-- Нет, не будем.
Милоу не решился настаивать.
-- Тогда одолжите мне коробку фиников, -- попросил он. -- Я верну.
Клянусь: верну, и даже с небольшими процентами.
Милоу сдержал слово и, вернувшись с нераспечатанной коробкой
фиников и хихикающим воришкой, который стянул простыню из палатки
Макуотта, вручил Йоссариану четверть желтой простыни Макуотта.
Теперь этот кусок простыни переходил в собственность Йоссариана. Он
заработал его не ударив палец о палец, хотя и не понимал, каким
образом это получилось. Макуотт тоже ровным счетом ничего не понял.
-- Это еще что такое?! -- закричал Макуотт, озадаченно уставясь на
половину простыни.
-- Это половина простыни, которую украли сегодня утром из вашей
палатки, -- объяснил Милоу. -- Готов биться об заклад, что вы даже не
заметили пропажи.
- Кому могла понадобиться половина простыни? -- спросил Йоссариан.
-- Вы не понимаете! -- взволнованно запротестовал Милоу. -- Он украл
целую простыню, а я возвращаю ее обратно с коробкой фиников, которые
были вашим вкладом в торговую операцию. Вот почему четверть простыни
ваша. Вы получили очень недурственную прибыль на вложенный капитал,
особенно если принять во внимание, что вам возвращены все ваши финики
до одного.
Затем Милоу обратился к Макуотту:
- Вы получаете половину, потому что именно вы были владельцем
целой простыни. И право же, вам не на что жаловаться: не вмешайся мы
с капитаном Йоссарианом, вы вообще ничего не получили бы.
-- Никто и не жалуется, -- воскликнул Макуотт, -- я просто стараюсь
сообразить, что мне делать с половиной простыни.
-- О, с половиной простыни вы можете делать что хотите! - заверил
его Милоу -Четвертушку простыни я оставил для себя как премию за мою
инициативу, предприимчивость и проделанную работу.Как вы понимаете,
не для себя лично, а для синдиката. Это же вы можете сделать со
своей половинкой простыни.Передайте ее синдикату и увидите, как ваш
вклад будет обрастать процентами.
-- О каком синдикате вы говорите?
-- О синдикате, который я мечтаю основать в один прекрасный день,
чтобы обеспечить вас, господа, высококачественным питанием,
которого вы заслуживате.
-- Вы собираетесь основать синдикат?
-- Да. Точнее говоря, торговый центр. Вы знаете, что такое торговый
центр?
-- Место, где покупают вещи, так, кажется?
-- И продают, -- поправил Милоу.
-- Да, и продают.
-- Ну так вот, всю свою жизнь я мечтал о торговом центре. Если у
вас есть торговый центр, вы можете провернуть массу всяких операций.
Но для этого вы должны иметь торговый центр.
-- Вам нужен торговый центр?
-- Каждый будет иметь в нем свою долю.
Йоссариан все еще ничего не понимал, поскольку это была деловая
операция, а в деловых операциях его всегда многое озадачивало.
-- Разрешите, я вам еще раз объясню, -- предложил Милоу, явно
утомленный этим разговором. Он ткнул пальцем в сторону воришки,
который продолжал хихикать, стоя с ним рядом: -- Я знал, что финики ему
нужнее, чем простыня. Так как он не понимает ни слова по-английски, я
счел необходимым провести всю торговую сделку на английском.
-- А почему вы просто не дали ему по башке и не отобрали простыню?
-- спросил Йоссариан. С достоинством поджав губы, Милоу отрицательно
покачал головой.
- Это было бы в высшей степени несправедливо, -- твердо заявил он.
-- Действовать силой -- дурно. Я поступил куда разумней. Когда я
предложил ему финики и попросил за них простыню, он, вероятно, решил,
что я предлагаю ему торговую сделку,
-- А на самом деле?
-- И на самом деле я предлагал ему торговый обмен, но, поскольку он
не смыслит в английском, я всегда могу отказаться от своих слов.
-- Ну а если он, допустим, разозлится и потребует обещанные финики?
-- Ну тогда уж мы, конечно, дадим ему но башке -- ответил Милоу без
колебаний. Он перевел взгляд с Йоссариана на Макуотта и обратно. --
Честное слово, я не могу понять, чем вы все недовольны? Мы все что-то
выиграли. Каждый из нас счастлив, кроме этого вора, а о нем нечего
беспокоиться, потому что он даже не говорит по-нашему и получил по
заслугам. Неужели вы все еще не понимаете?
Йоссариан не понимал. Он не понимал еще и другого- как это Милоу
может покупать яйца на Мальте по семь центов за штуку и с выгодой
продавать их на Пьяносе по пять центов?
8. Лейтенант Шейскопф.
Даже Клевинджер не понимал, как это Милоу проделывает такие
вещи, а Клевинджер знал все. О войне Клевинджер тоже знал все, кроме
одного -- почему Йоссариан должен погибнуть, а капралу Снарку суждено
остаться в живых или, наоборот, почему капралу Снарку нужно умереть,
а Йоссариану суждено остаться в живых.
Йосариан мог бы вполне прожить без войны. Возможно даже, что без
войны он жил бы вечно. А сейчас кому-то из его соотечественников
предстояло погибнуть во имя победы, но Йоссариан был не настолько
честолюбив, чтобы стремиться попасть в их число. История вовсе не
требовала преждевременной кончины Йоссариана -- дело справедливости
восторжествовало бы так или иначе. Судьбы прогресса и победоносный
исход войны тоже не зависели от жизни или смерти Йоссариана. Конечно,
кто-то неизбежно должен был погибнуть, но кто именно -- зависело от
обстоятельств,а Йоссариан меньше всего хотел стать жертвой
обстоятельств. Но как бы там ни было, а война шла. И пожалуй,все, что
Йоссариан мог сказать в ее пользу, это -- во-первых, что ему хорошо
платили, а во-вторых, что война освобождала детей от пагубного
влияния родителей.
Клевинджер знал уйму вещей, потому что был гением, гением с
трепещущим сердцем и вдохновенно-бледным ликом. Он был долговязый,
нескладный, нервный, с пытливым беспокойным умом. Он не успел
закончить Гарвардский университет, где получал призы и повышенную
стипендию почти за все, за что было можно, а за все остальное он не
получал наград только потому, что уделял слишком много времени сбору
подписей под разными петициями, распространению этих петиций,
участию в разных оппозиционных группах, разрывам с этими группами, по-
сещению одних конгрессов молодежи, пикетированию других конгрессов
молодежи и организации студенческих комитетов в защиту уволенных
преподавателей. Все были убеждены, что Клевинджер наверняка пойдет
далеко по стезе науки. Короче говоря, Клевинджер принадлежал к
категории людей весьма интеллигентных, но безмозглых, и это почти все
замечали с первого взгляда, а кто не видел сразу, понимал чуть позже.
Говоря еще короче, Клевинджер был болваном. Он часто смотрел на
Йоссариана, как один из тех любителей современного искусства, которые
слоняются по музейным залам, пялят глаза на картины и видят в линиях и
пятнах только то, что им хочется видеть, -- таких людей интересует не
сам предмет, а свое иллюзорное представление о нем. Таков был и
Клевинджер с его неискоренимой склонностью въедаться в любой вопрос
с какой-то одной стороны, не обращая никакого внимания на другие
стороны. В области политики это был гуманист, который знал как правые,
так и левые политические теории, но безнадежно запутался и в тех, и в
тех. Он постоянно защищал своих друзей-коммунистов от их врагов из
лагеря правых, а своих друзей из лагеря правых -- от их
врагов-коммунистов, и его терпеть не могли и те, и другие, и они-то уж
никогда не защищали его самого ни от каких нападок, потому что считали
его болваном.
Он и действительно был очень серьезным,обстоятельным и совестливым
болваном. Нельзя было сходить с ним в кино без того, чтобы он не
втянул вас потом в дискуссию об абстрактном мышлении, Аристотеле,
вселенной, духовных контактах и долге кинематографии как формы
искусства по отношению к обществу.Девушки, которых он приглашал в
театр, должны были дожидаться первого антракта, чтобы узнать от него,
хорошую или плохую пьесу они смотрят,и тогда уже им все становилось
ясно. Это был воинствующий идеалист,объявивший крестовый поход
против расового фанатизма, но стоило ему столкнуться с расистами лицом
к лицу -- и он чуть не падал в обморок. О литературе он знал все, за
исключением того,как получать от нее удовольствие. Йоссариан старался
помочь ему.
-- Не будь таким болваном... -- советовал он Клевинджеру, когда
оба они учились в военном училище в Санта- Ана, в штате Калифорния.
-- А я ему обязательно скажу... -- настаивал Клевинджер. Они
сидели на дощатой трибуне, глядя вниз на запасной плац, по которому
взад-вперед носился разъяренный лейтенант Шейскопф, похожий на
короля Лира, только без бороды.
-- Почему никто мне не скажет? -- орал лейтенант Шейскопф.
-- Помалкивай, идиот, -- отечески посоветовал Йоссариан
Клевинджеру.
-- Ты сам не понимаешь, что ты говоришь, -- возразил Клевинджер.
-- Я понимаю, что надо помалкивать, идиот.
Лейтенант Шейскопф рвал на себе волосы и скрежетал зубами. Его
резиновые щеки содрогались от возмущения. Лейтенанта мучило, что
кадеты вверенной ему учебной эскадрильи отличались крайне низким
боевым духом и маршировали самым гнусным образом на парадах, которые
устраивались каждое воскресенье после обеда. Боевой дух кадетов был
низок оттого, что они не желали маршировать на парадах каждое
воскресенье после обеда, и еще оттого,что лейтенант Шейскопф сам
назначал командиров из числа кадетов,вместо того чтобы позволить им
самим выбирать, кого им хочется.
-- Я хочу, чтобы кто-нибудь мне сказал, -- умоляющим тоном
обращался к кадетам лейтенант Шейскопф. -- Если в чем-то моя вина,
скажите мне.
-- Вот видишь, он сам хочет, чтобы кто-нибудь ему сказал, --
заметил Клевинджер.
-- Он хочет, чтобы все помалкивали, идиот, -- ответил Йоссариан.
-- Разве ты не слышал? -- горячился Клевинджер.
-- Слышал, -- отвечал Йоссариан. -- Я слышал, как он очень громко и
внятно сказал, чтобы мы все заткнулись подобру-поздорову.
-- Я не буду вас наказывать, -- клялся лейтенант Шейскопф.
-- Вот увидишь, он меня не накажет, -- сказал Клевинджер.
-- Он тебя кастрирует, -- заверил его Йоссариан.
-- Я клянусь, что не накажу вас! -- продолжал лейтенант Шейскопф.
-- Я буду чрезвычайно благодарен человеку, который скажет мне правду.
-- Он будет тебя ненавидеть, -- сказал Йоссариан. -- До гробовой
доски будет тебя ненавидеть.
Лейтенант Шейскопф был выпускником училища по подготовке офицеров
резерва. Он чрезвычайно обрадовался началу войны, поскольку война
давала ему возможность щеголять в офицерской форме и отрывисто,
по-военному обращаться со словом "Бойцы!" к ораве молодых парней,
которые на два месяца попадали ему в когти. Честолюбивый, начисто
лишенный чувства юмора, лейтенант Шейскопф относился к своим
обязанностям с исключительной серьезностью и улыбался, только если
какой-нибудь из соперничавших с ним офицеров учебной базы ВВС в
Сан- та-Ана тяжело заболевал. У него было плохое зрение и к тому же
хронический гайморит, что делало для него войну особенно
привлекательной, поскольку ему не угрожала опасность отправиться
на заокеанский театр военных действий. Самое лучшее, что было у
лейтенанта Шейскопфа, - это его жена; самое лучшее, что было у жены,
-- это ее подружка, по имени Дори Дуз, которая грешила при всяком
удобном и даже неудобном случае. Она одалживала супруге лейтенанта
Шейскопфа на субботу и воскресенье форму женского вспомогательного
корпуса, которую та снимала по желанию любого кадета из эскадрильи
мужа. Дори Дуз, шустренькая потаскушка с зелеными глазами и копной
золотистых волос, предавалась своему любимому занятию в ангарах,
телефонных будках, на сторожевых вышках и в автофургонах. Она была
