сказать, может быть, приняла нас за кого-то знакомого. Дэзи сначала
крутнула в сторону от нее, но тут эта встречная машина, и она растерялась
и крутнула обратно. Хватая руль, я уже почувствовал толчок. Вероятно, ее
задавило насмерть.
- Разворотило всю...
Он вздрогнул.
- Не надо, старина... Ну, а потом - я просил Дэзи остановиться, но она
не могла. Пришлось мне использовать ручной тормоз. Тогда она повалилась
мне на колени, и дальше уже повел я.
- К утру она совсем оправится, - продолжал он после короткой паузы. -
Но я побуду здесь, на случай, если он вздумает мучить ее из-за того, что
вышло в "Плаза". Она заперлась в своей спальне, а если он станет ломиться
к ней силой, она мне даст сигнал - включит и выключит свет несколько раз
подряд.
- Ничего он ей не сделает, - сказал я. - Ему не до нее.
- Я ему не доверяю, старина.
- Сколько же вы намерены тут простоять?
- Хотя бы и до утра. Во всяком случае, пока все в доме не улягутся.
Мне пришла в голову новая мысль. Что, если Том узнал, что за рулем
была Дэзи? Он мог усмотреть тут какую-то связь, мог подумать... мало ли
что он мог подумать. Я оглянулся на дом. Два или три окна нижнего этажа
были ярко освещены, да наверху теплились мягким розовым светом окна Дэзи.
- Подождите меня здесь, - сказал я. - Пойду послушаю, не слышно ли
чего в доме.
Я по краю газона вернулся назад, стараясь не хрустеть гравием, пересек
площадку и на цыпочках поднялся на крыльцо. В гостиной занавеси на окнах
не были задернуты, и можно было сразу увидеть, что там никого нет. В конце
той вер вериницы, где мы обедали в первый мой приезд, три месяца назад,
желтел небольшой прямоугольник света - вероятно, окошко буфетной. Туда я и
направился. Штора была спущена, но я нашел место, где она чуть-чуть не
доставала до подоконника.
Дэзи и Том сидели друг против друга за кухонным столом, на котором
стояло блюдо с холодной курицей и две бутылки пива. Он что-то горячо
доказывал ей и в пылу убеждения накрыл рукой ее руку, лежавшую на столе.
Она время от времени поднимала на него глаза и согласно кивала.
Им было невесело; курила лежала нетронутая, пива в бутылках не
убавилось. Но и грустно им не было. Вся сцена носила характер привычной
интимности. Казалось, они дружно о чем-то сговариваются.
Спускаясь на цыпочках с крыльца, я услышал фырканье такси, искавшего,
должно быть, поворот к дому. Гэтсби ждал на том месте, где я его оставил.
- Ну как, ничего не слышно? - с тревогой спросил он.
- Нет, все тихо. - Я постоял в нерешительности. - Едемте со мной, вам
нужно поспать.
Он покачал головой.
- Я подожду, пока Дэзи не погасит свет, - тогда буду знать, что она
легла. Спокойной ночи, старина.
Он засунул руки в карманы и поспешил отвернуться, как будто мое
присутствие нарушало торжественность его священного бдения. И я пошел, а
он остался в полосе лунного света - одинокий страж, которому нечего было
сторожить.
ГЛАВА VIII
Всю ночь я не мог заснуть; был туман, на проливе беспрестанно гудела
сигнальная сирена, и я метался, как в лихорадке, между чудовищной
действительностью и тяжелыми кошмарами сновидений. Перед рассветом я
услышал, как к вилле Гэтсби подъехало такси; я поспешно спрыгнул с кровати
и стал одеваться - мне казалось, я должен сказать ему что-то; о чем-то
предупредить, и поскорей, потому что утром уже будет поздно.
Еще издали я увидел, что входная дверь не притворена, а Гэтсби стоит в
холле, прислонясь к столу, весь сникший, то ли от физической, то ли от
внутренней усталости.
- Ничего не было, - сказал он мне тусклым голосом. - Я прождал почти
до четырех, а потом она подошла к окну, постояла минутку и погасила свет.
- Никогда еще дом Гэтсби не казался мне таким огромным, как в эту ночь,
когда мы рыскали по большим пустым комнатам, охотясь за сигаретами. Мы
раздвигали драпировки, похожие на полы палаток, мы водили руками по
поверхности темных стен в поисках выключателей; раз я наскочил в темноте
на открытый рояль, и оттуда брызнул фонтан нестройных звуков. Повсюду
пахло затхлостью, как будто комнаты уже очень давно не проветривались, и
было совершенно непостижимо, откуда взялось в них столько пыли. Наконец на
одном столе обнаружилась сигаретница, и в ней две лежалые высохшие
сигареты. Мы уселись перед окном в большой гостиной, предварительно
распахнув его настежь, и закурили, глядя в темноту.
- Вам надо уехать, - сказал я. - Полиция наверняка выследит вашу
машину.
- Уехать, старина, сейчас?
- Поезжайте на неделю в Атлантик-Сити или в Монреаль.
Но он об этом и слышать не хотел. Как он может оставить Дэзи, не
узнав, что она решила делать дальше? Он еще цеплялся за шальную надежду, и
у меня не хватило духу эту надежду отнять.
Вот тогда-то он и рассказал мне странную историю своей юности и своих
скитаний с Дэном Коди - рассказал потому, что "Джей Гэтсби" разбился, как
стекло, от удара о тяжелую злобу Тома, и долголетняя феерия пришла к
концу. Вероятно, в тот час он не остановился бы и перед другими
признаниями, но ему хотелось говорить о Дэзи, и только о Дэзи.
Она была первой "девушкой из общества" на его пути. То есть ему и
прежде при разных обстоятельствах случалось иметь дело с подобными людьми,
но всегда он общался с ними как бы через невидимое проволочное
заграждение. С первого раза она показалась ему головокружительно желанной.
Он стал бывать у нее в доме, сначала в компании других офицеров из
Кэмп-Тэйлор, потом один. Он был поражен - никогда еще он не видел такого
прекрасного дома. Но самым удивительным, дух захватывающим было то, что
Дэзи жила в этом доме - жила запросто, все равно как он в своей лагерной
палатке. Все здесь манило готовой раскрыться тайной, заставляло думать о
спальнях наверху, красивых и прохладных, непохожих на другие знакомые ему
спальни, о беззаботном веселье, выплескивающемся в длинные коридоры, о
любовных интригах - не линялых от времени и пропахших сухою лавандой, но
живых, трепетных, неотделимых от блеска автомобилей последнего выпуска и
шума балов, после которых еще не увяли цветы. Его волновало и то, что
немало мужчин любили Дэзи до него - это еще повышало ей цену в его глазах.
Повсюду он чувствовал их незримое присутствие; казалось, в воздухе дрожат
отголоски еще не замерших томлений.
Но он хорошо сознавал, что попал в этот дом только невероятной игрою
случая. Какое бы блистательное будущее ни ожидало Джея Гэтсби, пока что он
был молодым человеком без прошлого, без гроша в кармане, и военный мундир,
служивший ему плащом-невидимкой, в любую минуту мог свалиться с его плеч.
И потому он старался не упустить время. Он брал все, что мог взять,
хищнически, не раздумывая, - так взял он и Дэзи однажды тихим осенним
вечером, взял, хорошо зная, что не имеет права коснуться даже ее руки.
Он мог бы презирать себя за это - ведь, в сущности, он взял ее
обманом. Не то чтобы он пускал в ход россказни о своих мнимых миллионах;
но он сознательно внушил Дэзи иллюзию твердой почвы под ногами,
поддерживая в ней уверенность, что перед ней человек ее круга, вполне
способный принять на себя ответственность за ее судьбу. А на самом деле об
этом нечего было и думать - он был никто без роду и племени, и в любую
минуту прихоть безликого правительства могла зашвырнуть его на другой
конец света.
Но презирать себя ему не пришлось, и все вышло не так, как он ожидал.
Вероятно, он рассчитывал взять что можно и уйти, - а оказалось, что он
обрек себя на вечное служение святыне. Дэзи и раньше казалась ему
особенной, необыкновенной, но он не представлял себе, до чего все может
быть необыкновенно с "девушкой из Общества". Она исчезла в своем богатом
доме, в своей богатой, до краев наполненной жизни, а он остался ни с чем -
если не считать странного чувства, будто они теперь муж и жена.
Когда через два дня они увиделись снова, не у нее, а у Гэтсби
захватило дыхание, не она, а он словно бы попал в ловушку. Веранда ее дома
тонула в сиянье самых дорогих звезд; плетеный диванчик томно скрипнул,
когда она повернулась к Гэтсби и он поцеловал ее в забавно сложенные
нежные губы. Она слегка охрипла от простуды, и это придавало особое
очарование ее голосу. С ошеломительной ясностью Гэтсби постигал тайну
юности в плену и под охраной богатства, вдыхая свежий запах одежды,
которой была так много - а под ней была Дэзи, вся светлая, как серебро,
благополучная и гордая - бесконечно далекая от изнурительной борьбы
бедняков.
- Не могу вам передать, старина, как я был изумлен, когда понял, что
люблю ее. Первое время я даже надеялся, что она меня бросит, но она не
бросила - ведь и она меня полюбила. Ей казалось, что я очень много знаю,
потому что знания у меня были другие, чем у нее... Вот так и вышло, что я
совсем позабыл свои честолюбивые замыслы, занятый только своей любовью,
которая с каждой минутой росла. Но мне теперь было все равно. Стоило ли
что-то свершать, чего-то добиваться, когда гораздо приятнее было
рассказывать ей о том, что я собираюсь совершить.
В последний вечер перед отъездом в Европу они с Дэзи долго сидели
обнявшись и молчали. Погода была холодная, сырая, в комнате топился камин,
и щеки у Дэзи разгорелись. Иногда она шевелилась в его объятиях, и он
тогда слегка менял позу, чтобы ей было удобнее. Один раз он поцеловал ее
темные, шелковистые волосы. Они притихли с наступлением сумерек, словно
для того, чтобы этот вечер лучше запомнился им на всю долгую разлуку,
которую несло с собой завтра. За месяц их любви ни разу они не были более
близки, не раскрывались полней друг для друга, чем в эти минуты, когда она
безмолвными губами касалась сукна мундира на его плече или когда он
перебирал ее пальцы, так осторожно, словно боялся ее разбудить.
Военная карьера удалась ему. Еще до отправки на фронт он был
произведен в капитаны, а после аргоннских боев получил чин майора и стал
командовать пулеметным батальоном дивизии. После перемирия он сразу стал
рваться домой, но какое-то осложнение или недоразумение загнало его в
Оксфорд. На душе у него было тревожно - в письмах Дэзи сквозила
нервозность и тоска. Она не понимала, почему он задерживается. Внешний мир
наступал на нее со всех сторон; ей нужно было увидеть Гэтсби,
почувствовать его рядом, чтобы увериться в том, что она не совершает
ошибки.
Ведь Дэзи была молода, а в ее искусственном мире цвели орхидеи и
господствовал легкий, приятный снобизм, и оркестры каждый год вводили в
моду новые ритмы, отражая в мелодиях всю печаль и двусмысленность жизни.
Под стон саксофонов, ночи напролет выпевавших унылые жалобы "Бийл-стрит
блюза", сотни золотых и серебряных туфелек толкли на паркете сверкающую
пыль. Даже в сизый час чаепитий иные гостиные сотрясал непрерывно этот
сладкий несильный озноб, и знакомые лица мелькали то здесь, то там, словно
лепестки облетевшей розы, гонимые по полу дыханием тоскующих труб.
И с началом сезона Дэзи снова втянуло в круговорот этой сумеречной
вселенной. Снова она за день успевала побывать на полдюжине свиданий с
полудюжиной молодых людей; снова замертво валилась в постель на рассвете,
бросив на пол измятое бальное платье вместе с умирающими орхидеями. Но все
время настойчивый внутренний голос требовал от нее решения. Она хотела
устроить свою жизнь сейчас, сегодня; и чтобы решение пришло, нужна была
какая-то сила - любви, денег, неоспоримой выгоды, - которую не
понадобилось бы искать далеко.
Такая сила нашлась в разгар весны, когда в Луисвилл приехал Том
Бьюкенен. У него была внушительная фигура и не менее внушительное
положение в обществе, и Дэзи это льстило. Вероятно, все совершилось не без
внутренней борьбы, но и не без облегчения.
Письмо Гэтсби получил еще в Оксфорде.
Над Лонг-Айлендом уже брезжило утро. Мы прошли по всем комнатам
нижнего этажа, раскрывая окно за окном и впуская серый, но уже золотеющий
свет. На росистую землю упала тень дерева, призрачные птицы запели в синей
листве. Мягкое дуновение свежести, которое даже не было ветерком,
