- Но как же он очутился здесь, если не верит? - спросил
Хозяин.
Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо,
ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.
- Сестрица, - прошептал Упрямец, - я не буйный, пусть он не
бьет меня...
- Не бойся, Упрямец, - сказала Аглая. - Он больше не тронет
тебя.
Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:
- Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста...
И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.
Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды
праведных показались ему смирительными рубашками.
Карусельщик глядел на него с пониманием.
- Выпей чаю, - предложил он, протягивая в ладонях буроватую
жидкость.
Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное
лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.
- Так я и знал, что это вытрезвитель...
- Что ты делаешь, Аглая? - спросила Пиф свою дочь.
Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все
стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемые, которые были
тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и
черными были ее страницы.
- Я читаю, - сказал ребенок.
Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.
- И что здесь написано?
- О, - сказала Аглая, просияв улыбкой, - всякий раз - разное...
С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф
заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.
Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело
ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.
А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:
- И чай этот дрянь! - плюнул на пол. - И ванна грязная! - пнул
ванну. - И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! - нарочно
задел.
Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми
консервными банками, и только Голос доносился еще:
- ...и рай этот ваш ебаный!..
Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы
обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что
Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и
слезы текут по круглым детским щекам.
- Почему ты плачешь? - спросила у дочери Пиф, удивившись.
- О, я жалею его, - ответила Аглая. - Я жалею его, мама.
- Почему? Разве он не один из нас?
- Он скоро умрет, - сказала девочка.
- Какие глупости, - отрезала Пиф, глядя, как Комедиант
показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро
плещет чаем себе на ноги. - Какие глупости, Аглая. Разве мы уже
не мертвы?
- Разве мы мертвы, мама? - удивленно спросила Аглая, и Пиф
вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме
посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего
о мире.
- Смерть - она там, - сказала Аглая и махнула рукой в
сторону солнечного света.
И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери
страшным.
- Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es
nich ergriffen... - читал Пастырь нараспев.
Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая
тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые
врата.
Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом
лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы
шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма.
Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в
тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча
рослого мужчины, которая доходила ему до колен.
В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было
шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-
синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным
покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской
туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные
одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе,
висела, раскинув руки, светящаяся фигура.
К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и
невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши.
Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали
на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь
продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и
неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния.
При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-
призрак - огромный город, почти до основания разрушенный
бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На
месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого -
от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая,
похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно
становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет
угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно
стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь
израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с
повисшей в воздухе бесплотной фигурой.
- Вот ты где, паршивец! - сказал кто-то в темноте и ощутимо
схватил подростка за ухо.
- Ай! - вскрикнул мальчик и попытался вывернуться.
- Что ты здесь делаешь?
- Ничего плохого, господин! - поспешно сказал мальчик.
Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого
мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался
рядом с ним совсем ребенком.
- Пойдешь со мной, - распорядился мужчина.
- Нет, пожалуйста, - взмолился мальчик. - Здесь так красиво.
- Не рассуждать! - рявкнул мужчина и больно вывернул ухо.
Мальчик запыхтел. - Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка!
Беспризорникам здесь не место.
- Я не беспризорный, - сказал мальчик.
- Да? - Мужчина откровенно не поверил. - А чей же ты, в
таком случае?
Долгая пауза.
- Забыл, - признался мальчик.
- А здесь как оказался? - хищно насторожившись, спросил
мужчина.
- Пришел.
- Как пришел? - продолжал допытываться мужчина.
- По... облакам. Я...
- Ты сбежал?
Мальчик отвернулся.
Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к
выходу - и вот он уже стоит в дверях.
- Что здесь происходит? - осведомился он. - Неужели нельзя
было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма?
- Божьего! - фыркнул офицер. - Скажите лучше - "моего", это
будет вернее.
- Мое дело Божье, - твердо произнес Пастырь. - Прошу вас,
уйдите.
Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых
рук офицера и бросился к Пастырю.
- Господин! - закричал он. - Скажите ему, что я ничего не
делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл.
Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на
офицера.
- Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем
вам не угодил?
- Я... Черт побери, я не ополчался! - разозлился офицер. - Я
хочу забрать беспризорного мальчишку в приют, вот и все. Нечего
ему шляться где попало.
- Я и сам мог бы воспитать ребенка, - холодно произнес
Пастырь. - И получше, чем вы и подобные вам. По крайней мере,
здесь не богохульствуют.
- Еб твою... - начал офицер и споткнулся.
Пастырь взял мальчика за руку.
- Пойдем со мной, дитя мое.
Но подросток присел и выдернул руку.
- Нет, - сказал он тихо. - Пожалуйста, отпустите меня.
- Он пойдет со мной, - сказал офицер. - Я и спрашивать
никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место.
- Какое место лучше храма? - вызывающе спросил Пастырь.
- Рай, - сказал офицер.
- Вы уверены, что мальчику будет там хорошо?
- Меня не интересует, будет ли ему хорошо. Он должен
находиться там, где его место.
- Кто определяет, где чье место?
- Сам человек. Как правило.
- В таком случае, давайте спросим его, - предложил Пастырь.
- Может быть, он выберет меня.
- Еще чего! - возмутился офицер. - Я и спрашивать не стану.
Я сказал - "как правило". К тому же, и не человек он вовсе...
- Вы противоречите сами себе, господин офицер.
- Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я
логичен, милосерден и справедлив, - заявил офицер.
Пастор воздел руки.
- Милосердие не бывает справедливым, - сказал он. -
Милосердие не бывает логичным...
- Хватит болтать, - проворчал офицер, снимая с пояса
наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и
офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними
словами.
- Хотели заковать в железо свободную волю? - осведомился
Пастырь.
- Иди ты в жопу со своей свободной волей, - посоветовал
офицер. - Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много
болтать - я и тебя арестую.
- Мальчик пойдет со мной.
- Мальчик будет препровожден туда, где ему место.
....................................
Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о
душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и
бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться
между собой.
Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев,
полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все
любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где
не угасало солнце, где блаженство порой становилось
нестерпимым.
И все чаще Аглая плакала по ночам от страха, и все мрачнее
становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика,
и все яростнее звал "сестрицу" Упрямец с кровавой раной на
животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь
любила и жалела всех...
Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала,
какое имя носит ее душа, и потому кричала только:
- Эй ты! Где тебя носит, ты?
А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал
голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:
- Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва,
потерявший проводника и надежду?
И все же они были счастливы - семь праведных в раю Хозяина.
Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф
поняла это однажды, и тогда она сказала:
- Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш
ангел.
Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их
посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто
первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.
Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с
выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась
своя обида.
- Он издевался надо мной, - сказала Пиф, - в тот час, когда я
так нуждалась в поддержке, - в час моей смерти.
- Он превратил мой Голос в животное, - прошептал Комедиант,
а Голос завопил не своим голосом.
- Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, -
обиженно пробубнил Карусельщик. - Алкоголики - они тоже
чувствуют. У них тоже душа есть.
И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем
замолчать навеки.
А Беренгарий сказал:
- Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не
могу прочесть.
- Я думала, он мой отец, - сказала Аглая, - а он мне никто. Он
лжец.
- Его попросту не существует, - заявил Упрямец.
- Я покажу вам, подонки, как меня не существует! - заревел
страшный голос откуда-то сверху.
Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние
еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах
пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и
прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто
пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение.
- Разбаловались! Праведники, мать вашу!..
Ангел топнул ногой, и стены рухнули.
Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе
посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу
возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные
конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась
над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. "Все симфонии мира",
