(Конечно, Гурджиев имел в виду эзотерическую работу, "собирание знаний"
и собирание людей. Но А. понял его в другом смысле: он решил, что Гурджиев
говорит о "нефти".)
"Было бы любопытно побеседовать с ним и поближе познакомиться с
психологией человека, чей капитал зависит разве что от порядка в Солнечной
системе, который вряд ли будет потрясен; и потому его доходы оказываются за
пределами войны и мира".
Так А. закончил эпизод с "нефтяным королем".
Нас особенно удивил "французский роман" Гурджиева. Или А. изобрел его и
прибавил к собственным впечатлениям, или Гурджиев и впрямь заставил его
"увидеть", т.е. вообразить, французский роман в каком-то томике, покрытом
желтой, а то и не желтой обложкой, - потому что Гурджиев по-французски не
читал.
После отъезда Гурджиева и до самой революции мы только раз или два
получили от него вести из Москвы.
Все мои планы давным-давно расстроились. Мне не удалось издать книги,
которые я собирался издать; я не сумел ничего подготовить и для иностранных
издательств, хотя с самого начала войны видел, что литературную работу
придется перенести за границу. В последние два года я все свое время отдавал
работе с Гурджиевым, его группам, беседам, связанным с работой, поездкам из
Петербурга - и совершенно забросил собственные дела.
Между тем атмосфера становилась все более мрачной. Чувствовалось, что
обязательно что-то должно произойти и произойти очень скоро. Но люди, от
которых, казалось, зависел ход событий, не были способны увидеть и
почувствовать этого. Эти марионетки не могли понять, что им угрожает
опасность; они не соображали, что та же самая рука, та же нитка, которая
вытягивает из-за куста фигуру разбойника с ножом в руке, заставляет их
отвернуться и любоваться луной. Все было точь-в-точь как в театре кукол.
Наконец разразилась буря. Произошла "великая бескровная революция" -
самая бессмысленная и явная ложь, какую только можно придумать. Но еще
невероятнее было то, что люди, находившиеся в центре всех событий, смогли
поверить в эту ложь и в окружении убийств говорить о "бескровной" революции.
Помню, в те дни мы говорили о "власти теорий". Люди, которые ждали
революцию, возлагали на нее свои надежды и видели в ней освобождение от
чего-то, не смогли и не захотели увидеть того, что действительно происходит,
а только то, что, по их мнению, должно было произойти.
Когда я прочел на листовке, напечатанной на одной стороне бумаги,
известие об отречении Николая II, я почувствовал, что здесь - центр тяжести
всего происходящего.
"Иловайский мог бы встать из гроба и написать в конце своих книг: март
1917 года, конец русской истории", -сказал я себе.
Особых симпатий к династии у меня не было, но я просто не желал себя
обманывать, как поступали в то время многие. Меня всегда интересовала
личность императора Николая II; во многих отношениях он был замечательным
человеком; но его совершенно не понимали, и сам он не понимал собственной
личности. О том, что я прав, свидетельствует конец его дневника,
опубликованного большевиками; этот конец относится к тому периоду, когда,
преданный и покинутый всеми, он показал замечательную стойкость и даже
величие души.
Ни, в конце концов, дело было не в нем как личности, а в принципе
единовластия н ответственности перед той властью, которую он представлял
собой. Верно, что значительная часть русской интеллигенции отвергала этот
принцип. И для народа слово "царь" давно утратило свое былое значение.
Однако оно по-прежнему сохраняло огромный смысл для армии и бюрократической
машины, которая, хотя и была несовершенной, тем не менее, продолжала
работать и удерживала все в равновесии. "Царь" был обязательной центральной
частью этой машины; отречение "царя" в такой момент неизбежно приводило к
разрушению всей машины; а ничего другого у нас не было. Пресловутое
"общественное сотрудничество", для создания которого были принесены столь
многочисленные жертвы, как и следовало ожидать, оказалось дутым. События
развивались с калейдоскопической быстротой. Армия развалилась в несколько
дней. Война фактически прекратилась еще раньше. Однако новое правительство
не желало признать этот факт. Началась новая ложь, Но самым поразительным
здесь было то, что людям надо было найти себе что-то такое, чему можно
радоваться. Я не говорю о солдатах, которые бежали из казарм или поездов,
везших их на бойню, Меня удивляли наши "интеллигенты", немедленно
превратившиеся из "патриотов" в "революционеров" и "социалистов". Даже
"Новое Время" стало вдруг социалистической газетой; известный Меньшиков
написал статью о "свободе"; но, очевидно, так и не сумел переварить свою
собственную затею - и оставил ее,
Примерно через неделю после революции я собрал активистов нашей группы
на квартире у доктора С. и изложил им свои взгляды, имея в виду нынешнее
положение вещей. Я сказал, что, по-моему, нет никакого смысла оставаться в
России, что мы должны уехать за границу, что, по всей видимости, нас ожидает
лишь краткий период относительного спокойствия, прежде чем все начнет
ломаться и гибнуть. Мы ничем не сможем помочь делу, и наша собственная
работа станет невозможной.
Не могу сказать, что моя идея была встречена с большим одобрением.
Большинство присутствующих не понимало серьезности положения; им казалось,
что все как-нибудь устроится и положение станет нормальным. Другие пребывали
во власти обычной иллюзии, что все происходящее ведет к лучшему. Мои слова
казались им преувеличением, и во всех событиях они не усматривали
необходимости спешить. Для третьих главная трудность состояла в том. что мы
ничего не слышали о Гурджиеве и уже давно не имели от него никаких известий.
Со времени революции мы получили из Москвы лишь одно письмо, из которого
можно было понять, что Гурджиев уехал и никто не знает куда. В конце концов
мы решили подождать.
Скоро после встречи у доктора С. я получил от Гурджиева открытку. Она
была написана месяц назад в поезде, по пути из Москвы на Кавказ, и из-за
продолжавшихся беспорядков пролежала все это время на почте. Гурджиев уехал
из Москвы до революции и ничего еще не знал о последних событиях, когда
писал ее. Он сообщал, что едет в Александрополь, и просил меня продолжать
работу в группах до его возвращения, обещая вернуться к Пасхе.
Это сообщение поставило меня перед очень трудной проблемой. Я полагал,
что оставаться в России бессмысленно и глупо; в то же время я не хотел
уезжать без согласия Гурджиева или. говоря честно, без него самого. И вот он
уехал на Кавказ, а его открытка, написанная в феврале, т.е. до революции, не
могла иметь никакого отношения к нынешней обстановке. В конце концов я снова
решил ждать, хотя понимал, что возможное сегодня может уже завтра стать
невозможным.
Настала Пасха, но от Гурджиева по-прежнему не было никаких известий.
Через неделю после Пасхи пришла телеграмма, в которой он извещал о том, что
прибудет в Москву в мае. После отставки первого "временного правительства"
уехать за границу стало еще труднее. Наши группы продолжали встречаться, мы
ждали Гурджиева.
Разговоры часто возвращались к "диаграммам", особенно когда приходилось
беседовать в группах с новыми людьми. Мне казалось, что в полученных от
Гурджиева "диаграммах" многое осталось невысказанным, и я часто думал, что
при более глубоком изучении "диаграмм" нам постепенно раскроются их
внутренний смысл и значение.
Как-то, просматривая заметки, сделанные годом раньше, я остановился на
"космосах". Я уже писал, что "космосы" особенно привлекли мое внимание,
потому что полностью совпадали с "циклами измерений" в "Новой модели
вселенной". Я упоминал также о трудностях, возникших у нас одно время в
связи с разным пониманием "микрокосмоса" и "тритокосмоса". Но к этому
времени мы уже решили считать "микрокосмосом" человека, а "тритокосмосом" -
органическую жизнь на Земле. И во время последнего разговора Гурджиев
молчаливо одобрил это. Слова Гурджиева. о разном времени в разных космосах
очень меня заинтересовали. Я попытался вспомнить то. что сказал мне П. о
нашем "сне и бодрствовании" и о "дыхании органической жизни". Долгое время
мне это ничего не давало. Затем я вспомнил слова Гурджиева, что "время - это
дыхание".
- А что такое дыхание? - спросил я себя.
- Три секунды. В нормальном состоянии человек делает около двадцати
полных дыханий, т.е. вдохов и выдохов, в одну минуту. Следовательно, полный
цикл дыхания длится около трех секунд.
- Почему "сон и бодрствование" представляют собой "дыхание органической
жизни"? Что такое сон и бодрствование?
- Для человека и всех соизмеримых с ним организмов, живущих в сходных с
ним условиях, даже для растений, это - двадцать четыре часа. Кроме того, сон
и бодрствование - это дыхание, например, у растений, которые ночью во время
сна выдыхают, а во время бодрствования, днем, вдыхают: так же и у всех
млекопитающих и у человека существует различие в поглощении кислорода и
углекислого газа ночью и днем, во время сна и во время бодрствования.
Рассуждая таким образом, я расположил периоды дыхания, сна и
бодрствования в следующем порядке:
микрокосмос - дыхание - 3 секунды
сон и бодрствование - 24 часа тритокосмос - дыхание - 24 часа
сон и бодрствование - ?
Получилась задача на "простое тройное правило". Разделив 24 часа на три
секунды, я получил 28800. Разделив 28800 на 365, или на число дней в году, я
получил что-то около 79 лет. Это меня заинтересовало, так как, продолжая
предыдущее рассуждение, я нашел, что семьдесят девять лет составляют сон и
бодрствование "органической жизни". Это не соответствовало ничему, что я мог
представить из "органической жизни"; но это число изображало жизнь человека.
"Можно ли продолжить эту параллель дальше?" - спросил я себя. И
расположил полученные мною числа следующим образом:
микрокосмос тритокосмос мезокосмос
(человек) (органическая жизнь) (Земля) Дыхание: 3 сек. 24 часа 79 лет
День и ночь: 24 часа 79 лет -- Жизнь: 79 лет -- --
Опять-таки 79 лет в жизни Земли ничего не значили. Тогда я умножил 79
лет на 28 800 и получил немного меньше двух с половиной миллионов лет.
Умножив 2 500 000 приблизительно на 30 000, я получил число из 11 цифр, 75
миллиардов лет. Это число должно означать длительность жизни Земли. Пока эти
числа казались логически возможными - два с половиной миллиона лет для
органической жизни и семьдесят пять миллиардов лет для Земли.
"Но ведь есть еще космосы ниже человека, - сказал я себе. - Попробуем
посмотреть, в каком отношении они будут стоять к нему".
Я решил поставить слева от микрокосмоса два космоса (на диаграмме),
понимая под ними, во-первых, сравнительно крупные микроскопические клетки, а
затем наименьшие допустимые, почти невидимые клетки.
Нельзя сказать, что такое деление на две категории клеток вполне
принято наукой. Но если подумать об измерениях микромира, то невозможно не
признать, что этот мир состоит из двух миров, так же отличающихся друг от
друга, как мир людей отличается от мира сравнительно крупных микроорганизмов
и клеток. Я получил такую картину:
малые крупные микрокосм органическая Земля
клетки клетки жизнь
дыхание: 3 сек. 24 часа 79 лет день и ночь: 3 сек. 24 часа 79 лет 2,5
млн. лет жизнь: 3 сек. 24 часа 79 лет 2,5 млн. лет 75 млрд. лет
Получалось что-то очень интересное. Двадцать четыре часа составляли
