определенную машину.
- Да с чего бы это она?
- Ты ее не знаешь, - сказал Уилсон, как будто это было ответом на
вопрос. - О-о-о-о!..
Он опять начал раскачиваться и стонать, а Михаэлис стоял над ним,
теребя в руках поводок.
- Может, есть у тебя какой-нибудь друг, я бы позвонил, вызвал его
сюда, а, Джордж?
Напрасная надежда - да Михаэлис и не сомневался, что никаких друзей у
Уилсона нет; ведь его не хватало даже для собственной жены.
Немного спустя Михаэлис с облегчением заметил какую-то перемену в
комнате. За окном посинело, и он понял, что утро уже близко. К пяти часам
синее стало голубым, и можно было выключить свет.
Уилсон остекленевшим взглядом уставился в окно, где над кучами шлака
курились маленькие серые облачка, принимая фантастические очертания по
воле предутреннего ветра.
- Я поговорил с ней, - зашептал он после долгого молчания, - сказал
ей, что меня она может обмануть, но господа бога не обманет. Я подвел ее к
окошку. - Он с трудом поднялся и, подойдя к окну, приник к стеклу лбом. -
Подвел и говорю: господь, он все знает, все твои дела. Меня ты можешь
обмануть, но господа бога не обманешь.
И тут Михаэлис, став рядом, заметил, куда он смотрит, и вздрогнул - он
смотрел прямо в огромные блеклые глаза доктора Т. Дж. Эклберга, только что
выплывшие из редеющей мглы.
- Господь, он все видит, - повторил Уилсон. Михаэлис попробовал его
образумить:
- Да это ж реклама!
Но что-то отвлекло его внимание и заставило отойти от окна. А Уилсон
еще долго стоял, вглядываясь в сумрак рассвета и тихонько качая головой.
Когда пробило шесть, Михаэлис уже еле держался на ногах и радостно
вздохнул, услышав, что у гаража затормозила машина. Это вернулся, как и
обещал, один из мужчин, уехавших около полуночи. Михаэлис приготовил
завтрак на троих, и они вдвоем его съели. Уилсон тем временем немного
успокоился, и Михаэлис пошел домой поспать; а когда он через четыре часа
проснулся и побежал в гараж, Уилсона там не было.
Удалось потом проследить его путь: он шел пешком - до Порт-Рузвельта,
а оттуда до Гэдсхилла, где он спросил чашку кофе и сандвич; кофе выпил, а
сандвича не съел. Вероятно, он устал и шел очень медленно, судя по тому,
что попал в Гэдсхилл только в полдень. Восстановить его передвижения до
этого момента не представило труда - в одном месте мальчишки видали, как
по дороге шел человек, "вроде бы не в себе", в другом шоферы обратили
внимание на странного прохожего, диким взглядом провожавшего каждую
машину. Но дальше след его терялся на целых три часа. Полиция, основываясь
на словах, сказанных им Михаэлису насчет того, что он "сумеет узнать",
сделала предположение, что он в это время обходил окрестные гаражи в
поисках желтой машины. Но с другой стороны, ни один владелец гаража о нем
не заявил, и возможно, у него нашелся какой-то другой, более верный и
простой способ узнать, что нужно. В половине третьего его видели в
Уэст-Эгге, где он спрашивал дорогу к вилле Гэтсби. Следовательно, фамилия
Гэтсби уже была ему тогда известна.
В два часа Гэтсби надел купальный костюм и отдал распоряжение лакею:
если кто-нибудь позвонит, прийти к бассейну и доложить об этом. Он зашел в
гараж, где шофер помог ему накачать надувной матрас, которым все лето
развлекались его многочисленные гости. И он строго-настрого запретил
выводить из гаража открытую машину - что было странно, так как переднее
правое крыло нуждалось в ремонте.
Вскинув матрас на плечо, Гэтсби направился к бассейну. Один раз он,
остановившись, поправил ношу; шофер спросил, не нужно ли помочь, но он
помотал головой и через минуту исчез за желтеющими деревьями.
Никто так и не позвонил, но лакей, жертвуя дневным сном, прождал до
четырех часов - когда уже все равно некому было докладывать о звонке. Мне
почему-то кажется, что Гэтсби и сам не верил в этот звонок и, может быть,
не придавал уже этому значения.
Если так, то, наверно, он чувствовал, что старый уютный мир навсегда
для него потерян, что он дорогой ценой заплатил за слишком долгую верность
единственной мечте. Наверно, подняв глаза, он встречал незнакомое небо,
просвечивающее сквозь грозную листву, и, содрогаясь, дивился тому, как
нелепо устроена роза и как резок свет солнца на кое-как сотворенной траве.
То был новый мир, вещественный, но не реальный, и жалкие призраки, дышащие
мечтами, бесцельно скитались в нем... как та шлаково-серая фантастическая
фигура, что медленно надвигалась из-за бесформенных деревьев.
Шофер - один из протеже Вулфшима - слышал выстрелы; но потом мог
сказать лишь одно - что не обратил на них внимания. Я с вокзала поехал
прямо на виллу Гэтсби, и взволнованная поспешность, с которой я взбежал на
крыльцо, послужила первым сигналом к тревоге.
Но они уже знали, я в этом убежден. Почти не сговариваясь, мы четверо
- шофер, лакей, садовник и я - бросились к бассейну.
Лишь легкое, чуть заметное колыхание на поверхности позволяло
угадывать ток воды, что вливалась в бассейн с одного конца и уходила с
другого. И, покачиваясь на этих игрушечных волнах, медленно плыл надувной
матрас с грузом. Малейший ветерок, едва рябивший воду, отклонял этот
случайный груз от его случайного направления. Порой на пути попадалась
кучка опавших листьев, и, столкнувшись с нею, матрас начинал кружиться на
одном месте, точно ножкою циркуля прочерчивая в воде тоненький алый круг.
Уже когда мы несли Гэтсби к дому, в стороне от дорожки садовник
заметил в траве тело Уилсона - последнюю искупительную жертву.
ГЛАВА IX
Сейчас, когда миновало уже два года, остаток этого дня, и ночь, и
следующий день мне вспоминаются только как беспрестанное коловращение
полицейских, фотографов и репортеров на вилле Гэтсби. Поперек ворот
протянули веревку и поставили полицейского, чтобы не пропускать
любопытных. Но ребятня очень скоро пронюхала, что можно пробраться в сад
со стороны моего участка, и около бассейна все время вертелись стайки
ротозеев-мальчишек. Какой-то уверенно державшийся мужчина, возможно
детектив, склонясь над телом Уилсона, произнес слово "сумасшедший";
апломб, с которым было брошено это замечание, стал камертоном для отчетов,
появившихся в утренних газетах.
Эти отчеты были, как ночные кошмары, - фантастичны, навязчивы,
обстоятельны в мелочах и далеки от действительности. Когда Михаэлис на
следствии рассказал о ревнивых подозрениях Уилсона, я решил, что теперь
вся история неминуемо будет преподнесена публике в скабрезно-пасквильном
виде, однако Кэтрин, которой тут было что сказать, не сказала ни слова.
Она проявила нежданную силу характера - в упор глядя на следователя из-под
своих выправленных бровей, клялась, что этого Гэтсби ее сестра знать не
знала, что с мужем ее сестра всегда жила душа в душу и что вообще за ее
сестрой никаких грехов не водилось. Она даже себя самое в этом убедила и
так рыдала, уткнувшись в платок, как будто и тень сомнения на этот счет
оскорбляла ее чувства. И Уилсон был низведен на уровень "невменяемости от
горя", с тем чтобы по возможности упростить все дело. Так на том и
осталось.
Впрочем, мне все это представлялось далеким и несущественным. Вышло
так, что у Гэтсби не оказалось в наличии близких, кроме меня. С той
минуты, как я позвонил в поселок Уэст-Эгг и сообщил о несчастье, любые
догадки, любые практические вопросы, требовавшие решения, - все
адресовалось мне. Сначала меня это удивляло и смущало; но время шло, и от
того, что Гэтсби лежал там, в своем доме, не двигался, не дышал и не
говорил, во мне постепенно росло чувство ответственности, - ведь больше
никто не интересовался им, я хочу сказать - не испытывал того
пристального, личного интереса, на который каждый из нас имеет какое-то
право под конец.
Я позвонил Дэзи через полчаса после того, как его нашли, сделал это по
непосредственному побуждению, не раздумывая. Но оказалось, что они с Томом
уехали еще утром, взяв с собою багаж.
- И не оставили адреса?
- Нет.
- Не говорили, когда вернутся?
- Нет.
- А вы не знаете, где они? Как с ними связаться?
- Не знаю. Не могу сказать.
Мне хотелось найти ему кого-нибудь. Хотелось войти в комнату, где он
лежал, и пообещать ему: "Уж я вам найду кого-нибудь, Гэтсби. Будьте
спокойны. Положитесь на меня, я вам кого-нибудь найду".
Имя Мейера Вулфшима в телефонной книге не значилось. От мрачного лакея
я узнал адрес его конторы в Нью-Йорке и позвонил в справочную, но, когда
мне дали номер, был уже шестой час и к телефону никто не подходил.
- Пожалуйста, позвоните еще раз.
- Я уже три раза звонила.
- У меня очень важное дело.
- Сожалею, но там, видимо, никого нет.
Я вернулся в гостиную и увидел, что в ней полно народу - я даже принял
было их за случайных гостей, всех этих представителей власти. Но хотя они
откинули простыню и долго смотрели на Гэтсби испуганными глазами, в мозгу
у меня не переставало настойчиво биться: "Послушайте, старина, вы мне
должны найти кого-нибудь. Вы должны приложить все силы. Не могу я пройти
через это совсем один".
Меня стали спрашивать о чем-то, но я убежал и, поднявшись наверх,
принялся торопливо рыться в незапертых ящиках его письменного стола - он
мне никогда не говорил определенно, что его родители умерли. Но нигде
ничего не было - только со стены смотрел портрет Дэна Коди, свидетель
давно забытых бурь.
На, следующее утро я послал мрачного лакея в Нью-Йорк к Вулфшиму с
письмом, в котором спрашивал о родственниках Гэтсби и просил приехать
ближайшим поездом. Впрочем, последняя просьба мне самому показалась
излишней. Я не сомневался, что он и так бросится на вокзал, едва прочитает
газеты. - как не сомневался и в том, что от Дэзи еще утром будет
телеграмма. Но ни телеграмма, ни мистер Вулфшим не прибыли; прибывали
только все новые полицейские, фотографы и репортеры. Когда я прочитал
привезенный лакеем ответ Вулфшима, во мне поднялось чувство гнева,
смешанного с отвращением, и в этом чувстве мы с Гэтсби были заодно против
них всех.
"Дорогой мистер Каррауэй! Это для меня один из самых тяжелых ударов за
всю мою жизнь, я просто не могу поверить, что это правда. Безумный
поступок этого человека должен всех нас заставить призадуматься. Я не могу
приехать в данное время, так как занят чрезвычайно важным делом, и мне
никак нельзя впутываться в такую историю. Если смогу быть чем-либо полезен
потом, уведомьте меня письмом через Эдгара. Меня подобные вещи совершенно
выбивают из колеи, я потрясен и не могу прийти в себя.
Искренне ваш
Мейер Вулфшим".
И внизу торопливая приписка: "Прошу уведомить, как с похоронами и т.
д., о родственниках ничего не знаю".
Когда в холле под вечер зазвонил телефон и междугородная сказала:
"Вызывает Чикаго", я был уверен, что это наконец Дэзи. Но в трубке
послышался мужской голос, глухой и плохо слышный издалека:
- Это говорит Слэгл...
- Вас слушают. - Фамилия мне была незнакома.
- Хорошенькая история, а? Вы мою телеграмму получили?
- Никаких телеграмм не было.
- Молодой Паркер влип, - сказал голос скороговоркой. - Его сцапали;
когда он передавал бумаги в окошечко. Из Нью-Йорка поступило сообщение с
указанием номеров и серий, буквально за пять минут до того. Что вы на это
скажете, а? В такой дыре никогда не знаешь, на что нарвешься...
Задыхаясь, я прервал его:
- Алло! Послушайте - вы не с мистером Гэтсби говорите. Мистер Гэтсби
умер.
На другом конце провода долго молчали. Потом послышалось короткое
восклицание, потом в трубке щелкнуло, и нас разъединили.
Кажется, на третий день пришла телеграмма из какого-то городка в
Миннесоте, подписанная: Генри Ч. Гетц. В телеграмме говорилось, что
податель немедленно выезжает и просит дождаться его с похоронами.
Это был отец Гэтсби, скорбного вида старичок, беспомощный и
растерянный, увернутый, несмотря на теплый сентябрьский день, в дешевое
долгополое пальто с поясом. От волнения глаза у него непрерывно слезились,
а как только я взял из его рук саквояж и зонтик, он стал дергать себя за
