пять-шесть центнеров. Чтобы облегчить себе работу, мы буксировали убитых
животных к берегу, на мель, но при этом возникли вдруг неожиданные
осложнения.
Кровь убитых животных, смешавшись с водой, привлекла массу каких-то
рыб из породы хищных, не очень крупных, немного меньше фута в длину, но,
несмотря да неказистый вид, невероятно прожорливых. Араваки называли их
гума'. Зубы у них были острые как ножи. Одним молниеносным укусом они
вырывали из тела жертвы большие куски и тут же отскакивали в сторону,
уступая место другим. Дерзость их не знала предела, они нападали даже на
человека, спастись от них можно было лишь бегством.
[' Речь идет о рыбах пирайя, отличающихся крайней хищностью и
обитающих в реках Южной Америки.]
Вот эти-то маленькие чудовища и собрались сотнями вокруг наших апий,
набрасываясь на их туши так, что вокруг вскипала вода. Мы, как могли,
отгоняли их палками, но тщетно - они, не обращая внимания на удары и шум,
жадно набрасывались на пищу. Место одного-двух хищников, оглушенных
палками, тут же занимали пять новых.
Одну из гум, величиной чуть больше пол-локтя, живой выбросили в
лодку, и я хотел схватить ее, чтобы лучше рассмотреть вблизи страшные ее
зубы.
- Не трогай! - схватил меня за руку Манаури. - Они и на земле
кусаются! Многим уже отхватывали пальцы!
- Как же в этом озере купаться? - содрогнулся я.
- Можно только возле берега. К тому же гумы водятся не везде и
особенно опасны, когда чуют кровь. Если они нападут на человека вдали от
берега, спасения нет...
Вокруг простирался дивный пейзаж, полон сладостной прелести был вид
прибрежных пальм, и даже кроткие неуклюжие апии вполне могли сойти за
диковинные существа из какого-то сказочного рая, и вот вдруг такая
зловещая опасность, дикая прожорливость, при одной мысли о которой стыла
кровь.
Отбившись в конце концов от гум, мы привязали нашу добычу к лодкам и
оттащили ее в Кумаку. Девятнадцать апий обеспечили весь наш поселок
запасами жира и сушеного мяса на много недель вперед. У женщин в течение
нескольких дней работы было вдоволь.
В этот период изобилия и сытости много беспокойства доставлял нам
Арипай. Сидевший в нем якобы Канаима постепенно лишал его рассудка.
Несчастный считал себя околдованным злыми силами и совершенно; терял
самообладание. Он до такой степени обезумел, что сбежал из дома и целыми
сутками как одержимый бродил по лесам. В Кумаку перестал приходить совсем
и даже ночевал в лесу, хотя и поблизости от селения, - наши охотники и
сборщики плодов нередко его встречали. При этом, однако, он никого к себе
не подпускал, словно дикий зверь, издали ругался, грозил людям кулаком,
выкрикивая бессвязные слова и часто повторяя имя Канаимы.
- Надо его спасать! - убеждал я своих друзей. - Давайте приведем его
в Кумаку, пусть даже силой.
- Нельзя! - возразил Манаури. - Он ходит в Сериму. Мог заразиться.
- А ты точно знаешь, что он туда ходит?
- Точно, Ян!..
Значит, действительно не могло быть и речи о том, чтобы доставить
несчастного в Кумаку, скорее напротив - следовало не пускать его на наш
полуостров. Известие о горестной его болезни все наши воспринимали с
покорным терпением и объяснили мне ее причину. Этот вид безумия, хорошо им
знакомый, нередко нападал на лесных индейцев. Это случалось, когда им
наносилась большая обида. Тогда их посещал дух мести и преследовал до тех
пор, лишая душевного покоя и рассудка, пока они не смоют своих страданий
кровью виновника, если, конечно, к тому времени не погибнут сами от его
руки. И лишь после этого, утолив жажду мести, они снова становятся
нормальными людьми. Арипай должен убить шамана Карапану, оттого он и
безумствует.
- А если не он убьет колдуна, а тот его? - встревожился я.
- Это зависит от Канаимы, и тут уж ничего не поделаешь.
И действительно, делать было нечего. Мы ничем не могли помочь Арипаю,
а он тем временем, как коршун, кружил вокруг Серимы, упиваясь жгучей
желчью ее невзгод. А дела там шли все хуже. Большая часть людей заболела,
смерть свирепствовала, особенно страдали дети. Скорбь и горечь терзали
сердца людей, а гнев и отчаяние понуждали все откровеннее проклинать
старейшин. Арипай слышал эти нарекания и сам подливал масла в огонь.
Такова была ситуация в наших краях, когда со мной приключилось в
нашем адском озере необычайное происшествие, едва не стоившее мне жизни.
Поистине дьяволы сотворили это озеро. Сколько же там еще разных чудищ?!
Берега озера были черными, илистыми, и лишь в одном месте на
несколько десятков шагов протянулась светлая песчаная отмель. Она
находилась неподалеку от Кумаки, и мы нередко приходили сюда купаться.
Многочисленные в Потаро кайманы внимания на нас не обращали, а поскольку
на глубину мы никогда не заплывали, то и не подвергались риску стать
добычей хищных гум. Там, где отмель кончалась, обрываясь в мрачную глубь,
воды мне было едва по грудь. Здесь, как правило, мы охотнее всего и
купались.
И вот как-то утром мы пришли сюда небольшой группой. Вдруг один из
индейцев, плескавшийся подле меня, издал глухой стон, лицо его исказилось
гримасой ужаса и боли. В следующую минуту он как подкошенный рухнул в
воду. Мне это показалось совершенно невероятным, ибо глубина здесь не
превышала трех-четырех футов. Бросившись к нему на помощь и увидев его
сквозь прозрачную воду лежащим на дне, я схватил его за волосы и потащил
вверх. Но едва голова его появилась на поверхности, я -сам в тот же миг
ощутил страшный удар. Удар был настолько сильный и болезненный, что на
какое-то мгновение лишил меня чувств. При этом боль ощущалась во всем теле
и особенно где-то внутри, словно меня схватили огромными клещами и рвали
мои внутренности, ломая все кости. Подобной боли никогда в жизни я до сих
пор не испытывал. Прежде чем потерять сознание, в какой-то миг я успел
заметить в воде черный силуэт метнувшейся в сторону рыбы. Уж не она ли
причина случившегося?
Лишившись чувств, на этот раз под водой оказался я. Тут пришедший в
себя индеец подхватил меня под руки, и я стал было приходить в себя, как
вдруг новый удар окончательно свалил меня с ног. Невыносимая боль
парализовала все мое тело, пронзив насквозь, словно волчий клык. Я
погрузился в глубокий обморок.
Когда сознание вернулось ко мне, я увидел, что лежу под кокосовой
пальмой на берегу озера. Вместе с сознанием возвращалась боль, все сильнее
опоясывая тело, парализуя члены, давя на сердце, сжимая горло. В первые
минуты я не мог шевельнуть даже пальцем, но потом паралич постепенно стал
проходить, а вместе с ним, казалось, покидала тело и боль. Вокруг меня
толпились друзья, радуясь моему возвращению к жизни.
- Что это было? - выдавил я не своим голосом сквозь сдавленное горло.
- Еще бы немного, Ян, и тебе конец! - скалил зубы Вагура.
- Что за чудище на меня напало? - спросил я.
Вагура и другие, сияя радостными улыбками, расступились. В двух шагах
от меня на песке лежала рыба весом фунта три, может, чуть больше.
- Это она? - поразился я, с почтением глядя на бестию столь скромных
размеров.
- Она. Аримна.
Рыба, формой напоминающая толстого угря, была темно-оливкового цвета
с двумя рядами желтых пятен по бокам.
- Мы ее убили! - торжествовал Вагура. - А тебя вытащили чуть живого!
- Но она меня даже не укусила, - удивлялся я.
- Достаточно, если она просто слегка прикоснется. В прикосновении и
есть вся ее дьявольская сила! - объяснил мне мой юный друг не без гордости
за свои познания. - Индейцы называют ее "лишающей движения"'.
[' Т р е м б л а д о р (исп.), буквально "потрясающий", -
электрический угорь.]
Ко мне быстро возвращались силы, и уже полчаса спустя я, опираясь на
плечи друзей, смог самостоятельно идти в Кумаку. Но боль в теле все-таки
не прошла и утихла лишь дня через два.
С тех пор вид нашего озера стал вызывать во мне не только страх, но и
чуточку, как ни странно, какого-то непостижимого почитания. Можно ли
удивляться, что индейцы, окруженные столь поразительной природой, повсюду
видели происки злых демонов, кровожадных духов и вампиров, порожденных
людоедом Пиамой или Макунаимой - злыми божествами?
На следующий день после происшествия с трембладором явились гости с
Ориноко: Мендука и его варраулы, отправлявшиеся в погоню за испанцами.
Вернулись без потерь, все десять. Мендука питал слабость к торжественным
церемониям и хотел похвалиться выучкой своих воинов: прежде чем произнести
традиционное приветствие, он выстроил своих людей в шеренгу перед моей
хижиной и ждал прихода переводчика. Кроме Арипая, в Кумаке было несколько
араваков, немного знавших язык варраулов. Наконец один из них явился, и
Мендука доложил, что задачу они выполнили; добыли четыре мушкета, четыре
пистолета и пять ножей.
- Где вы их настигли? - спросил я.
- На последней стоянке перед Ангостурой. Они считали, что уже дома, и
стражу не выставили.
- Обошлось без боя?
- Немного мы их пощипали.
И Мендука выбросил из мешка на землю четырнадцать отрезанных ушей,
связанных попарно: четыре пары ушей индейцев и три - белых. Присутствующие
араваки ахнули от удивления.
- Дон Эстебан тоже здесь? - спросил я, указывая на этот жуткий
трофей.
- Нет.
- Они поняли, кто на них напал?
- Нет.
- Что вы собираетесь делать дальше?
- Остаться здесь, пока не научимся стрелять, а потом вернуться в
Каииву, к Оронапи.
- Хорошо. Отдохните, поешьте, а завтра с утра за дело.
Мендука медлил. Я взглянул на него вопросительно.
- Теперь ты доволен нами, Белый Ягуар? - весело сверкнул он глазами.
- Проливать кровь, когда это не вызывается необходимостью самозащиты,
мне не по душе. Но надо признать - в смелости вам не откажешь.
Узнав подробности нападения, мы не могли не отдать должное ловкости
этой горстки варраулов.
Воспользовавшись ночной темнотой, они без шума разделались с пятью
противниками: лишили их жизни я оружия, прежде чем остальные обнаружили их
и подняли тревогу, но и потом сумели прикончить еще двух, не понеся при
этом никаких потерь.
- Еще должен тебе сообщить, - завершил свой рассказ Мендука, - когда
мы плыли мимо Серимы, там что-то происходило, все бегали и кричали, похоже
- дрались.
Он не ошибся. В Сериме действительно дело дошло до стычки, против
старейшин вспыхнул бунт. Вожди, столь упорно сеявшие злой ветер, пожали
наконец бурю. Давно копившееся против них недовольство прорвало в конце
концов плотину людского терпения и вылилось в насилие. Конесо избили и
лишили всякой власти, в том числе власти вождя рода. Такая же участь
постигла его приспешника и правую руку - Пирокая. Но самый страшный гнев
Серимы обрушился на шамана Карапану. Возбужденная толпа возвестила месть
ему за все злодеяния и порешила его убить, но он, заблаговременно
пронюхав, что его ждет, бежал в лес и укрылся где-то в безлюдной чаще.
Вероятно, он рассчитывал, что гнев серимцев со временем пройдет и они
осознают, какое страшное святотатство хотели свершить, и рассчитывал, надо
сказать, не без оснований, если бы не тихое помешательство Арипая.
Душу Арипая, вдвойне терзаемую и общим несчастьем племени, и его
семейной трагедией, ничто не могло уже сдержать. Сердце его ожесточилось.
Потребность убить шамана обуяла его до такой степени, что днем и ночью, не
зная устали, он подкарауливал Карапану на краю леса неподалеку от его
хижины. И дождался. Однажды ночью шаман появился. Это было на четвертый
