указать на все главные течения или даже сделать обзор важнейших трудов и самых
последних идей. Ему достаточно было в таких случаях указать примеры того или
иного направления мысли.
Порядок глав в книге не всегда соответствует тому порядку, в каком они были
написаны, поскольку многое писалось одновременно, и разные места поясняют друг
друга. Каждая глава помечена годом, когда она была начата, и годом, когда была
пересмотрена или закончена.
Лондон, 1930 г.
ВВЕДЕНИЕ
В жизни существуют минуты, отделённые друг от друга долгими промежутками
времени, но связанные внутренним содержанием, присущим только им. Несколько
таких минут постоянно приходят мне на память, и тогда я чувствую, что именно они
определили главное направление моей жизни.
1890-й или 1891-й год. Вечерний приготовительный класс 2-й Московской гимназии.
Просторный класс, освещённый керосиновыми лампами, которые отбрасывают широкие
тени. Жёлтые шкафы вдоль стен. Гимназисты в перепачканных чернилами полотняных
блузах склонились над партами. Одни поглощены уроком, другие читают под партами
запрещённый роман Дюма или Габорио, третьи шепчутся с соседями. Но со стороны
все выглядит одинаково. За столом - дежурный учитель, долговязый и тощий немец
по прозвищу 'Гигантские шаги'; он в форменном синем фраке с золотыми пуговицами.
Сквозь открытую дверь виден класс напротив.
Я - школьник второго или третьего класса. Но вместо латинской грамматики
Зейферта, целиком состоящей из исключений, которые иногда снятся мне и поныне,
вместо задачника Евтушевского с крестьянином, приехавшим в город продавать сено,
и водоёмом, к которому подходят три трубы, передо мной лежит 'Физика' Малинина и
Буренина. Я выпросил эту книгу на время у одного из старшеклассников и теперь с
жадностью читаю её, охваченный энтузиазмом и каким-то восторгом, сменяющимся
ужасом, перед открывающимися мне тайнами. Стены комнаты рушатся, передо мной
расстилаются необозримые горизонты неведомой красоты. Мне кажется, будто
какие-то неизвестные нити, о существовании которых я и не подозревал, становятся
доступными зрению, и я вижу, как они связывают предметы друг с другом. Впервые в
моей жизни из хаоса вырисовываются очертания цельного мира. Всё становится
связным, возникает упорядоченное и гармоничное единство. Я понимаю, я связываю
воедино целую серию явлений, которые до сих пор казались разрозненными, не
имеющими между собой ничего общего.
Но что же я читаю?
Я читаю главу о рычагах. И сразу же множество вещей, которые казались мне
независимыми и непохожими друг на друга, становятся взаимосвязанными, образуют
единое целое. Тут и палка, подсунутая под камень, и перочинный нож, и лопата, и
качели - все эти разные вещи представляют собой одно и то же: все они -
'рычаги'. В этой идее есть что-то пугающее и вместе с тем заманчивое. Почему же
я до сих пор ничего об этом не знал? Почему никто мне не рассказал? Почему меня
заставляют учить тысячу бесполезных вещей, а об этом не сказали ни слова? Всё,
что я открываю, так чудесно и необычно! Мой восторг растёт, и меня охватывает
предчувствие новых поджидающих меня откровений; меня охватывает благоговейный
ужас при мысли о единстве всего
Я не в силах более сдержать бурлящие во мне эмоции и пытаюсь поделиться ими со
своим соседом по парте; это мой закадычный друг, и мы часто ведём с ним
негромкие беседы. Шёпотом я рассказываю ему о своих открытиях. Но я чувствую,
что мои слова ничего для него не значат, что я не в состоянии выразить того, что
чувствую. Друг слушает меня с отсутствующим видом и, вероятно, не слышит и
половины сказанного. Я вижу это и, обидевшись, хочу прервать свой рассказ; но
немец за учительским столом уже заметил, что мы разговариваем, что я что-то
показываю соседу под партой. Он спешит к нам, и спустя мгновение моя любимая
'Физика' оказывается в его глупых и неприятных руках.
- Кто дал тебе этот учебник? Ведь ты ничего в нём не понимаешь! К тому же я
уверен, что ты не приготовил уроки.
Моя 'Физика' лежит на учительском столе.
Я слышу вокруг иронический шёпот и насмешки: 'Успенский читает 'Физику'! Но я
спокоен. Завтра моя 'Физика' опять будет у меня, а долговязый немец весь состоит
из больших и малых рычагов.
Проходят годы.
1906-й или 1907-й. Редакция московской ежедневной газеты 'Утро'. Я только что
получил иностранные газеты, мне нужно написать статью о предстоящей конференции
в Гааге. Передо мной кипа французских, немецких, английских и итальянских газет.
Фразы, фразы - полные симпатии, критические, иронические и крикливые,
торжественные и лживые - и, кроме того, совершенно шаблонные, те же, что
употреблялись тысячи раз и будут употребляться снова, быть может, в диаметрально
противоположных случаях. Мне необходимо составить обзор всех этих слов и мнений,
претендующих на серьёзное к ним отношение; а затем столь же серьёзно изложить
своё мнение на этот счёт. Но что я могу сказать? Какая скучища! Дипломаты и
политики всех стран соберутся и будут о чём-то толковать, газеты выразят своё
одобрение или неодобрение, симпатию или враждебность. И всё останется таким же,
как и раньше, или даже станет хуже.
'Время ещё есть - говорю я себе, - возможно, позднее что-нибудь придёт мне в
голову.'
Отложив газеты, я выдвигаю ящик письменного стола. Он набит книгами с необычными
заглавиями: 'Оккультный мир', 'Жизнь после смерти', 'Атлантида и Лемурия',
'Догмы и ритуал высшей магии', 'Храм Сатаны', 'Откровенные рассказы странника' и
тому подобное. Уже целый месяц меня невозможно оторвать от этих книг, а мир
Гаагской конференции и газетных передовиц делается для меня всё более неясным,
чуждым, нереальным.
Я открываю наугад одну из книг, чувствуя при этом, что статья сегодня так и не
будет написана, А ну её к чёрту! Человечество ничего не потеряет, если о
Гаагской конференции напишут на одну статью меньше.
Все эти разговоры о всеобщем мире - беспощадные мечты Манилова о том, как бы
построить мост через пруд. Ничего никогда из этого не выйдет. Во-первых, потому,
что люди, устраивающие конференции и собирающиеся для разговоров о мире, рано
или поздно начнут войну. Войны не начинаются сами по себе; не начинают их и
'народы', как бы их в этом ни обвиняли. Именно все эти умные люди с их благими
намерениями и оказываются препятствием к миру. Но можно ли надеяться на то, что
когда-нибудь они это поймут? И разве кто-нибудь когда-нибудь мог понять свою
собственную ничтожность?
Мне приходит на ум множество едких мыслей о Гаагской конференции, однако я
понимаю, что для печати ни одна из них не годится. Идея Гаагской конференции
исходит из очень высоких источников; если уж писать о ней, то в самом
сочувственном тоне. Даже у тех из наших газет, которые обычно критически и
недоверчиво относятся ко всему, что исходит от правительства, только позиция
Германии на конференции вызвала неодобрение. Поэтому редактор никогда не
пропустит то, что я мог бы написать, выражая свои подлинные мысли. Но если бы
каким-то чудом он и пропустил мою статью, её никто не смог бы прочесть, так как
газета была бы арестована полицией прямо на улицах, а нам с редактором пришлось
бы совершить неблизкое путешествие. Такая перспектива ни в коем случае меня не
привлекает. Какой смысл разоблачать ложь, если люди любят её и живут ею? Это,
конечно, их дело; но я устал от лжи, да её и без меня достаточно.
Но здесь, в этих книгах, чувствуется странный привкус истины. Я ощущаю его с
особой силой именно теперь, потому что так долго держался внутри искусственных
'материалистических' границ, лишая себя всех мечтаний о вещах, которые не
вмещаются в эти границы. Я жил в высушенном стериализованном мире с бесконечным
числом запретов, наложенных на мою мысль. И внезапно эти необычные книги разбили
все стены вокруг меня, заставили меня думать и мечтать о том, о чём я раньше не
смел и помыслить. Неожиданно я обнаруживаю смысл в древних сказках; леса, реки и
горы становятся живыми существами; таинственная жизнь наполняет ночь; я снова
мечтаю о дальних путешествиях, но уже с новыми интересами и надеждами;
припоминаю массу необычных рассказов о старинных монастырях. Идеи и чувства,
которые давно перестали меня интересовать, внезапно приобретают смысл и
притягательность; глубокое значение и множество тонких иносказаний
обнаруживаются в том, что ещё вчера казалось наивной народной фантазией. И
величайшей тайной, величайшим чудом кажется мысль о том, что смерти нет, что
покинувшие нас люди, возможно, не исчезают полностью, а где-то и как-то
существуют, и что я могу снова их увидеть. Я так привык к 'научному' мышлению,
что мне страшно даже вообразить нечто вне пределов внешней оболочки жизни. Я
испытываю то же, что и приговорённый к смерти; его друзья повешены, а сам он
примирился с мыслью о такой же судьбе - и вдруг узнаёт, что друзья его живы, что
им удалось спастись, и что у него самого есть надежда на спасение. Но ему
страшно поверить во всё это, ибо всё может оказаться обманом, и ему не останется
ничего, кроме тюрьмы и ожидания казни.
Да, я знаю, что все эти книжки о 'жизни после смерти' крайне наивны; но они
куда-то ведут, за ними что-то есть - что-такое, к чему я приближался и раньше;
но прежде оно пугало меня, и я бежал от него в сухую и бесплодную пустыню
'материализма'.
'Четвёртое измерение!'
Вот реальность, которую я смутно чувствовал уже давно, но которая всегда
ускользала от меня. Теперь я вижу свой путь; вижу, куда он может вести.
Гаагская конференция, газеты - всё это так далеко от меня. Почему получается,
что люди не понимают, что они - лишь тени, лишь силуэты самих себя, и вся их
жизнь - не более чем силуэт какой-то другой жизни.
Проходят годы.
Книги, книги, книги... Я читаю, нахожу, теряю, опять нахожу и снова теряю.
Наконец в моём уме формируется некое целое. Я вижу непрерывность линии мысли и
знания; она тянется из века в век, из эпохи в эпоху, из одной страны в другую,
из одной расы в другую. Эта линия скрыта глубоко под слоями религий и
философских систем, которые представляют собой лишь искажения и лжетолкования
идей, принадлежащих основной линии. Я обнаруживаю обширную и испоненную
глубокого смысла литературу, которая до недавних пор была мне совершенно
незнакомой, а сейчас становится понятной, питает известную нам философию, хотя
сама в учебниках по истории философии почти не упоминается. И теперь я удивляюсь
тому, что не знал её раньше, что так мало людей слышали о ней. Кто знает,
например, что простая колода карт содержит в себе глубокую и гармоничную
философскую систему? Её так основательно забыли, что она кажется почти новой.
Я решаюсь написать книгу, рассказать обо всём, что нашёл. Вместе с тем я вижу,
что вполне возможно согласовать идеи этого сокровенного знания с данными точной
науки; и мне становится понятным, что 'четвёртое измерение' и есть тот мост,
который связывает старое и новое знание. Я нахожу идеи четвёртого измерения в
древней символике, в картах Таро, в образах индийских божеств, в ветвях дерева,
в линиях человеческого тела.
И вот я собираю материал, подбираю цитаты, формулирую выводы, надеясь показать
очевидную мне теперь внутреннюю связь между методами мышления, которые обычно
кажутся обособленными и независимыми. Но в самый разгар работы, когда всё уже
готово и приняло определённую форму, я внезапно чувствую, как мне в душу
заползает холодок сомнения и усталости. Ну хорошо, будет написана ещё одна
книга. Но уже сейчас, когда я только принимаюсь за неё, я заранее знаю, чем
кончится дело. Я угадываю границу, за пределы которой выйти невозможно. Работа
моя стоит, я не могу заставить себя писать о безграничности познания, когда вижу
уже его пределы. Старые методы не годятся, необходимы какие-то другие. Люди,
рассчитывающие достичь чего-то своими собственными способами, так же слепы, как
и те, кто вообще не подозревает о возможностях нового знания.
Работа над книгой заброшена. Проходят месяцы, я с головой окунулся в необычные
эксперименты, которые выводят меня далеко за пределы познаваемого и возможного.
