-- Пятьдесят одно задание.
-- Вам осталось всего лишь четыре вылета.
-- Как бы не так! Он повысит норму. Каждый раз, как только я
выполняю норму, он ее повышает.
-- Возможно, в этот раз полковник этого не сделает.
-- Он еще ни одного человека не отпустил домой. Он только разрешает
налетавшим норму поболтаться на земле без дела в ожидании приказа об
отправке домой, а потом, когда ему не хватает людей для комплектования
экипажей, он опять повышает норму вылетов и снова бросает всех на
боевые операции. С тех пор как он сюда прибыл, от только так и
действует.
-- Вам не следует бранить полковника Кэткарта за задержку с
приказами, -- сказал майор Майор. -- Приказы, поступающие от нас,
утверждает штаб двадцать седьмой воздушной армии, он и несет
ответственность за быстрое прохождение приказов по инстанциям.
-- Он мог бы запросить замену, а нас отослать домой. Но как бы там
ни было, а мне говорили, что в штабе двадцать седьмой воздушной армии
настаивают лишь на сорока вылетах, а пятьдесят пять вылетов -- это
собственное изобретение полковника.
- Об этом мне ничего не известно, -- ответил майор Майор, --
Полковник Кэткарт -- наш командир, и мы обязаны ему подчиняться. Почему
бы вам не налетать еще четыре задания и не посмотреть, что из этого
получится?
-- Не хочу.
"Что же делать? - снова мысленно спросил себя майор Майор. -- Ну
что делать с человеком, который смотрит вам прямо в глаза и заявляет,
что скорее готов умереть, чем быть убитым в бою, с человеком, столь же
зрелым и умственно развитым, как вы сами, хотя вы должны делать вид,
что вы мудрей и лучше, чем он? Ну что мне ему сказать?"
-- Что, если сделать так: вы выполните норму боевых вылетов, а
затем мы будем посылать вас "за молоком"? Таким образом, только четыре
боевых задания -- и вы больше не подвергаетесь никакому риску.
-- Не нужны мне ваши полеты "за молоком"! Я не желаю больше ни
минуты оставаться на войне!
-- Неужели вы хотите видеть свою родину побежденной? -- спросил
майор Майор.
-- Нас не победят. У нас больше народу, больше денег и сырья.
Десять миллионов военнослужащих могут стать на мое место, а то одних
убивают, а другие в это время делают деньги и живут припеваючи. Пусть
других убивают.
-- Но представьте себе, что получится, если каждый американец
станет рассуждать подобным образом.
-- Только круглый дурак рассуждает иначе. Разве я не прав?
"Ну что ты ему на это скажешь? -- горестно размышлял майор Майор.
-- Сказать, что я ничего не могу поделать, означает, что вообще-то я
сделал бы кое-что, будь это в моих силах, но не делаю только из-за
ошибочной и несправедливой политики подполковника Корна. Нет, нет, я
категорически не имею права сказать ему, что ничего не могу
поделать",-- решил майор Майор и сказал:
-- Очень сожалею, но я ничего не могу поделать.
10. Уинтергрин.
Клевинджер погиб. Восемнадцать самолетов нырнули в ослепительно
белое облако неподалеку от Эльбы, возвращаясь после еженедельного
полета "за молоком" в Парму. Вышли из облака семнадцать. От пропавшего
самолета не осталось и следа -- ни в воздухе, ни на гладкой нефтяной
поверхности воды. Обломков тоже не было. До захода солнца вокруг
злополучного облака кружили самолеты. Ночью облако растаяло, и, когда
настало утро, Клевинджера уже не существовало.
Это исчезновение было поразительным, хотя,безусловно, оно поражало
меньше, чем великий заговор на учебной базе Лоури-Филд: там как-то в
день выплаты жалованья из одной казармы исчезли все шестьдесят четыре
человека, и никто о них больше не слышал. До того как Клевинджер
непостижимым образом ушел из жизни,Йоссариан по простоте души полагал,
что эти шестьдесят четыре взяли и ушли в самоволку. Больше того,
он даже обрадовался этому факту массового дезертирства и коллек-
тивного отказа от священного воинского долга и, ликуя, помчался
к экс-рядовому первого класса Уинтергрину, дабы поделиться с ним
сногсшибательной новостью.
-- А что тут, собственно говоря, сногсшибательного? -- гнусно
ощерился Уинтергрин. Он стоял в глубокой квадратной яме, опершись на
лопату. Рытье ям было его военной специальностью.
Экс-рядовой первого класса Уинтергрин был подленькой, лживой
тварью и любил создавать всяческую путаницу. Каждый раз, когда он
уходил в самоволку, его ловили и в наказание заставляли за
определенный срок вырыть яму глубиной, шириной и длиной в шесть футов,
а затем закопать ее. Едва отбыв наказание, он снова отправлялся в
самоволку. Уинтергрин рыл и закапывал ямы с энтузиазмом подлинного
патриота, которому не пристало жаловаться на трудности.
-- В сущности, это не так уж плохо, -- философски изрекал он. -- Ведь
кто-то должен копать ямы.
Он был достаточно сообразителен и понимал, что рытье ям в Колорадо
-- не самое плохое занятие в военное время. Поскольку спрос на ямы был
невелик, он мог копать и засыпать их с ленцой, не торопясь. Он редко
перенапрягался. И это было хорошо. Зато каждый раз после военного
суда его понижали в рядовые, и это было плохо. Это он переносил
болезненно.
-- Я был рядовым первого класса, -- вспоминал он с тоской. - У меня
было положение. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я привык вращаться в
высших сферах. Но все это уже позади, -- смиренно говорил он, и ухмылка
сбегала с его лица. - В следующий раз придется идти в самоволку в чине
рядового, а это уже будет совсем не то, я знаю...
Рытье ям представлялось ему делом малоперспективным.
-- Очень уж непостоянная работа. Отбыл наказание -- и сразу остался
без дела. Приходится снова ударяться в бега. А ведь это не шутка!
Этак, чего доброго, угодишь в ловушку. Ты ведь знаешь эту "уловку
двадцать два"? Стоит мне теперь еще хоть раз смыться в самоволку, и
засадят меня в каторжную тюрьму. Не знаю, что тогда со мной будет.
Приходится быть осторожным, а то загудишь за океан.
Он не испытывал желания рыть ямы весь остаток жизни, но не
возражал против того, чтобы рыть их до конца войны, и в этом видел
свой вклад в дело победы.
-- У нас есть долг, -- говорил он. -- И каждый обязан его выполнять.
Мой долг заключается в том, чтобы копать и копать ямы, и я тружусь так
старательно, что меня представили к медали "За хорошее поведение".
Твой долг -- околачиваться в училище и надеяться, что война кончится
раньше, чем тебя произведут в офицеры. Обязанность фронтовиков --
выиграть войну, и мне бы очень хотелось, чтобы они выполнили свой долг
так же хорошо, как я выполняю свой. Было бы несправедливо, если бы я
отправился за океан и стал выполнять их работу, ведь верно?
Однажды экс-рядовой первого класса Уинтергрин, копая очередную
яму, пробил лопатой водопроводную трубу и чуть не захлебнулся. Он был
выловлен в бессознательном состоянии. Разнесся слух, что нашли нефть,
в результате чего Вождя Белый Овес быстренько вытурили и с учебной
базы. И скоро каждый, кто сумел обзавестись лопатой, как сумасшедший
вгрызался в землю в поисках нефти. База утопала в грязи. Похожую
картину можно было увидеть семь месяцев спустя на Пьяносе наутро после
того, как Милоу всеми самолетами своего синдиката "М. и М." разбомбил
расположение эскадрильи -- не только палаточный городок, но и
бомбовый склад, и летное поле, и ремонтные мастерские. Все, кто
уцелел, долбили твердую землю и делали землянки и убежища, покрывая их
листами брони, украденными в полевых мастерских, или лохматыми
полотнищами брезента, оторванными от палаток.
Вождь Белый Овес, переведенный из Колорадо при первых же слухах о
нефти, прибыл в конце концов на Пьяносу заменить лейтенанта Кумбса,
который в один прекрасный день отправился в боевой вылет по своей
охоте (просто посмотреть, что такое война) и погиб над Феррарой в
самолете Крафта. Вспоминая Крафта,Йоссариан чувствовал себя виноватым.
Ведь Крафт погиб из-за того, что Йоссариан вторично повел машину на
цель, и еще из-за того, что Крафт,сам того не желая, оказался
замешанным в "великом" восстании противников атабрина. Восстание
началось в Пуэрто-Рико на первом этапе их полета за океан и
закончилось десятью днями позже, когда Эпплби, движимый чувством
долга, едва приземлившись на Пьяносе,направился в штабную
палатку официально доложить об отказе Йоссариана принимать
таблетки атабрина. Сержант предложил ему посидеть.
-- Благодарю, сержант, -- сказал Эпплби. -- Можно и посидеть. А вы не
знаете, сколько придется ждать? Мне еще надо сегодня сделать кучу дел,
чтобы завтра ранним утром по первому приказу отправиться на боевое
задание.
-- Как вы сказали, сэр?
-- Вы о чем, сержант?
-- А вы о чем спрашивали?
-- О том, сколько придется ждать, прежде чем можно будет пройти к
майору.
-- Как только он уйдет завтракать, так вы тут же сможете пройти в
кабинет, -- ответил сержант Таусер.
-- Но, если я верно понял вас, его там не будет?
-- Да, сэр, майор вернется к себе только после завтрака.
-- Понятно, -- неуверенно протянул Эпплби. -- Тогда я, пожалуй, зайду
после завтрака.
Эпплби покидал палатку в полнейшем недоумении. Когда он выходил,
ему почудилось, будто высокий темноволосый офицер, слегка
смахивающий на Генри Фонда, выпрыгнул из окошка штабной палатки и
проворно шмыгнул за угол. Эпплби застыл как вкопанный и даже
зажмурился. Тревожное сомнение закралось в его душу. "Уж не галлю-
цинация ли у меня на почве малярии или, того хуже, от сверхдозы
атабрина?!" -- подумал он. Эпплби принял в четыре раза больше таблеток
атабрина, чем положено, потому что хотел быть в четыре раза лучше
любого пилота в эскадрилье. Он все еще стоял с зажмуренными глазами,
когда сержант Таусер легонько похлопал его по плечу и сказал, что
теперь, если ему угодно, он может пройти в кабинет: майор Майор только
что ушел. Эпплби снова почувствовал себя уверенно.
-- Спасибо, сержант. Он скоро вернется?
-- Он вернется после завтрака. Тогда вам придется сразу выйти из
палатки и дожидаться его у двери, пока он не отправится на обед. Майор
Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он у себя в
кабинете.
-- Сержант, вы понимаете, что вы говорите?
-- Я сказал, что майор Майор не желает видеть никого в своем
кабинете, пока он в своем кабинете.
Эпплби выкатил глаза на сержанта Таусера. В голосе его появилось
больше твердости.
-- Сержант, вы, наверное, пытаетесь меня одурачить только потому,
что я новенький в эскадрилье, а вы в Европе уже давно?
-- О нет, сар, -- ответил сержант почтительно. -- Мне так приказано.
Спросите у майора Майора, когда его увидите.
-- Именно это я и собираюсь сделать, сержант. Когда я могу его
увидеть?
-- Никогда.
Побагровев от такого унижения, Эпплби тут же написал рапорт о
Йоссариане, приложил к нему таблетки атабрина, которые Йоссариан
отказался принимать, и быстро вышел. При атом Эпплби подумал, что
Йоссариан, видно, не единственный психопат в офицерской форме.
Когда полковник Кэткарт повысил норму боевых вылетов до
пятидесяти пяти, сержант Таусер начал всерьез подозревать, что каждый
человек в военной форме -- психопат. Сержант Таусер был тощим,
угловатым парнем с красивыми русыми волосами, такими светлыми, что они
казались вовсе бесцветными, с запавшими щеками и крупными, как
лепестки большой ромашки, зубами. Он был фактически командиром
эскадрильи, хотя это и не доставляло ему никакого удовольствия. Типы,
подобные Заморышу Джо, пылали к нему ничем не обоснованной
ненавистью, а Эпплби, дороживший своей репутацией пилота-сорвиголовы
