слава - моя слава! Чего ты желаешь?
- Научиться воевать, как воюют ромеи. А потом вернуться домой!
- Воевать? Значит, ты не певец? - изумился Эпафродит.
Исток спокойно смотрел на него.
- Я певец по воле моего отца. Но я хочу воевать. Мне нравятся мечи и
копья.
- Ты хорошо говоришь, сын славинов! Жаль отдавать такие руки струнам.
Слушай! Управда назначил воинский чин в дворцовой гвардии для победителя.
Он будет твой. Завтра ты пойдешь со мной во дворец. Сама Феодора желает
тебя видеть. Из тебя получится хороший воин. Ничего, что ты варвар и
молишься иным богам. Ты узнаешь Христа и полюбишь его. Ты научишься
воевать и прославишься - и твое варварское имя позабудется. У самого
Управды не было предков, рожденных в пурпуре, а императрица - дочь раба.
Поэтому они любят ловких и смелых варваров. А ты таков, Исток! Но подумай
как следует: если ты не примешь службу, ты должен сегодня же ночью
скрыться из города, иначе погибнешь. Я дам тебе коня и денег на побег.
Итак, решай!
- Я решил, господин! Завтра я пойду на службу!
- А отец?
- Останется у тебя или вернется домой, как захочет!
- Хорошо. Еще одно. Если ты доволен, оставайся у меня. Отличному
воину нужны знания. Я дам тебе учителя, который научит тебя писать и
правильно говорить. По утрам ты будешь ходить на воинские забавы, после
полудня учиться наукам!
- Ты добр, господин!
- Ступай! Завтра я провожу тебя во дворец!
Пока Исток не вышел, грек смотрел ему вслед. Хитрые глаза его паслись
на могучих плечах молодого славина.
"И это певец? Певец? Клянусь Гераклом, он помогал уничтожить
Хильбудия. Будешь молчать - и он смолчит. Но отец его болтлив. Напьется и
выдаст его. Тогда парню беда. Управда умеет мстить".
Он ударил золотым молоточком по серебряному диску.
- Мельхиор, пусть славин сейчас же вернется.
Управитель вышел.
"Жаль молодого героя, - подумал Эпафродит. - Я защищу его от когтей
Управды!"
- Выполнено, господин.
Исток снова встал перед Эпафродитом.
- Мне еще надо поговорить с тобой!
- Я слушаю, говори.
- Но ты скажешь правду?
- Я не лгу, господин!
- Скажи, а не был ли ты среди тех славинов, что разгромили за Дунаем
Хильбудия, славного полководца императора Управды?
- Отец уже сказал тебе, что мы музыканты!
Исток не растерялся. Не моргнув глазом, выдержал он пронизывающий
взгляд купца, только чуть покраснел.
- Исток! - Эпафродит взял его за руку и притянул поближе к себе. -
Исток, ты клянешься?
- Смертью, господин!
- Я тоже! Поэтому я клянусь Христом, богом своим, что из моих уст
никто ничего не узнает, если ты мне доверишься. Я спрашиваю тебя потому,
что люблю тебя и боюсь за тебя. Скажи мне, поклянись богами, воевал ты
против Хильбудия или нет?
Исток молчал. Губы его были плотно сжаты, глаза горели, он гордо
поднял голову.
Торжественно звучал его ответ:
- Разве достойный сын своего народа не натянул бы тетивы на погибель
врагу?
- Значит, воевал. А ты знаешь, что, если тебя заподозрят, тебе
придется плохо?
- Никто не узнает!
- Да хранит премудрая София твои слова и слова твоего отца. Эпафродит
будет оберегать тебя!
Когда Исток пришел к себе, только что вернулся Радован. На его рубахе
были видны следы красного вина. Он остановился перед Истоком, обхватил
обеими руками седую голову, взгляд его бегал, словно он сошел с ума.
- О, Исток, Исток! Пусть ему встретятся все вурдалаки и растерзают
его! Пусть Морана семь лет отдыхает, а потом погубит его! Пусть в его
собачьей челюсти шершни совьют гнездо, пусть муравьи выедят ему язык!
Исток, разве не говорил я, что у него коровий хвост! Разве не говорил я?
Самый могучий демон, которого боится сам Управда, пусть своим хвостом
затянет ему шею и удушит его! О Исток, Исток!
Радован пошатнулся и упал на ковер, продолжая вздыхать и браниться.
Исток смотрел на него и слушал. Он ничего не понимал.
- Кого пусть накажет Морана, отец? Что с тобой? Кто обидел тебя?
Скажи! У меня есть нож! Я найду его! Только скажи!
- Ты хотел пойти на него, я тебя не пустил. Ох, я глупец!
Он ударил себя по лбу.
- Я хотел пойти на него? Когда? На кого?
- Разве я не говорил тебе, что он негодяй, что он шелудивый пес?
Скажи, разве я не говорил?
- Кто, отец? Ты заболел!
- Еще бы! Такое вино пить задаром, досыта, а потом услыхать горькую
весть, - так можно и ноги протянуть! Ох, кровопиец!
Исток подсел к Радовану и стал гладить его горячий лоб.
- Дай мне воды!
Пил старик жадно и после этого несколько успокоился.
- Исток, знаешь, что я узнал, и как раз теперь, когда я собрался идти
домой, чтоб отдохнуть от мучений?
- Говори же, Радован! С тобой случилась беда?
- Славинов я встретил, из-за Дуная, честных славинов. И они
рассказали, что Тунюш - триста демонов в его шапке! - сжег мост Хильбудия
через Дунай и пошел к антам. Будет война, война, поверь мне, Исток! Чтоб
ему баба-яга глаза выела! Ох, почему ты его не... Глупец я, что удержал
тебя!
- Не печалься, отец! Я не убил его, но придет время, когда Перун
отдаст его в мои руки.
- Пусть твоя стрела пронзит его, как ястреба на ипподроме. Мы должны
поспешить домой. Кто поведет твоих отроков?
- Отец, я не могу!
- Не можешь? Горе сыну, который так отвечает своему отцу! Сварун
умрет, славины не одолеют антов, и вместо своего града ты увидишь кротовью
нору, а вместо сестры Любиницы найдешь жену паршивого пастуха! Горе тебе,
Исток!
- Сварун не умрет, а Радо, сын опытного воина Бояна, знает, для чего
он носит лук, знает, как должен сражаться тот, кто любит дочь Сваруна.
Перун будет с ним, а вилы будут хранить Любиницу. Я останусь здесь, отец,
а когда научусь воевать...
- Ты останешься, а когда научишься воевать... Отлично... Оставайся!
Пожалуйста, оставайся!.. А я пойду и расскажу Сваруну, как его любит сын.
Радован в гневе отвернулся к белой стене. У него слипались веки. Он
закрыл глаза и уже в полусне призывал непонятные кары на голову гунна.
На другое утро в доме Эпафродита с раннего утра засуетились рабы и
евнухи. Мельхиор не сомкнул глаз: смотрел за слугами, чтоб они не
перепились. Визит к императору беспокоил Эпафродита больше, чем судьба
нагруженного корабля среди разбушевавшейся морской стихии.
Эпафродит потребовал самую блестящую свиту. На это мог решиться
только богач и патрикий, у которого дома хранятся перстень императрицы и
пергамен самодержца.
Благоухал в доме нард, евнухи умащивали в ванне худое тело Эпафродита
самыми дорогими мазями из Египта и Персии. Его редкие волосы они завили и
обсыпали золотой пылью. Принесли хитон из тяжелого шелка. Искуснейшие
вышивальщицы золотыми нитями вышили на нем лотос и пальму, миртовый куст,
павлинов и чаек. На плечи Эпафродиту набросили длинный плащ-хламиду, также
из шелка. Сам Мельхиор застегнул ее на правом плече большой золотой
фибулой в форме греческого креста. Посреди фибулы сверкал алмаз, по краям
зеленели крупные смарагды.
Истоку тоже пришлось отправиться в ванну. Его буйные кудри также
осыпали благовонной пылью. Он оделся в специально сшитые шелковые одежды,
какие славины носили по торжественным дням.
Все утро проворно сновали руки рабов и рабынь. На улице собралась
толпа бездельников, лоботрясов и подхалимов, восхвалявших достоинства
Эпафродита. Мельхиор полными горстями раздавал им оболы и угощал воинов и
фруктами.
Около полудня ворота отворились. Отряд ткачей открывал шествие. За
ними следовала толпа черных поваров, потом бесчисленное множество богато
разодетых рабов. С ними смешались бездельники и ротозеи, провозглашавшие
славу Эпафродита, любимцу Управды. Шествие замыкали две пары носилок,
окруженных евнухами; в передних, простых, сидел Исток, во вторых, обшитых
дорогим шелком и обильно покрытых золотом, - Эпафродит.
На улицах и площадях толпился народ. Раболепный Константинополь уже
знал, как награжден Эпафродит. Тысячи людей, одержимых черной завистью,
осыпали его бранью. Но едва он приближался, ему кланялись и с восторгом
выкрикивали самые почтительные эпитеты. Эпафродит вежливо отвечал. Но его
сверкающие глаза выражали презрение: "Лжецы! Лицемеры! Бесстыдники!"
Вельможи славили Эпафродита, народ величал Истока. Из остатков
гирлянд на стенах домов, украшенных к триумфу, отрывали ветки лавра и
бросали их в носилки Истока. Люди тянули к нему руки, Воздевали их, словно
натягивая тетиву, а потом начинали бешено хлопать в ладоши и восторженно
кричать.
Перед бронзовыми воротами свита разделилась на две части и
расступилась влево и вправо. Палатинские стражи в ослепительных доспехах
приветствовали их, тяжелые ворота распахнулись, и носилки исчезли во
дворце Юстиниана.
Дворцовые рабы целовали торговцу руки. Носилки остановились перед
мраморной аркой. Эпафродит и Исток вышли. Им сообщили, что прием будет
происходить в Орлином зале, и повели по лабиринту коридоров, комнат и зал,
пока они не достигли приемной перед Орлиным залом. Толпа вельмож,
сенаторов, молодых придворных патрикиев, дьяконов и священнослужителей
пресмыкались в приемной долгие часы, а то и дни, недели, месяцы, ожидая
случая пасть ниц перед божественным деспотом и поцеловать туфлю Феодоры.
Когда появились Исток и Эпафродит, стая благоуханных придворных
лизоблюдов приветствовала их суетливой лестью и нижайшими поклонами; у
дверей императора повторилась та же игра, полная зависти и притворства,
что и внизу, на широкой улице.
Эпафродит не успел еще всех поблагодарить, как, окутанный в
прозрачную вуаль, евнух отодвинул тяжелую завесу, и силенциарий подал знак
торговцу. Они вошли.
Зал ослепил их, все блестело, сверкало, даже Эпафродит на мгновенье
растерялся. Сплошь золото и серебро, на стенах - драгоценные трофеи,
взятые у побежденных королей. В глубине зала - огромный орел ромеев с
распростертыми крыльями, из золота. Под ним на пурпурном троне - Юстиниан,
сухощавый и тонкий, рядом с ним, увенчанная диадемой, Феодора. Поверх
багряной туники, с тремя вышитыми королями в золотых фригийских колпаках,
на императрице был тяжелый палий - плащ, усыпанный драгоценными камнями.
Ее окружала толпа дам, Юстиниана - его любимцы.
Эпафродит и Исток еще в дверях опустились на колени, подползли к
трону и у его ступеней легли на пол. Исток с трудом сдерживался, чтоб не
заскрипеть зубами. Ему хотелось вскочить на ноги и задушить этого тирана -
он свободный сын свободных дубрав, был оскорблен унизительным дворцовым
обрядом.
- В прахе перед тобой просят милости божественного повелителя его
ничтожнейшие рабы, - произнес Эпафродит.
Церемониал был соблюден. Управда дал им знак встать.
Глаза Феодоры пылали, словно драгоценные камни в диадеме, и то и дело
останавливались на Истоке. Перед ней ожило прошлое, когда она, погрязшая в
пороке, пленяла со сцены своей прелестной красотой и проводила время в
безумных оргиях. Она с радостью бы сбросила диадему, скинула пурпур, чтоб
пленить этого славина и разжечь в его могучей груди пламенную страсть.
Вместе с Феодорой любовались Истоком придворные дамы. А рядом исходил
злобой Асбад. От него не ускользнул взгляд Феодоры. Но это его не
волновало. Он пытался отыскать голубые глаза, которые вчера с сожалением,
почти с насмешкой глядели на него, желая ему поражения на ипподроме. Его
взгляд молил и рыдал, взывая к милосердию. Но Ирина не обращала на него
внимания. Ее губы улыбались, глаза словно заблудились в буйных кудрях
