- Диво, братцы, откуда только дознался? - поразился Кольцо встрече...
Не знал он, что строгановские дозорные люди давно уже прослышали о
посланцах и темной ночью на лыжах опередили их. В эту ночь Максим
Яковлевич, еще ничего не ведал о посольстве Ермака, угрюмо, медведем,
топтался по горнице. На столешнике развернутой лежала царская грамота с
большой черной печатью на шелковом шнурке; он без конца читал и
разглядывал грозное послание царя и все думал о том, как изжить беду. "Сам
надоумил звать казаков, потеснить непокорного хана, - вздыхает он, - а
ноне вот, по доносу Васьки Перепелицына, в измене обвиняет. Хвала богу,
что от Москвы далеко варницы, а то бы страшный гнев громом ударил!"
В дверь постучали; хозяин сердито отозвался:
- Ну, кто там? Входи... Порог переступил старый дядька Потапушка. Под
сто годов старцу, борода отливает желтизной, но серые глаза ясны, остры.
- Все маешься? - тихим спокойным голосом спросил старец.
- Маюсь, равно на дыбу тянут, - признался Максим Яковлевич.
Потапушка пристально посмотрел на хозяина и махнул сухой рукой:
- Брось тревожиться! Иные нежданные-негаданные вести долетели к
нам...
- Коли худые, брысь отсюда, и так голова кругом пошла.
- Зачем худые, улыбнулся дядька-пестун. - Молись богу, враз беду
снимет, - казаки Сибирь повоевали!
Строганов вытаращил глаза, подозрительно разглядывая Потапушку:
"Правда то, иль сдурел сивый?"
- Ну, чего зенки пялишь? - добродушно проворчал пестун. - В разуме
сказываю: послы Ермака спешат на Москву бить царю новым царством...
- Ох! - Сразу словно камень свалился с сердца Максима. - Квасу мне...
Ставь перед Спасом и Миколой пудовые свечи!
- Есть, батюшка, будут и квас, и свечи, - засуетился старик.
- А что я сказывал? - вдруг рявкнул Строганов, и лицо его озарилось
бешенной радостью. - Сильны Строгановы, ох, сильны, жильны! Вот тебе,
Васька-сукин сын Перепелицын. Ах-ха-ха, не ждал такого оборота. Ух, ты!..
Так и не уснул в эту ночь Максим Яковлевич: то клал земные поклоны
перед иконами, освещенными свечами и разноцветными лампадами, то
прислушивался к гулким шагам сторожевого на вышке. На ранней алеющей заре
повелел слугам:
- Коня любимого в серебрянной сбруе, да шубу лучшую мне! А как
подъедут ермачки, из пушки грянуть! Пусть знают, что мы с ними!
Пестун Потапушка головой покрутил, подумал: "Гляди-тко, как скоро
присоседился"... Не доезжая до ворот, Ишбердей круто осадил оленей. Казаки
соскочили с нарт. Иванко Кольцо степенной поступью пошел навстречу
Строганову. Максим Яковлевич слез с коня. Атаман и купец обнялись, трижды
поцеловались.
- Вернулись живы, с честью, - заискивающе вымолвил Строганов.
Кольцо приосанился и весело ответил:
- С честью. Трудом, кровью добыли. Спешим к великому государю с
дарами, кланяться ему новым царством!
- Путь-дорога, братцы! - степенно поклонился Максим. - И, показывая
на распахнутые ворота, пригласил: - Милости просим, дорогие гости.
Отдохните, в баньке испаритесь, коней дадим самых лучших, и я с вами в
путь-дорожку!
На колокольне затрезвонили, и навстречу сибирским послам вышел поп с
крестом. За ним толпился народ.
Все без шапок, светлые и притихшие, двигались к воротам. На морозе
клубилось горячее дыхание. Кольцо с казаками пошел в церковь...
С дороги казаков напоили крепким медом, отвели в брусяную баню.
Приятно пахло смолистыми бревнами, распаренными вениками. Строгановские
молодцы знатно испарили, размяли жилистые казацкие тела. Иванко крякал, от
удовольствия закатил глаза и наслаждался жгучим теплом, вонзавшимся
острыми иголками. В бане колебались волны густого знойного пара. Не
вытерпел казак, скатился с полков; его окатили из ушата ледяной водой.
Жадно выдув жбан хлебного кваса, Иванко постепенно пришел в себя. На
широкой лавке, на спине, лежал Максим Яковлевич, и холоп растирал ему
широкие бугристые плечи. В такт его движениям колыхался огромный хозяйский
живот.
"Ух, и пузо! Ух, и чрево! - с неприязнью оглядывал Строганова Кольцо.
- Сколько сала нагулял на горьких сиротских трудах!" В предбаннике, на
полу, подобрав под себя ноги, сидел Ишбердей и о чем-то горестно думал.
- Иди в баню! - предложил князьцу Иванко. Ишбердей со страхом
покосился на атамана, отрицательно покачал головой:
- Нет, мой нельзя! Ни-ни... Он проворно вскочил и выбежал из бани.
Иванко загоготал: - Гляди, будто черт от ладана спасается!.. Эй, друг,
вернись! Слово есть! - закричал он, выбежав на сугробистый двор. Князец
вернулся, робко подошел к атаману.
- Говори слово, - попросил он.
- Хочешь ехать с нами в Москву?
- А олешки как?
- Отсылай в Сибирь, а отсюда погоним на конях да широких розвальнях!
Эх, и любо! Ишбердей сморщил лицо, подобие улыбки мелькнуло на его губах.
- Холосо, совсем холосо. Поедем в Москву, а теперь иди в горячую
избу, а мне нельзя, нет закона, - он подталкивал Иванко в плечи, сильно
боясь, чтобы казак заодно не прихватил и его с собой.
Два дня гуляли казаки в строгановских хоромах. Сам хозяин наливал
чары и уговаривал выпить. Гулебщики не ломались, пили безотказно. Ишбердей
сидел рядом с Иванкой. От хмельного у него кружилась голова, слипались
глаза. Он не выдержал, сполз со скамьи и захрапел, свернувшись на полу...
Максим Яковлевич юлил подле послов, умасливал:
- Неужто наше добро забыли? Кто посоветовал на Сибирь идти? Кто пушки
дал? Кто...
- А ты не крути, не верти, не верти. Мы все сами взяли! - независимо
и смело перебил его посол-коренастый казак с посеченным лицом.
Строганов встревоженно взглянул на Кольцо, но лицо атамана было
непроницаемо, только большие серые глаза озорно смеялись.
- Ладно, - наконец сказал Иванко. - Разлада меж нами не будет. На
всех хватит славы и чести...
- Спасибо, добрые люди! - поклонился казакам Максим Яковлевич. - Я
скорей вас до дела доведу! - пообещал он.
- Эй-ла! - спросонья выкрикнул Ишбердей и зачмокал губами.
От Орла города мчали на бойких рысаках, в широких розвальнях.
Впереди, проминая сугробы, скакали тройки, запряженные в тяжелые сани.
Разудало заливались бубенцы-погремки, ямщики - широкие, крепкой кости,
бородатые, с калеными на морозе лицами, - пели раздольные русские песни.
Казаки подхватывали могучими голосами. Князец Ишбердей со страхом
поглядывал на коней - редко их видел; очумело вслушивался в ямщицкие
выкрики, наконец, и сам не выдержав, запел:
Зима-а-а..
В белой мгле,
Как тень птицы,
Летит нарта моя
Э-ке-кей...
А казаки свое вели:
Гей ты, бранная снасть,
Ты привольная сметь -
Ты невеста моя...
Шумно, гамно, с посвистом проносились через деревнюхи, в больших
селах сворачивали, пили, горлопанили, буянили в кабаках. Пускались в пляс,
- изба ходуном ходила. Питухи кабацкие с одобрением заглядывались на
озорную удаль.
- Экие шубы! Экие кони, - гривачи! Купцы едут, мордастые, сытые,
неуемные!..
Максим Строганов, осанистый, молчаливый, сидел с казаками за одним
столом, диву давался:
- И откуда такая прорва силы у людей? Эх, сорви-головушки! С такими
весь свет проскачешь и умирать не захочешь!
В ямах-почтовых станциях по казачьему окрику, быстро меняли коней, и
опять мчали по мглистым полям, по зыбучим болотам, поросшим вереском,
через синие ельники, через погосты, наполненные вороньим граем. И,
наконец, выскочили на большую московскую дорогу, полную оживления. И днем
и ночью по ней со скрипом тянулись обозы с торговой кладью: с рожью и
другим зерном, с мягкой пенькой, мороженной рыбой, с бочками доброго меда,
с тюками кож и мехами. За грузными возами шагали возчики с обледенелыми
бровями и бородами. Краснокожие, плечистые, они пытливо разглядывали
каждого встречного, готовые при тревоге выхватить припасенный нож или
дубину. Часто навстречу попадались конники, боярские возки со слюдяными
оконцами. Во встречном яме Иванко Кольцо увидел у возка дородную боярыню,
не утерпел, прищурил глаза и, заигрывая, предложил:
- Поедем с нами, красавица? Боярыня зарделась, улыбнулась: - Не по
пути мне. В монастырь, на богомолье, тороплюсь.
- Грех и потом замолишь! - разглаживая усы, заюлил подле бабы Иванко.
Она одарила его ласковым взглядом и тепло отозвалась:
- Что ты, родимый, и грехов-то на мне нет! Сыночка умолить у господа
бога хочу!
- Ой, милая, непременно езжай с нами. В таком деле и без монастырских
битюгов-монасей можно обойтись!
- Ох ты, греховодник! - не обиделась боярыня, и всю ее охватило
жаром, но решительно подняв голову, она шагнула в возок, и холоп щелкнул
бичом:
- Гей, поскакали-поехали!
- Жаль! - сокрушенно покачал головой Кольцо и сказал Строганову: -
Мне бы сейчес в монастырь податься, - непременно игумен из меня вышел бы!
Максим Яковлевич засмеялся:
- Кипучая у тебя кровь, атаман. Словно брага хмельная. От нее голова
ходуном, а сердцу покоя нет!
- Что верно, то верно! - согласился Кольцо. - Только и нахожу радость
в сече!..
Но больше всего на дороге двигаось людей пеших; шли они со всех
концов земли. Невиданное оскудение виднелось по многим волостям, лежавшим
у дороги, по которой проезжали казаки. Боярство вконец разорило
крестьян-пахотников, и, куда не глянь, - всюду простирались пустоши.
Засуха, мор и голод гнали холопей куда глаза глядят, толпы разоренных
пахарей торопились в Москву. Торопились устюженские и костромские
плотники, тащились вологодские пимокаты, спешили владимирские богомазы.
Толпами брели нищеброды и бездомные попрошайки, голь кабацкая. От войн и
разорений много бродило по дорогам гулящих людей. Были среди них
молодцеватые, удалые и дерзкие. Иванко по их замашкам угадывал родную
душу.
- Куда топаешь, горемычная головушка? - окликал он шатуна.
- Долю свою ищу!
- А где ее сыщешь?
- В Диком Поле, на Дону, на Волге!
- Вали за Камень, в Сибирь-сторонушку, найдешь свое счастье...
- Ну-у!
- Истинно. Нет вольнее и богатимее края. У гулящих людей глаза
вспыхивали надеждой, они долго глядели вслед убегающим тройкам. Кольцо все
замечал, прикидывал и, показывая Строганову на монастыри, которые сверкали
главами церквей на холмах, над ярами рек, покачивал головой:
- Ай-яй-яй, что деется на белом свете! И на что монахам столько
земель, рыбных урочищ, богатств? Гляди, сколько лепится вокруг куриных
изб, - все кабальные холопы монастырские. Жадны, ох и жадны! - Ты о
монахах так не говори! - строго перебил атамана Максим Яковлевич.
- Монастыри опора царству.
Иванко нахмурился, но смолчал. Как раз в эту пору впереди блеснул
главами церквей, переливами черепичных островерхих кровель огромный город.
Кони вынесли сани на холм, и перед очарованным взором сразу открылось
величественное зрелище-Москва!
В центре, как шапка Мономаха в яркой оторочке, сверкает, переливается
на закатном солнце куполами, шпилями, глазурью Московский Кремль. Казаки
затаили дыхание, каждый тревожно подумал: "Как-то встретит Москва-матушка
наши бесшабашные головушки?".
Солнце закатилось за дальние холмы, и сразу угасло сияние Кремля.
Засинели сумерки, и темные витки дымков поднялись над скопищем бревенчатых
изб. Разгоряченные тройки минули заставу и ворвались в кривые улочки
