когда зажигается свет, искрятся мерцающими красками. Небольшие, почти игрушечные
комнатки, похожие на бонбоньерки. Крошечные балконы. Комнаты под полами
внутреннего двора, куда свет попадает лишь сквозь тонкие мраморные плиты, и где
никогда не бывает жарко; наконец, чудо из чудес - Жасминовый павильон, любимое
помещение царицы Мумтаз-и-Махал.
Это круглая башня, окружённая балконом, который висит над крепостной стеной и
Джамной. С балкона внутрь ведут восемь дверей. На стенах Жасминового павильона,
а также на балюстрадах и на колоннах балкона нет буквально ни одного дюйма
пространства, который не был бы покрыт тончайшей, великолепной резьбой.
Орнаменты внутри орнаментов, и в каждом из них ещё один орнамент; почти
ювелирная работа. Таков весь Жасминовый павильон; таковы же небольшой зал с
фонтаном и ряды резных колонн.
Во всём этом нет ничего грандиозного или мистического; но в целом возникает
впечатление необыкновенной интимности. Я ощутил жизнь обитавших здесь людей;
каким-то таинственным образом коснулся её, словно эти люди всё ещё живы, и
уловил проблески самых глубоких и сокровенных аспектов в их жизни. Во дворе
совсем не чувствуется время. Прошлое, связанное с этими мраморными комнатами,
кажется настоящим, настолько оно живо и реально; странно даже подумать, что
всего этого больше нет.
Когда мы покидали дворец, проводник рассказал мне, что под крепостью есть
подземный лабиринт, где, по слухам, хранятся несметные сокровища. Я вспомнил,
что читал раньше об этом. Но вход в подземные коридоры закрыт и скрыт много лет
назад после того, как в них заблудилась и погибла целая группа любопытных
путешественников. Говорят, там водится множество змей, в том числе несколько
гигантских кобр; эти кобры, возможно, жили ещё во времена Шах-Джехана.
Рассказывают, что иногда в лунные ночи они выползают к реке.
Из дворца я снова поехал к Тадж-Махалу, а по пути купил фотографии старых
миниатюр с портретами Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Стоит однажды увидеть
эти фотографии, и их лица навсегда останутся в памяти. Голова царицы слегка
наклонена; тонкой рукой она держит розу. Портрет сильно стилизован; но в форме
рта и в больших глазах угадывается глубокая внутренняя жизнь, сила и мысль; её
лицо полно непреодолимого очарования тайны и сказочного мира. Шах-Джехан
изображён в профиль. У него очень странный взгляд - экстатический и в то же
время урановешенный. На портрете он как будто видит что-то такое, чего нельзя
увидеть никому, вернее, то, чего никто не смеет увидеть. Кажется также, что он
присматривается к самому себе, наблюдая за каждым свлим чувством, за каждой
мыслью. Это взор ясновидца и мечтателя - но также и человека необыкновенной силы
и храбрости.
Впечатление от Тадж-Махала при свете дня оказалось не только не слабее ночного,
но, пожалуй, усилилось. Белый мрамор среди зелени удивительно контрастирует с
синим небом, и вы одним взглядом схватываете больше мелочей и частностей, чем
ночью. Внутри здания ещё сильнее поражает роскошь украшений и сказочные цветы -
красные, жёлтые, синие вместе с зелёными гирляндами, сплетения мраморных листьев
и цветов, узорные решётки, и всё это - душа царицы Мумтаз-и-Махал.
Я провёл в саду, окружающем Тадж-Махал весь следующий день, до самого вечера.
Приятнее всего было сидеть на балконе, на верху башенных ворот. Внизу раскинулся
сад, его пересекали кипарисовая аллея и линия фонтанов, доходящая до самой
мраморной платформы, на которой стоит Тадж-Махал. Под кипарисами медленно
двигались группы посетителей-мусульман в одеждах и тюрбанах мягких тонов и самых
разнообразных цветов: бирюзовых, лимонно-жёлтых, светло-зелёных, жёлто-розовых.
Надев очки, я долго наблюдал за светло-оранжевым тюрбаном бок о бок с изумрудной
шалью. Снова и снова мелькали они за деревьями, а затем появились на мраморной
лестнице, ведущей в мавзолей. Далее они исчезли у входа в Тадж-Махал; потом их
можно было увидеть среди куполов на крыше. По кипарисовой аллее двигалось
непрерывное шествие цветных одеяний и тюрбанов - плыли синие, жёлтые, зелёные,
розовые ьюрбаны, шали и кафтаны. Не было видно ни одного европейца.
Тадж-Махал - место паломничества и прогулок горожан. Здесь встречаются
влюблённые; вы видите детей с большими тёмными глазами, спокойных и тихих, как
все индийские дети; здесь проходят глубокие старики и калеки, женщины с
маленькими детьми, нищие, факиры...
Перед вами появляются все лица, все типы мусульманской Индии.
Глядя на них, я испытывал странное чувство: мне казалось, что и это было частью
плана строителей Тадж-Махала, частью их мистического замысла соприкосновения
души с целым миром, с целой жизнью, которая со всех сторон непрерывно вливается
в эту душу.
1914 г.
6. Дервиши мевлеви.
Впервые я увидел их в 1908 году, когда Константинополь был ещё жив. Позднее он
умер. Именно они были душой Константинополя, хотя об этом никто не знал.
Помню, как я вошёл во двор одного тэккэ на верхней части 'Юксэк Кальдерим',
шумной и в те времена типично восточной улицы, которая своими ступеньками
поднимается высоко по холму от моста через Золотой Рог к главной улице Пера.
Вертящиеся дервиши! Я ожидал маниакальной яркости безумия - неприятного и
болезненного зрелища; и даже колебался, идти ли мне туда. Но двор тэккэ с его
старыми зелёными платанами и древними гробницами на старинном, попросшем травой
кладбище поразил меня своим дивным воздухом, атмосферой мира и спокойствия.
Когда я подошёл к дверям тэккэ, церемония уже началась; я услышал странную,
негромкую музыку флейт и приглушённых барабанов. Впечатление было неожиданным и
необыкновенно приятным.
Затем последовал разговор у входа - небольшое беспокойство по поводу ботинок и
туфель; мы идём направо, потом налево, далее - тёмный проход... Но я уже понял,
что пришёл в такое место, где увижу нечто.
Круглая зала устлана коврами и окружена деревянными перилами, доходящими до
груди. За перилами, в круговом коридоре - зрители. Идёт церемония приветствия.
Мужчины в чёрных халатах с широкими рукавами, в высоких жёлтых шапках из
верблюжьей шерсти, чуть суживающихся кверху (кула), один за другим приближаются
под аккомпанемент музыки к шейху, который сидит в особой ложе, прислонившись к
подушке. Они отдают шейху низкий поклон, становятся по правую его руку, затем,
сделав несколько шагов, повторяют те же самые низкие поклоны и становятся слева
от него. А потом, подобно чёрным монахам, медленно и спокойно садятся друг за
другом вдоль круговых перил в круглой зале. Всё время играет музыка.
Но вот она затихает. Молчание. Мужчины в высоких кула сидят, опустив глаза.
Шейх начинает длинную речь. Он говорит об истории мевлеви, о султанах, которые
правили в Турции, перечисляет их имена, говорит об интересе и симпатии к ордену
дервишей. Странно звучат арабские слова. Мой друг, который долго жил на Востоке,
негромко переводит мне слова шейха.
Но я больше смотрел, чем слушал. И вот что поразило меня в этих дервишах: все
они были разные.
Когда вы видите вместе много людей, одетых в одинаковую одежду, вы, как правило,
не разбираете их лиц. Кажется, что они у всех одинаковые.
Но то, что особенно поразило меня здесь и сразу же приковало к себе внимание, -
это необычный факт: все лица были разными. Ни одно не походило на другое, и
каждое немедленно запечатлевалось в памяти. Я никогда не встречал ничего
подобного. Через десять-пятнадцать минут, в течение которых я наблюдал за
церемонией, приветствия окончились, - лица всех дервишей, сидевших в кругу,
стали мне близкими и знакомыми, словно лица школьных товарищей. Я уже знал их
всех - и с приятным предчувствием ждал, что же последует дальше.
Снова, как будто издали, донеслись звуки музыки. Один за другим, не спеша,
несколько дервишей сбрасывают своё одеяние и оказываются в коротких куртках по
пояс и в каких-то длинных белых рубахах; остальные остаются в верхней одежде.
Дервиши встают; спокойно и уверенно подняв правую согнутую руку, повернув голову
вправо и вытянув левую руку, они медленно вступают в круг и с чрезвычайной
серьёзностью начинают вертеться, одновременно двигаясь по кругу. А в центре, так
же согнув руку и глядя вправо, появялется дервиш с короткой седой бородой и
спокойным приятным лицом; он медленно вертится на одном месте, переступая ногами
какими-то особыми движениями. Все дервиши - некоторые очень молодые люди, другие
средних лет, а кое-кто уже совсем старики - вертятся вокруг него. И все они
вертятся и движутся по кругу с разной скоростью: старики - медленно, молодые - с
такой быстротой, что дух захватывает. Одни, вертясь, закрывают глаза, другие
просто смотрят вниз; но никто из них ни разу при этом не коснулся другого.
А в самой середине, не вертясь, как другие, медленно шагал седобородый дервиш в
чёрном одеянии и зелёном тюрбане, закрученном на шапке из верблюжей шерсти; он
прижимал ладони к груди и держал глаза опущенными. Шагал он как-то странно: то
вправо, то влево, то делал несколько шагов вперёд, то немного отступал назад,
как будто всё время двигался по какому-то кругу; но временами он как бы
переходил с одной орбиты на другую, а затем снова на неё возвращался. Он также
ни разу не коснулся никого из окружающих, как и его самого никто не коснулся.
Как это могло быть? Я ничего не мог понять. Но об этом я даже и не думал, потому
что в тот момент всё моё внимание было обращено на другое: я наблюдал за лицами.
Шейх, сидевший напротив меня на подушках, вертевшийся посредине дервиш, другой,
в зелёном тюрбане, медленно двигавшийся среди вертящихся дервишей, очень и очень
старый человек, медленно вертевшийся среди молодых, - все они что-то мне
напоминали.
Я не мог понять, что именно.
А дервиши продолжали вертеться, двигаясь по кругу. Одновременно вертелись
тринадцать человек; то один, то другой останавливался и медленно и спокойно, с
просветлённым и сосредоточенным лицом, усаживался около стены. Тогда поднимался
другой и занимал его место в круге.
Невольно я стал думать, почему же эту церемонию описывают как безумное вращение,
которое повергает дервишей в ярость? Ведь если и есть в мире нечто
противоположное ярости, то именно это верчение. В нём имелась какая-то система,
которую я не мог понять, но которая явно угадывалась; и, что ещё более важно, в
нём было интеллектуальное сосредоточение, умственное усилие, как будто дервиши
не просто вертелись, но и одновременно решали в уме труднейшие задачи.
Я вышел из тэккэ на улицу, полный необычных и беспокойных впечатлений. Я
догадывался, что нашёл нечто невероятно ценное и важное; но в то же время
понимал, что у меня нет средств понять найденное, нет возможности подойти к нему
ближе, нет даже языка.
Всё, что я раньше прочёл и понял о дервишах, не объясняло мне загадку, с которой
я столкнулся. Я знал, что орден мевлеви был основан в XIII веке персидским
поэтом и философом Джалаледдином Руми, что верчение дервишей схематически
изображает Солнечную систему и вращение планет вокруг Солнца, что дервиши
пронесли через столетия свой статут, правила и даже одеяние совершенно
нетронутыми. Я также знал, что знакомство с существующей литературой о дервишах
приносит глубокое разочарование, потому что в ней остаётся обойдённым самое
важное. Так что теперь, когда я сам увидел дервишей, я сформулировал для себя
важнейшие, относящиеся к ним проблемы. Первая: как им удаётся не натыкаться друг
на друга, даже не касаться друг друга? И вторая: в чём заключается секрет этого
напряжённого умственного усилия, связанного с верчением, усилия, которое я
видел, но не мог определить? Впоследствии я узнал, что ответ на первый вопрос
является одновременно ответом и на второй.
Константинополь исчез, подобно сну. Я побывал в других тэккэ, в Эйюбе, в
Скутари; повидал других дервишей. И всё это время чувство тайны продолжало
усиливаться.
Вертящиеся дервиши мевлеви и 'воющие' дервиши в Скутари стояли как-то особняком
от всего, что я когда-либо знал или встречал в жизни, отличались от всего этого.
