вы ведь уже
получили.
-- Извините, Сильвия. Простите, что я заговорил об этом.
-- За что же извиняться? Говорите, сколько угодно, и об этом, и о чем
хотите. Разве вы не знаете, что писатели только и говорят что о своих бедах?
Но обещайте мне, что перестанете волноваться и будете питаться как следует.
-- Обещаю.
-- Тогда отправляйтесь домой обедать.
Выйдя из лавки на улицу Одеон, я почувствовал отвращение к себе за эти
жалобы. Всему виной моя собственная глупость. Надо было купить большой
ломоть хлеба и съесть его, вместо того чтобы ходить голодным. Я даже
почувствовал вкус румяной, хрустящей корочки. Но ее надо чем-то запить. "Ах
ты, чертов нытик, вздумал корчить из себя святого мученика!-- сказал я
себе.-- Ты бросил журналистику по доброй воле. У тебя есть кредит, и Сильвия
всегда одолжила бы тебе денег. Так уже не раз бывало. Тут и сомневаться
нечего. Но ты все стараешься найти себе оправдание. Голод полезен для
здоровья, и картины действительно смотрятся лучше на пустой желудок. Но еда
толке чудесная штука, и знаешь ли ты, где будешь сейчас обедать?
У Липпа -- вот ты где будешь есть. И пить тоже".
До Липпа было недалеко, и все те места на пути к нему, которые мой
желудок замечал так же быстро, как глаза или нос, теперь делали этот путь
особенно приятным. В brasserie (2) было пусто, и, когда я сел за столик у
стены, спиной к зеркалу, и официант спросил, подать ли мне пива, я заказал
distinguй -- большую стеклянную литровую кружку -- и картофельный салат.
Пиво оказалось очень холодным, и пить его было необыкновенно приятно.
Картофельный салат был хорошо приготовлен и приправлен уксусом и красным
перцем, а оливковое масло было превосходным. Я посыпал салат черным перцем и
обмакнул хлеб в оливковое масло. После первого жадного глотка пива я стал
есть и пить не торопясь. Когда с салатом было покончено, я заказал еще
порцию, а также cervelas -- большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на
две части и политую особым горчичным соусом.
Я собрал хлебом все масло и весь соус и медленно потятквал пиво, .но
оно уже не было таким холодным, и тогда, допив его, я заказал поллитровую
кружку и смотрел, как она наполнялась. Пиво показалось мне холоднее, чем
прежде, и я выпил половину.
"Вовсе я не волнуюсь",-- думал я. Я знал, что мои рассказы хороши и что
рано или поздно кто-нибудь напечатает их и на родине. Отказываясь от
газетной работы, я не сомневался, что рассказы будут опубликованы. Но один
