молоко - не такое вкусное, как у лесничихи. Коровы были доходные,
настоящие лагерницы. Некоторые при всем желании не давали и двух
литров в день - меньше, чем коза.
На сенокосе к моим бухгалтерским обязанностям неожиданно до-
бавилась довольно деликатная миссия. Мне позвонили с 15-го и поп-
росили собрать у женщин из бригады косарей подписи в пользу брига-
дирши: на нее завели дело по обвинению... не помню в чем; помню
только, что она была не виновата. Вся бригада с готовностью подт-
вердила это, не хватало только одной подписи.
И тут я впервые столкнулся с явлением, о котором раньше знал
понаслышке. Оказывается, многие из тех, кто пострадал за веру -
чаще всего это были сектанты, - наотрез отказывались ставить свою
подпись под казенными бумагами. Упирались так, будто их понуждали
продать душу дьяволу. Понимаю: в некоторых случаях так оно и было,
но здесь-то, в истории с бригадиршей, дело было чистое. И вот мне
надлежало уговорить упрямую монашку, чтобы она поступилась принци-
пами.
Она, как выяснилось, монашкой не была - но во всех лагерях,
куда я попадал, монашками называли женщин верующих и демонстратив-
но придерживающихся религиозных обрядов. Моя подопечная была из
какой-то неизвестной мне секты. Малообразованная, она не умела
толком просветить меня.
Монашеством в их секте и не пахло. Моему вопросу, разрешались
ли отношения с мужчинами, она удивилась: разрешались, очень даже
- 234 -
разрешались. Она заметно оживилась при воспоминании - нестарая бы-
ла и довольно миловидная. Разговаривал я с ней уважительно и дру-
желюбно; настороженность постепенно ушла, и на второй день наших
собеседований мои доводы подействовали: подписать э т у бумагу
не грех, а наоборот, христианская обязанность. Не дай бог, навесят
новый срок бригадирше! Громко, как иностранке, я прочитал ей - в
который уже раз - текст объяснительной, и "монашка" сдалась, под-
писала. Этой победой я очень гордился - много больше, чем своей
ролью в другом судебном разбирательстве, о котором скоро расскажу.
А пока что упомяну два события, которые нарушили тихую жизнь
15-го за время моего отсутствия.
Первое - "шумок". Это по-лагерному нечто вроде бунта. Шумком
называли и серьезные дела, вроде забастовки воркутинских шахте-
ров-зеков в 53 году. Но на пятнадцатом было совсем другое.
В зону завели и временно разместили в пустующем бараке
этап, состоящий в основном из ворья. От нас их должны были сразу
препроводить на штрафной лагпункт Алексеевку. А они уперлись, не
захотели идти на этап. Забаррикадировались в бараке и приготови-
лись к обороне: разобрали печку на кирпичи. И когда "кум", пришед-
ший уговаривать их, наклонился к окну (барак был полуземлянкой), в
скулу ему засветили половинкой кирпича.
После этого в зону нагнали вооруженных синепогонников; съеха-
лись чуть не все офицеры из Управления. Голубые фуражки, золотые
погоны - Лешка Кадыков рассказывал: прямо как васильки во ржи!..
Началась стрельба. Двоих подранили, остальные попрятались под на-
ры, оставив наверху фраеров. Но к вечеру блатные решили сдаться.
По одному их выводили из барака и в наручниках отправляли за зону.
Этим шумок и кончился.
- 235 -
А второе событие было трагикомическое. Кто-нибудь из читате-
лей еще помнит первую послевоенную денежную реформу. Тогда разре-
шено было поменять старые деньги на новые из расчета один к одному
- до определенной суммы и до определенного дня. Нас всё это мало
тревожило: у большинства денег не было ни копейки. Но нашелся сре-
ди нас и богач, бесконвойный скотник. У него скопилось что-то вро-
де шестидесяти рублей.
Патологически скупой, он держал свои сбережения зарытыми в
землю - где-то за зоной. И надо же такому случиться, что как раз
перед реформой скотника за какое-то прегрешение законвоировали.
Выйти за зону он не мог; а чтоб доверить кому-то свой капитал - об
этом и речи не было: обменяют, а ему не отдадут!.. Прошёл срок,
отведенный для обмена, шестьдесят рублей превратились в шесть. И
банкрот повредился в уме. Ходил по зоне черный от горя, что-то
бормотал себе под нос - а под конец повесился в недостроенной ба-
не.
Это было единственное лагерное самоубийство, о котором мы с
Юлием знали - и такое нелепое.**) Вообще-то, казалось бы: где са-
моубиваться, если не в лагере? Доходиловка, безнадёжность, изнури-
тельная работа... А вот ведь, мало кто решался свести счёты с
жизнью - такой тяжелой жизнью. Правда, и на воле больше всего са-
моубийств в странах сытых и благополучных. Так утверждает статис-
тика - а психологи пусть объяснят, в чем тут дело. Я не берусь.
Теперь, когда всё далеко позади, могу сказать, что время,
проведенное на 15-м ОЛПе было самым безбедным отрезком моей лагер-
ной жизни. Да и вообще особых бед на мою долю не выпало - по срав-
нению с другими.
Когда несколько лет назад опубликованы были мои воспоминания
- 236 -
о Каплере и Смелякове ("Амаркорд-88"), двое моих близких друзей -
один классный врач, другой классный токарь; один сидевший, другой
несидевший - попрекнули меня:
- Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писа-
ли стихи, веселились, ели вкусные вещи...
(Нечасто, но ели: симпатичный грузин Почхуа угостил меня хур-
мой из посылки - а я и не знал, что есть такой фрукт. В лагере же
впервые я ел ананас: мама прислала баночку "Hawaiian sliced pine-
apple").
- Люди пишут о лагере совсем по-другому! - сердились мои
друзья.
Что ж, "каждый пишет, как он дышит".***) Нет, конечно не луч-
шие годы - но самые значительные, формирующие личность; во всяком
случае, очень многому меня научившие. И по счастливому устройству
моей памяти - я уже говорил об этом - я чаще вспоминаю не про до-
ходиловку, не про непосильные нормы на общих, а про другое.
Прочитавши про "малинник" эти два моих друга наверно обругали
бы меня и за то, что хвастаюсь победами над девицами. Но во-первых
- разве это победы? Я же объяснил: "браки по расчету".****) А влю-
билась в меня за всё время только одна, рыженькая Машка Рудакова.
Так ведь я о ней и не писал.
Во-вторых, уже и ругать меня некому: один, Витечка Шейнберг,
с которым я дружил с первого класса, год назад умер, другой, мой
лагерный керя Сашка Переплетчиков, уехал в Израиль и токарничает
там - ему не до моих писаний.
А в третьих, - райская жизнь на 15-м рано или поздно должна
была подойти к концу - и подошла (раньше, чем мне хотелось).
Вскоре после моего возвращения с сенокоса мне опять пришлось
- 237 -
принять участие в следствии и - на этот раз - в судебном процессе.
Проворовалась очень славная девка, бухгалтер продстола Галя.
Как сказано было в обвинительном заключении, "вступив в преступный
сговор" с землячкой-бригадиршей она довольно сложным способом
ухитрялась по два раза выписывать питание на бесконвойных, рабо-
тавших за зоной на дальних участках: один раз сухим пайком, кото-
рый они получали сами, а второй раз - по общебригадному списку;
тут уж супы и каши доставались девчатам из бригады. Точно так же,
в двойном количестве, выписывался и сахар.
В целом, ущерб, нанесенный государству сводился к четырем ки-
лограммам сахара и скольким-то порциям первых и вторых блюд. Тем
не менее дело было возбуждено и грозило нешуточными сроками самой
Гале, бригадирше и еще одной участнице преступления, их подружке
Ниночке - та, по простоте душевной, в ведомостях на получение са-
хара расписывалась за всех сухопайщиц своей фамилией. Эту третью
сообщницу мне было особенно жалко: срок у Нины был крохотный (на
воле что-то не так сделала с продовольственными карточками), была
она еще девушка - "нетронутая", говорили, гордясь ею, подруги - и
надеялась в этом же состоянии вернуться домой. Её мне удалось от-
бить: велел двум другим сказать следователю, что её подпись они
сами подделали. Это только бревно нести легче втроем, чем вдвоем,
объяснил я; а в уголовном деле чем больше участников, тем длиннее
срок. Они мне поверили.
Судебное заседание состоялось в зоне, в той самой столо-
вой-клубе. Еще одним обвиняемым - халатность, ст. 111 УК, если не
ошибаюсь - оказался вольнонаемный бухгалтер Ромашко.
Вольнонаемным он стал совсем недавно: отбыл срок по пятьдесят
восьмой и остался работать при лагере (так многие делали - от гре-
- 238 -
ха подальше). Ромашко выписал семью, ждал их приезда - и вот те-
перь ему светил новый срок - небольшой, года два-три, но всё-таки.
При этом вины за ним не было никакой. Да, не доглядел - но не мог
же он сидеть и по часу проверять каждую ведомостичку? Тем более,
что подписывал их, как правило, его заместитель Костя Хаецкий -
старый лагерник, стукач и вообще пакостный мужик. Свою точку зре-
ния я изложил и следователю, и на суде, когда был вызван в качест-
ве свидетеля.
- Тут Фрид выступает адвокатом, выгораживает Ромашко! - сер-
дился прокурор. - Не выйдет!
А Хаецкий на всякий случай сбегал в "хитрый домик" к куму;
что он там наговорил про меня, не знаю. Но только после суда (де-
вочкам навесили по несколько лет, Ромашко получил год условно) ме-
ня сняли с работы и отправили этапом на Чужгу, серьёзный лесозаго-
товительный ОЛП-9. Прощай, сладкая жизнь!..
Примечания автора:
*) Когда мы с Юликом встретились в "Минлаге", он припомнил
эту историю по конкретному поводу. В Инте тоже стрелок охраны,
краснопогонник, согрешил с заключенной. Но тут романтикой и не
пахло, какое там - гиньоль!.. Женщина забеременела, рассказала об
этом отцу будущего ребенка, и он запаниковал: в "Минлаге" ведь си-
дят враги народа, и она такая же; его по головке не погладят...
Чтоб избежать неприятностей, он выстрелил в нее - когда конвоиро-
вал бригаду. Выстрелил и передвинул колышек с табличкой "Не подхо-
ди, стреляю!" - так что женщина оказалась в запретной зоне: попыт-
- 239 -
ка к бегству. Она умерла не сразу, кричала, мучилась, а он, совсем
ошалев, никому не давал подойти к ней - даже случившейся рядом
надзирательнице. Так и погибла от потери крови... Мерзавца судили:
слишком много было свидетелей.
**) Здесь я немного грешу против истины: Юлий Дунский и сам
пытался покончить с собой - в кировском тяжелом лагере. Его совер-
шенно несправедливо посадили в карцер. И он, вспомнив мой бутырс-
кий опыт, разломал стёклышко очков и вскрыл себе вену на локтевом
сгибе. Ему это удалось лучше чем мне: он повредил еще и артерию. И
развлекался тем, что сгибал и разгибал руку: разогнёт - кровь бьёт
фонтанчиком на белёную стенку... Кровавый узор увидел, заглянув в
глазок, надзиратель. К этому времени Юлик был уже без сознания.
Его забрали в лазарет, с трудом выходили. Больше он этой попытки
не повторял - до 23 марта 1982 года, когда, измученный болезнью,
застрелился из охотничьего ружья.
***) Мне кажется, одинаково со мной "дышал" писавший о лагере
покойный Яков Харон. А вот о жене Харона, Стелле (Светлане) Корыт-
ной кто-то мне сказал:
- Что за человек! Восемь лет просидела, а ничего смешного
рассказать не может!
(Грех смеяться: она ведь тоже покончила с собой - на воле).
Бытие, конечно, определяет сознание - но и сознание в извест-
