ибо храбрая птица получила, конечно, самые красивые куски кожи.
Но злые люди не забыли своей обиды и долго мстили птицам, преследуя
их на каждом шагу. И даже теперь, когда чувство мести забыто, люди
постоянно охотятся на птиц и, едва завидя их, сразу думают, как бы их
добыть.
- Так вот, - закончил Уаки, указывая на сотни цветных перьев,
украшавших маски танцоров, - перед взором твоим отзвуки давних событий,
событий героических и печальных, Белый Ягуар. У птиц пестрые перья, а люди
жестоко убивают птиц, и даже мы, люди из рода Арара, не в силах их
остановить...
Уаки умел рассказывать, и все под навесом тольдо слушали его с
интересом, хотя наверняка старое предание было им знакомо. Едва Уаки
закончил, наступило всеобщее оживление.
Манаури, лукаво и как бы хитровато взглянув на меня и на Ласану,
проговорил:
- А теперь я расскажу вам одну историю. Слушайте.
...Великий охотник, прародитель племени араваков Маканауро однажды с
гневом обнаружил, что один наглый гриф повадился таскать добычу из
расставленных им силков. Охотник решил покарать разбойника и затаился в
кустах. Когда гриф, как обычно, прилетел на приманку - это был молодой
королевский гриф - Маканауро выскочил из укрытия и поймал его. Наверно, от
прикосновения человеческой руки птица вдруг превратилась в прекрасную
веселую девушку.
Обрадованный охотник взял пленницу к себе и сделал своей женой. Они
сильно друг друга полюбили и жили счастливо. Но хотя Маканауро чувствовал
себя как в раю, с течением времени его все сильнее стала мучить совесть,
что он живет с женой без согласия ее родителей - вот как тогда уже чтили у
араваков родовые обычаи и нравы! А поскольку и ее охватила великая тоска
но своим родственникам, однажды они вдвоем отправились в ее родные края.
У молодой жены охотника была только мать - грозная повелительница
всех королевских грифов и звали ее Акату. Маканауро, принятому в ее
владениях не очень любезно, пришлось тяжко трудиться, чтобы завоевать
расположение тещи. Он приносил из леса столько добычи, что все грифы
объедались, без конца пируя за его счет. Но все напрасно - Акату во что бы
то ни стало хотелось избавиться от немилого ей зятя, и поэтому она
повелела ему исполнить несколько непосильных для простого человека
заданий. Однако Маканауро был не просто охотником, а к тому же еще и
шаманом. И вот когда ему велели принести воду из реки в корзине, ему
помогли лесные муравьи: они залепили отверстия в корзине глиной, и вода не
вытекала. Затем ему приказали вырубить участок леса за такой срок, что и
впятером не справиться. На этот раз ему помогли разные лесные твари: жуки,
ежи, дятлы, грызуны - и задание он выполнил.
Наконец Акату приказала ему вырезать из дерева точную копию ее
головы, а сделать это было невозможно. поскольку она лежала, не вставая, в
гамаке и все время скрывала голову под циновкой. Тогда друзья охотника -
муравьи стали нещадно кусать ее тело. Не выдержав, она откинула циновку,
он увидел ее лицо и вырезал его из дерева.
Он выполнял все обязанности, какие Акату на него возлагала как на
зятя, и делал это охотно, зная, что теща имеет право требовать от него
выкупа за дочь. Но Акату, хотя и не могла не отдать ему дочь, не хотела с
этим смириться и решила его убить. Грифы хитростью заманили охотника в
ловушку, чтобы там его заклевать. Лишь благодаря тому, что в последнюю
минуту Маканауро превратился в муху и незаметно улетел, ему удалось
спастись.
- А прекрасная жена последовала за ним? - спросил я.
- Нет, - ответил Манаури, - он лишился ее. Это очень поучительная
история - она ясно говорит: жених нес раньше большую ответственность, да и
у нас теперь тоже несет перед родителями невесты... или перед старейшинами
ее племени, - добавил он, лукаво подмигнув.
Я уж и без последнего намека понял скрытый смысл легенды: с меня
причитается старейшинам дар за Ласану. Но какой? Что было у меня ценного?
Взгляд мой упал на серебряный, украшенный драгоценными камнями пистолет,
заткнутый за пояс. Я вынул его и, протягивая Манаури, сказал:
- Прошу тебя, возьми! Более ценной и любимой вещи у меня нет. Я с
радостью даю его тебе!
Вожди даже языками прищелкнули от удивления: пистолет был подлинным
шедевром оружейного искусства и представлял собой большую ценность.
Манаури и сам опешил, игривая его улыбка исчезла, на лице отразилась
озабоченность. Он отшатнулся от пистолета чуть ли не со страхом во
взгляде.
- Пусть отсохнет у меня рука, - воскликнул он, - если я возьму это!
- А как же принятый у араваков долг жениха? - возразил я упрямо.
Манаури выпрямился. Лицо его выражало гордость, укор и волнение.
- Ты давно его выполнил, - произнес он строго, - и притом с избытком.
Ты дал аравакам в сто раз больше, чем стоит этот дорогой пистолет.
- Ты так считаешь? - рассмеялся я.
- Ты подарил нам дружбу!
- И мудрый совет, и сильную руку вождя! - поспешил не без лести
добавить Канауро.
- Не ты наш должник, а мы твои! - поддержал их Мабукули.
- Вы еще скажете, - пошутил я, - что одной девушки для меня мало.
- Если хочешь знать, мало! - живо согласился Манаури.
- Но, но! - запротестовала Ласана. - Ты верховный вождь, а болтаешь
глупости...
Мы все рассмеялись, нам было хорошо вместе и весело; пистолет я сунул
обратно за пояс.
Уаки, глава рода Арара, жестом попросил слова, а когда все обернулись
к нему, смерил Манаури ехидным взглядом и произнес:
- Все хорошо говорил Манаури, но история женитьбы Маканауро
закончилась не совсем так, как рассказал нам вождь...
- Значит, охотник не превратился в муху и не спасся?
- Нет, превратился и спасся. Но ты скрыл от нас важную вещь!
- Ну скажи, Уаки, что я скрыл от вас?
- Предание гласит, что прекрасная жена охотника вероломно предала
его, подчинилась матери и вместе с другими грифами хотела его убить. Разве
было не так?
- Правда, так, так, - признался Манаури.
- Вот подлая змея, если прежде она и впрямь его любила! - полушутя
выразил я возмущение. - Вот, значит, какие у вас женщины!
- Бывают и такие! - расхохотались вожди, и под нашим навесом вновь
воцарилось веселое оживление.
Ласана поначалу не промолвила ни слова - казалось, ее оскорбили злые
шутки, и лишь потом, когда шум немного утих, схватила меня ласково за руку
и проговорила достаточно громко, чтобы ее слышали вожди:
- Ты, Ян, их не слушай, это болтливые жабы, у них пустой и глупый
язык. Они рассказывали тебе предания, выдуманные такими же, как они,
бездельниками, в них нет правды! Я могу тебе рассказать не одно предание о
верных до гроба женах и о такой любви, какая холодным жабам и не снилась.
Вожди встретили ее брань с добродушной снисходительностью и стали
сами уговаривать Ласану рассказать что-нибудь интересное.
- Хочешь послушать предание о дочери шамана, полюбившей охотника? -
обратилась она ко мне.
- Конечно.
И она начала своим звучным, глубоким голосом:
- У Ваваи, совсем юной дочери шамана, почти еще девочки, было горячее
сердце. И вот она полюбила молодого храброго охотника. Но была она столь
стыдлива, что не могла ему открыться в своей любви, а он ни о чем не
догадывался. У девочек быстро вспыхивает чувство и быстро угасает, но не
такой была Вавая. Чем больше проходило времени, тем сильнее становилось ее
чувство. Терзавшая ее тоска по милому становилась порой столь невыносимой,
что в голову девушке стали приходить безумные мысли. В конце концов, не в
силах выдержать разлуку и стремясь постоянно видеть любимого и
прислуживать ему, Вавая решилась на отчаянный шаг: она попросила
отца-шамана превратить ее в собаку, чтобы постоянно сопровождать охотника.
Отец отругал ее и отказался выполнить просьбу, но спустя какое-то время,
заметив, как она чахнет от тоски, он уступил и превратил ее в собаку.
В своре охотника она была самой понятливой из всех псов и мгновенно
угадывала все мысли и желания хозяина, который очень полюбил смышленое
животное и охотно его ласкал. Когда охотник, возвратившись с охоты,
отдыхал в своей хижине, собака клала голову на его колени и часами
смотрела ему в глаза. Страдала она лишь одним недостатком: была
своенравной, обрела странные привычки и почти всегда перед концом охоты на
несколько часов убегала от охотника, бесследно исчезая в чаще.
В лесу, где на каждом шагу всякие духи, случаются разные чудеса, и
такие же чудеса стали происходить в хижине охотника. Когда он возвращался
из леса, хижина его оказывалась чисто подметенной, очаг горящим, а лепешки
из маниоки свежеиспеченными и даже еще горячими. Тут же вскоре появлялась
собака, и, хотя охотник вытянул ее пару раз хлыстом за непослушание, она
лишь радостно взвизгивала и ласкалась.
Поначалу охотник приписывал порядок в хижине добрым духам, но потом
все это стало казаться ему странным, и он решил докопаться до истины. И
вот однажды он вернулся с охоты намного раньше, чем обычно, и, осторожно
подкравшись, услышал в хижине какую-то возню. Заглянув через щель внутрь,
он увидел там юную девушку, разжигающую очаг, а на стене шкуру любимой
собаки. Охотник сразу все понял, мгновенно вбежал в хижину, сорвал со
стены шкуру и бросил ее в огонь. Девушка не могла больше вернуться в
прежнее состояние и оказалась в руках охотника. Он обнял ее и взял в жены.
Жили они, - закончила Ласана рассказ, обводя вождей многозначительным
взглядом, - жили они долго и до конца дней своих были неразлучны и
счастливы.
- О-ей, о-ей! - снисходительно соглашались вожди. - Наверно, есть и
такие девушки.
- Наверняка есть такие девушки! - отрезала Ласана.
Тем временем день, все еще шумный от людского гомона и грохота
барабанов, близился к исходу. Все алело в лучах заходящего солнца, тени
вытягивались, в лесной чаще уже сгущался сумрак. Но оживление и в самом
поселке, и в роще, под пальмами бурити, не спадало, повсюду раздавались
крики, бегали и резвились дети.
Бежал и молодой индеец, быстроногий охотник. Бежал к нашему тольдо.
Еще звучал в ушах голос Ласаны, еще стоял перед глазами образ счастливого
охотника и его возлюбленной, и оттого на миг - о игра воображения! -
бегущий юноша представился нам героем из предания. Но лишь на миг.
В следующую минуту индеец был рядом. От быстрого бега глаза у него
округлились, в них застыл испуг. Задыхаясь, он едва смог вымолвить:
- Там акавои! - и показал рукой на противоположную сторону озера.
- Ты что болтаешь? - чуть слышно выдохнул из себя Манаури.
- Акавои... пришли!
Если бы земля вдруг разверзлась у нас под ногами, это не произвело бы
большего впечатления. Мы словно окаменели и продолжали сидеть как
вкопанные.
- Где, ты говоришь, они? - первым опомнился я.
- Там, на берегу озера... Сейчас уже, наверно, переплывают сюда.
- Сколько их?
- Восемь!
- А откуда ты знаешь, что это акавои?
- Я был у озера, когда они вышли из леса. Они говорили со мной.
- Ты от них убежал?
- Хотел убежать, но они меня поймали. Ничего мне не сделали...
Сказали, что хотят прийти в Кумаку...
- Сколько их было, говоришь?
- Восемь.
- Не больше?
- Не знаю. Больше я не видел...
Внезапно вырванный из благостного состояния духа, я вдруг испытал,
казалось бы, совсем идиотское чувстве: чувство облегчения, что наконец
после стольких месяцев напряженного ожидания гром грянул, гроза пришла.
Акавои явились.
Все вожди обратили свои взоры на меня, в напряженных их взглядах
