свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял своё
привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась
реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем,
но которая представляет собой единственно подлинную реальность.
Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду.
Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком 'вкус'
такого рода переживаний.
Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонёк. В изменчивом свете месяца белые
купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина,
слышался резкий крик павлинов.
У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный
мир вещей и людей совершенно изменился, о нём смешно было даже подумать - таким
искусственным и нереальным казался он теперь. Всё, принадлежавшее этому миру,
стало далёким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который
всего два часа назад приехал в Агру со всемозможным багажом и поспешил сюда,
чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всё это - и вся жизнь, часть которой
я составлял, - стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и
аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же
гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале
и его тайне.
Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров
тайны набрасывала на неё та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я
смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если
бы вышел из глубокого подземного хода на свет.
Да, это была тайна смерти! - но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего
ужасного или пугающего. Наоборот, от неё исходили бесконечное сияние и радость.
Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то
мимолётным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно
перешёл в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее,
разглядывая белый силуэт Тадж-Махала.
Помню, как у меня в уме пронёсся быстрый поток мыслей, как бы существующий
независимо от меня, движущийся собственным путём.
Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала,
на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья
мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением
ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности,
нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и её 'красивейший в
мире' памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с
идеей смерти - но смерти не как уничтожения, а как новой жизни.
Я встал и направился вперёд, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и
над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моём уме
совершенно независимо от меня стало складываться нечто.
Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и
вокруг неё стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы
уносят её вверх, в небо, в лунный свет - и растворяют в них.
Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над
гробницей, где лежит её прах, этот свет, который так мал и незначителен по
сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, - это жизнь, та жизнь, которую мы
знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая
скрыта от нас тайной смерти.
Этот свет, который так легко погасить, - есть маленькая преходящая земная жизнь.
А Тадж-Махал - это будущая вечная жизнь.
Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал!
Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим
на земле, а теперь заключённым в гробницу.
В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живёт и движется в
душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой
книге и когда-то привлекло моё внимание:
'Душа - то же самое, что и будущая жизнь'.
Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они - одно
и то же; жизнь как процесс и то, что живёт, - их можно различать только до тех
пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, всё
было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в
бесконечном мире.
Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь
ничтожную их часть.
Затем я подошёл к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя
минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут
к этой платформе из сада.
Я поднялся по ступеням и подошёл к дверям, где горел свет. Меня встретили
привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и
белых тюрбанах. Один из них зажёг фонарь, и я пошёл вслед за ним внутрь
мавзолея.
Посредине, окружённые резной мраморной решёткой, стояли два мраморных надгробия;
в центре - надгробие Мумтаз-и-Махал, около него - надгробие Шах-Джехана. Оба
надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел
огонь.
В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный
свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.
Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах
оставили меня в покое - и сами замерли в молчании около решётки, окружающей
надгробия.
Сама по себе эта решётка - чудо искусства. Слово 'решётка' вообще ничего не
говорит, ибо на деле это не решётка, а ожерелье из белого мрамора изумительной
работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого
филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит
мрамора.
Заметив, что я рассматриваю решётку, один из привратников бесшумно подошёл ко
мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала.
Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых
покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы
стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен
широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша
находилась под одним из малых куполов.
'Здесь никогда нет света, - сказал провожатый, поднимая руку. - Свет входит
только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!'
Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал:
'Аллах!'
Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он
медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырёх боковых куполов
отразилось ясное и мощное эхо;
'Аллах!'
Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса
раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:
'Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!'
А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод;
всё потонуло в его торжественном глубоком басе:
'Аллах!'
После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз
прозвучал голос большого свода, не так громко, и врутренние арки тихо, почти
шёпотом, повторили его голос.
Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая
нота всё ещё продолжает звучать.
Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это
замечательное эхо было заранее расчитанной частью плана художников, которые дали
Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Имя Бога.
Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарём показывал мне
орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, жёлтые, ярко-красные цветы
смешивались с гирляндами зелёных каменных цветов, одни из которых имели размер
листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными
времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами,
далее - резные двери и окна, все из белого мрамора.
Чем дольше я смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел
художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души,
или вечной жизни, по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью.
Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел
оттуда на широкую тёмную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из
красного камня с белыми куполами. Затем я подошёл к той стороне, откуда
открывался вид на сад. Внизу всё было спокойно, лишь ветерок шелестел в
деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный
крик павлинов.
Всё походило на сон, на ту 'Индию', которую можно увидеть во сне, так что я
ничуть не удивился бы, если бы вдруг обнаружил, что лечу по воздуху над садом к
входной башне, темнеющей в конце кипарисовой аллеи.
Затем мы спустились вниз и обошли вокруг белого здания Тадж-Махала по мраморной
платформе, на углах которой стояли четыре минарета; при свете месяца мы
осмотрели украшения и орнаменты наружных стен.
После этого мы сошли вниз, в белый мраморный склеп. Там, как и наверху, горел
медный светильник. На белых гробницах царицы и падишаха лежали красные цветы.
На следующее утро я поехал в крепость, где до сих пор сохранился дворец
Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану.
Крепость Агры - это целый город. Огромные крепостные башни поднимаются над
воротами. За стенами толщиной в несколько футов - прямо-таки лабиринт внутренних
дворов, казарм, лавок и иных строений. Значительная часть крепости отведена под
нужды современной жизни и представляет особого интереса. Я подошёл к Жемчужной
мечети, которую знал по картине Верещагина. Здесь начинается царство белого
мрамора и синего неба. Только два цвета - белый и синий. Жемчужная мечеть
гораздо больше, чем я её представлял. Крупные, тяжёлые ворота, обшитые медью; за
ними под сверкающим небом ослепительно белый мраморный дворец с фонтаном; далее
- зал для проповедей с чудесными резными арками, орнаментированными золотом; его
окна с мраморными решётчатыми переплётами выходят во внутреннюю часть дворца;
сквозь них жёны падишаха и придворные дамы могли глядеть в мечеть.
Затем идёт дворец. Это не одно здание, а целый ряд мраморных строений и дворов
посреди кирпичных домов и дворов самой крепости.
Трои Акбара, чёрная мраморная плита на одном уровне с более высокими зубцами;
перед ним - 'двор правосудия'. Далее - 'приёмная' Шах-Джехана с новыми резными
арками, похожими на арки Жемчужной мечети, жилые помещения дворца и Жасминовый
павильон.
Дворцовые покои расположены на крепостной стене, откуда видна Джамна. Здесь
множество комнат, не очень больших, если судить по современным стандартам; но их
стены покрыты редкой и прекрасной резьбой. Всё так великолепно сохранилось, как
будто ещё вчера жили сл своими жёнами всё эти падишахи-завоеватели, философы,
поэты, мудрецы, фанатики, безумцы, которые уничтожили одну Индию и создали
другую. Большая часть жилых помещений дворца скрыта под полами мраморных дворов
и проходов, которые тянутся от 'приёмной' до крепостной стены. Комнаты связаны
коридорами, проходами и небольшими двориками с мраморной оградой.
За крепостной стеной находится глубокий внутренний двор, где устраивались
состязания воинов, где дикие звери дрались друг с другом или с людьми. Выше
находится малый двор, окружённый решёткой, откуда дворцовые дамы наблюдали бои
слонов с тиграми или воинские состязания. Сюда же приходили со своими товарами
купцы из дальних стран - арабы, греки, венецианцы, французы. В 'шахматном'
дворе, вымощенном рядами чёрных и белых плит в шахматном порядке, танцовщики и
танцовщицы в особых костюмах изображали шахматные фигуры. Далее комнаты жён
падишаха; в стенах ещё сохранились резные шкафчики для драгоценностей и
небольшие круглые отверствия, ведущие к тайникам, куда могли проникнуть только
маленькие ручки. Ванная, выложенная горным хрусталём, благодаря чему стены,
