которого вырывается один-единственный звук удивления:
- О!..
Смуглянка восторженно смотрит на лихого Иванку. У нее слегка
косоватые, но очень приятные глаза. Казак не утерпел и смело прижал
девушку к себе:
- До чего же ты хороша, милая!
Ишбердей и старики рассмеялись:
- Можно, можно... Она девушка...
Сильно заколотилось сердце у Иванки! Он взял ее за руки и пошел с ней
к темному чуму, из которого вился дымок.
- Как тебя звать? - спросил Иванко по-мансийски.
- Кеть, - ответила она и еще крепче сжала руку казака.
Больше Иванка не знал слов ее языка. Ему многое хотелось сказать ей,
и он на разные лады повторял лишь одно слово, придавая ему разные ласковые
оттенки.
- Кеть... Ке-е-ть... Кет-ть... - говорил Иванко, теплым взглядом
лаская девушку. Он любовался этой, словно отлитой из бронзы, ладной
красавицей.
Она засмеялась и ткнула ему в грудь пальцем. Кольцо понял и сказал:
- Меня звать Иванко. Иванко!
- Ванко... Ванко... - подхватила она, радуясь как ребенок.
Взглянув на игру сполохов, она что-то сказала Кольцо. Он обернулся к
Ишбердею.
- Говори, что сказано?
- Она говорит - там край неба, - показывая на сияние, перевел князец.
- Но с тобой она не боится идти хоть на край земли.
Казак взглянул в радостное лицо девушки, вздохнул и ответил:
- И я с тобой пошел бы до самых сполохов, пусть сожгут меня, да
спешу, к русскому царю тороплюсь.
Она не поняла, но еще крепче прижалась к плечу казака.
Вошли в чум. Из-за очага поднялся крепкий, плечистый охотник-манси.
Он поклонился казакам и что-то крикнул Кети.
Она засуетилась, добыла мерзлой сохатины, стала строгать ее, напевая
по-своему и поглядывая на Иванку.
Ишбердей жадно ел сохатину и хвалил:
- Илгулуй-вача и большой пастух. Олешек у него много-много. Сколько
звезд в небе. Чохрынь-Ойка оберегает его стада от волков и злых духов...
Лицо у Илгулуя длинное, с резкими чертами. Он держится с
достоинством, в руках у него "лебедь", и он говорит по мансийски Ишбердею:
- Гости-хорошие люди. Они понравились моей дочери Кети. Я зарежу им
молодую важенку и напою их горячей кровью...
Илгулуй тронул струны "лебедя" и протяжно запел. Иванко встрепенулся,
- в песне он услышал знакомое, родное слово - "Ермак". Оно не раз
повторялось в лад звукам. Ошеломленные, взволнованные, казаки безмолвно
слушали пение охотника.
Сполохи погасли в небе. Синие огни колебались в очаге. Лицо Кети
стало задумчивым.
- О чем пел вача? - спросил у Ишбердея Иванко, когда смолкла игра на
"лебеде".
Князец торопливо проглотил большой кусок сохатины, омоченный горячей
кровью, и перевел:
- Он сказывал, что много ходил по лесам и плавал по рекам. И везде
выходили родичи и сказывали: "Конец хану Кучуму! Его руки не протянутся
больше к олешкам манси. Пришел на Иртыш богатырь и привел сильных русских.
Они побили хана и мурз и сказали мне - ты человек!".
Иванко поклонился Илгулую:
- Спасибо, друг.
Хозяин чума сказал Кети:
- Ты давай гостю лучшие куски!
Востроглазая Кеть просила Иванку:
Ешь, много ешь! Сильный был, станешь сильнее!
Казаки насыщались, пили взятый с собой мед, и вогулов поили. От
пытливых глаз Кети Иванке и сладко, и грустно. Не утерпел и запел свою
любимую песню:
Как на Черный ерик, да на Черный ерик
Ехали татары-сорок тысяч лошадей...
Казаки дружно, голосисто подхватили:
И покрылся берег, ой покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей...
С дрожью в голосе, с тоской, хватающей за сердце, Иванко разливался:
Тело мое смуглое, кости мои белые
Вороны да волки, вдоль по степи разнесут,
Очи мои карие, кудри мои русые
Ковылем-травою да бурьяном порастут...
И опять казаки разудало подхватили:
Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!..
С нашим атаманом не приходится тужить...
Они долго пели удалецкие песни, пока огонек в камельке не стал
гаснуть.
- Спать надо, отдыхать надо! - сказал Ишбердей, - завтра олешки
побегут быстро-быстро!
Улеглись с чуме на олених шкурах. От очага шло тепло. Прищуренными
глазами Иванко смотрел на золотой глазок огонька и видел склоненное над
очагом задумчивое лицо Кети.
За пологом воет ветер, а в углу чума сладко храпит Ишбердей, лунный
свет серебрится сверху. Слышно, - пофыркивают олени. А Кеть все смотрит и
смотрит на казака печальными глазами...
Сон одолевает Иванку, он поворачивается и, засыпая, думает: "Хороша
девка!" И сразу отошло все: погас золотой огонек, исчезло задумчивое лицо
Кети, и сон, крепкий и здоровый, охватил тело.
Встали на синей зорьке.
- Олешки ждут! Скорей, скорей! - оповестил Ишбердей.
Огонек все еще светится в полумраке чума. Кеть с тихой лаской следит
за Иванко. Кольцо встретился с ней взглядом, И глаза девушки спросили:
- Мы еще увидимся?
Кольцо кивнул, ответил:
- Я вернусь к тебе, Кеть!
Внезапно вспыхивает соблазнительная мысль: "А если смануть девку?" Но
тут же вспомнился Ермак, и Иванко подумал: "Ах, батько, батько, зря ты
суров! Поглядел бы ты на нее, - до чего хороша". Ермак, наверное, ответил
бы ему: "Горячее сердце у тебя, Иванко, податливо на сладкое, на ласку". И
верно: податливо! Но что поделаешь, когда без ласки тошно.
Кольцо выбрался из чума. И сразу будто угодил в огромный горшок с
простоквашей, - валил густой, липкий снег.
- Там река, она идет с гор, - показал на запад князец. - Олешки
побегут туда!
Кругом была сплошная муть, только слышались крики погонщиков и чуть
виднелся дымок над чумом. Не хотелось Кольцо покидать теплый чум и
девушку.
В последний раз он обернулся. Рядом стояла Кеть.
- Вача, вача, ты скорей возвращайся, буду ждать! - попросила девушка.
- Что она говорит? - спросил у Ишбердея Кольцо.
Князец махнул рукой:
- Эй-ла, что может говорить девка, когда ей человек по сердцу!
- Люба ты мне, - от всего сердца сказал девушке Иванко, - да спешу!
Коли дождешься, спасибо!
- Пора, пора! - закричали погонщики. Запахнувшись в волчью шубу,
казак сел на нарты; впереди с хореем в руках устроился Ишбердей. Снова
раздался его окрик: "эй-ла!" - и олени сорвались с места. Снежная пороша
закрыла все: и чумы с темными дымками, и провожавших вогулов, и хрупкий
силуэт молодой, доброй Кети.
Безмолвна, глуха зимняя дорога по рекам Ковде и Тавде! Ни одного
дымка, ни одного пауля, - все охотники забралиль в чащобы, где не так
жесток мороз и где по логовам таится зверь, а по дуплам прячется пушистая,
мягкая белка. Над дорогой часто нависают скалы, а на них каким-то чудом в
каменистых трещинах держатся чахлые ели, одетые густым инеем.
Ишбердей торопил. Он гнал вперед днем и ночью, давая оленям короткий
отдых, чтобы добыть ягель. Ночами полыхали северные сияния и часто выли
оголодавшие лютые волки. Жгли костер, и пламя его нехотя раздвигало тьму.
В черном небе горели крупные яркие звезды, отливавшие синеватым блеском.
Золотое семизвездие Большой Медведицы низко склонилось над угрюмым лесом.
Где-то в густой поросли, заваленной сугробами, журчал незамерзающий
родник. Иванке чудилось, что невидимые струи текут и звенят над снегами из
склоненного ковша Большой Медведицы. Сильно морозило, трещали сухие
лесины, с грохотом лопались скалы. Казаки прислушивались к ночной тишине,
к внезапному грохоту скал, вглядывались в звездное небо и думали: "Суровый
край, безмолвный, - поди-ка, поживи тут!".
Иванко смотрел на пляшущие языки пламени, а сердце было полно сладкой
тоски, - вспоминалась смуглая Кеть. Он поднимался от костра, уходил к
сугробам и подолгу глядел на пушистый снег, изумрудно мерцавший под лунным
светом, и ему казалось - вот-вот из леса выйдет на лыжах, в мягкой,
расшитой красным сукном кухлянке, ласковая Кеть и, кося черными глазами,
крикнет: "Пайся, рума, пайся"... Кольцо вздыхал, - было жаль, что никогда
не увидит полюбившуюся Кеть. Вместе с грустью, однако, была и гордость,
что вот он, Иванко, не забаловал, знает свое дело и спешит куда надо.
Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, он лишний раз степенно обходил
нарты и проверял, крепко ли привязаны коробы с рухлядью.
Ишбердей неожиданно вырастал перед казаками. Маленький, вертлявый, с
обнаженной головой, он похвалял:
- Холосо, очень холосо!
В белесой мути обоз трогался дальше. Река бежала с гор, крепко
застывая под ледяным одеялом. Она становилась уже, и крутые берега ее
сошлись совсем близко. На вершине кедра, склонившегося над щелью, однажды
увидели рысь. Иванко навел пищаль... Подбитый хищник упал на дорогу.
- О, холосо, шибко холосо! - похвалил Ишбердей.
Впереди выросли вершины горного хребта. Река иссякала, по еле
приметному руслу тянется след лыж. Трудно, медленно вползали нарты на
синий ледовый гребень.
Казаки шумно взмахнули шапками:
- Вот и Камень!... Э-ге-гей!..
Эхо далеко разнеслось по горам и ущельям.
- Пермь-земля! - показывая на хребты, объявил князец. Истосковавшиеся
казаки радостно соскочили с нарт, зашумели:
- Здравствуй, милая, здравствуй, родная русская земля!
- Теперь река побежит на Русь. Пассер-я - сказал князец. - Шибкая
река, большая вода! Серебристый день тускнел, заиндевелые и седые от
тумана березники покрылись синью.
Началась студеная ветренная ночь. Олени сбились в кучу. Ишбердей
обнаружил промысловую избушку, она была пустой и вся промерзла. Казаки
разложили костер - "нодью" и всю ночь грелись, рассказывая сказки и
побасенки.
- А что, браты, бывают ли на свете честные дьяки и приказные? В
Москве, небось, всякой нечисти полно! - задумчиво глядя в костер, спросил
Иванко.
Сероглазый казак, с проседью в густой бороде и красным рубцом через
весь лоб, ухмыльнулся лукаво:
- Не слыхано что-то о честном царевом слуге, - начал он. - Я, браты,
полвека исходил, - под Азовом и Астраханью рубался, в Бухару в полон
угодил и бежал оттуда. И слышал, я казаки, там одну бывальщину разумную;
прикинул и подумал: "Да то ж при всяком хане и царе деется..."
- Сказывай свою бывальщину, - попросили казаки.
- Так вот, браты, как было дело, - повел свой рассказ бывалый казак.
- На базаре в Бухаре ловили вора, а поймали ни в чем не повинного
простолюдина. Притащили его к падишаху и говорят: "Этот человек вор!".
Падишах и очей своих не поднял на бедолагу, изрек только одно слово:
"Повесить!". - "Жаль, но поздно, теперь ничего не поделаешь!" - воскликнул
простолюдин. "О чем ты жалеешь?" - спросили палачи, которые вели его на
казнь. "Я знаю то, чего, кроме меня, никто не знает на свете". - "Что же
это?" - удивились палачи. "Я умею сеять золото..."
Вранье, того не может быть! - перебил один из казаков. - И чего ты
врешь, Лука? - сердито фыркнул казак.
- Не мешай, - сказал Кольцо. - То народное словечко золотое. Говори,
Лука, что было дале!
- Известное дело, что приключилось тут, - спокойно продолжал Лука. -
Как заслышали про золото, скорей гонца к падишаху: "Царь царей, повелитель
земель и нас, рабов, о чудо! Человек, которого ты повелел повесить, умеет
сеять золото". Падишах вскочил и затопал: "Скорей, живо ко мне этого
человека!" Простолюдина доставили во дворец, и падишах снизошел до
разговора с ним: "Если ты умеешь сеять золото, - сказал он, - то посей его
для меня, и я дарую тебе жизнь". - "Я готов!" - воскликнул осужденный. И
