руке (мы имели в виду поехать на Елагин на финском пароходике), подошел к
остановившемуся поодаль "мотору", обменялся нескольки ми негромкими словами
с его владельцем, сел рядом с любезно приподнявшим в нашу сторону шляпу
маркизом, крикнул: "Завтра на Можайской!" -- и был таков... Куда, зачем,
почему с Карлотти?
Мы даже не пытались у него спросить об этом. На подобные вопросы
баккалауро никогда никому не отвечал... Да мы уже и привыкли: марсианин! Мы
-- вроде планет -- ходим по эллипсам, а он движется по какой-то параболе.
Откуда-то прибыл, куда-нибудь может уйти...
...Нет, отчего же? Он превесело танцевал с барышнями на наших
вечеринках, принимал участие в наших спорах (а принимал ли? Больше ведь
слушал!), мог даже подтянуть "Через тумбу-тумбураз!" или "Выпьем, мы за
того, кто "Что делать?" писал..." Но ведь никогда он не соблазнялся распить
по бутылочке черного пивка в "Европе" на Забалканском, 16, не орал до
хрипоты "Грановская!" в "Невском фарсе", не был приписан ни к какому
землячеству... И весной, когда мы все перелетными птицами после долгого
стояния в ночных очередях у билетных касс на Конюшенной (помнишь, Сергей
Игнатьевич? "Коллега из Витебска! Список 82 у коллеги из Нижнего в чулках со
стрелкой") разлетались кто на Волгу, кто на Полтавщину, -- он не волновался,
не записывался у коллеги со стрелкой, не хлопотал.
Каждую весну он одинаково спокойно приобретал заново в магазине на
Сенной обычное ножное точило, с каким "точить ножиножницы!" ходили тогда по
Руси бесчисленные мужики-кустари. С ним он садился в поезд на Варшавском
вокзале, доезжал до Вержболова (а в другие годы -- до Волочиска) и оттуда,
со своей немудрящей механикой за плечами, с заграничным паспортом в кармане,
уходил пешком за царскую границу.
Там, в Европах, представьте себе, не было таких "точить ножиножницы!".
Там по отличным шоссе ездили громоздкие точильные мастерские на колесах. Но
им было не проникнусь в глухие углы Шварцвальда, не забраться в Пиренеях на
склоны Канигу, не спуститься в камышовые поймы Роны или По... А баккалауро
все пути были открыты. И к осени, обойдя весь старый материк с севера на юг
или с востока на запад, он возвращался домой, провожаемый многоязычными
благословениями, не только не "поиздержавшись в дороге", но, на против того,
с некоторой прибылью в кармане... Как он до этого додумался? Кто ему
ворожил? Как и почему он всегда получал паспорт? Не знаю и гадать не хочу.
Фантазируйте как вам будет угодно.
Долго ли, коротко ли, через год-другой вся Техноложка знала: от
Вячеслава Шишкина можно ждать чего угодно, даже не скажешь -- чего. Мы
отчасти гордились им: вон какой у нас особенный! Таких не знавали ни в
Политехническом, ни в Путейском. А у нас -- есть!
Так и относились к нему, как к причудливому, но безобидному
человеку-анекдоту. К оригиналу. К Тартарену, но не из Тараскона, а из Химии.
Относились до самого рокового дня, двадцать четвертого апреля девятьсот
одиннадцатого -- да, Сереженька, теперь уж -- им енно одиннадцатого! --
года. В этот день, двадцать четвертого по Юлианскому, естественно,
календарю, по святцам был день Лизаветочкиных именин.
ИМЕННЫ
Так позвольте ж вас
проздравить
Со днем ваших именин !!.
Куплеты
Теперь именины -- пустяк, предрассудок. В те наши дни это был
_день_ангела_, не что-нибудь другое. А в тот раз, за некоторое время до
"Елвсаветы-чудотворицы", мы стали примечать: с Венцеслао что-то не вполне
благополучно.
Венцеслао начал периодически скрываться невесть куда. Он пропадал
где-то неделями, появлялся как-то не в себе: то возбужденный, то, напротив
того, как бы в меланхолии. Сидит, бывало, в углу, смотрит перед собой и
напевает: "О, если правда, что в ночи..."
В великом посту он сгинул окончательно.
Пасха в том году оказалась не слишком ранней -- десятого апреля.
Венцеслао не явился разговляться, и Анна Георгиевна, сорокапятилетнее тайное
пристрастие которой к баккалауро уже заставляло нас обмениваться понимающими
взглядами, была этим немного огорчена и немного обеспокоена.
Прошла фомина неделя. Шишкин не объявлялся. Правда, Ольга Стаклэ,
могучая стебутовка, видела его на углу Ломанского и Сампсониевского, но он
ее не заметил, вскочил на паровичок и уехал в Лесной...
Лизаветочкин день ангела из года в год отмечался пиром, подобного
которому студенчество не видывало.
Задолго до срока всё в квартире становилось вверх дном. Переставляли
мебель. Полотеры неистовствовали. Кулинарные заготовки производились в
лукулловских масштабах. На моей этажерочке теперь то и дело я находил то
коробку с мускатным орехом, то пузырек, по лный рыжих, как борода перса,
пряно и сладко пахнущих волокон: шафран! Можно было увидеть здесь и
лиловато-коричневый стручок ванили, как бы тронутый инеем, в тоненькой
стеклянной пробирочке.
Из неведомых далей -- не с горы ли Броккен на помеле? -- прибывала
крючконосая Федосьюшка, "куфарка за повара", и получала самодержавную власть
над кухней. Портнихи -- рты, полные булавок, -- часами ползали на коленях
вокруг именинницы и ее матушки. На плите что-то неустанно и завлекательно
урчало, кипело, пузырилось, благоухало. Уже на лестничной площадке чуялось.
То припахивает словно миндальным тортом, а то вот теперь повеяло вроде как
"Царским вереском" или "Четырьмя королями"... Ветер сквозь только что
выставленные окна листал пропитанные всеми жирами и сахарами страницы
"Подарка молодым хозяйкам" Елены Малаховец... Мелькали озабоченные тети
Мани, тети Веры, шмыгали, шушукались, жемчужным смехом хохотали
Лизаветочкины подруги, важно восседали в креслах, консультируя закройщиц и
швей, полногрудые приятельницы Анны Георгиевны...
В этой кутерьме и для меня находилось дело. Конечно, от студента проку
мало, но все же -- только мужчина должен ехать к кондитеру Берэн за
сливочными меренгами, в этих кондитерских можно встретить таких нахалов!
Или -- боже мой! -- а гиацинты-то?! Сколько Лизочке лет? Значит,
двадцать гиацинтов должны стоять на столе, так всегда бывало!.. Ехалось на
Морскую, 17, к Мари Лайлль ("Пармских фиалок не желаете-с?"). Вот так!
И я, и мои друзья целыми днями крутили мясорубки, меленки для миндаля,
растирали желтки, взбивали белки, кололи простые и грецкие орехи, с важными
минами пробовали вперемежку и сладкое, и кислое, и соленое .. Эх, чего не
попробуешь, когда тебе двадцать с небольшим, а ложку к твоим губам подносят
милые, выше локтя открытые девичьи руки, все в муке и сахарной пудре, и на
тебя смотрят из-под наспех повязанной косынки большие, умные, вопросительные
глаза... Впрочем, это уже лирика, простите старика: расчувствовался...
В том году я оказался в особом разгоне в самый канун торжества, в
егорьев день. Ох, то был денек: все Юрочки и все Шурочки именинницы! На
улицах -- флаги: тезоименитство наибольшей "Шурочки" -- императрицы...
Тортов -- не получить, извозцы дерут втридорога...
...Я сломя голову летел вниз по лестнице, и с разгона наскочил на
Венцеслао. Господин Шишкин неторопливо поднимался к нам. Какие там дары: в
одной руке он нес коричневую, обтянутую кожей тубу, в каких и тогда хранили
чертежи, другую руку оттягивал предмет неожиданный: средних размеров
химическая "бомба" -- толстостенный чугунный сосуд для сжатых под давлением
газов. _Эта_ бомба была приспособлена для переноски, как у чемодана, у нее
была наверху кожаная ручка, прикрепленная к рыжим ремням, на одном из концов
цилиндра я заметил краник с маленьким манометром, другой был глухим.
Баккалауро небрежно нес свой вовсе не именинный груз, но на лице его
лежало странное выражение не мотивированного ничем торжества, смешанного со
снисходительным благодушием. Он поднимался по лестнице дома 4, как
какой-нибудь ассирийский сатрап, как триумфатор! Это раздосадовало меня, тем
более что я торопился.
-- Свинья ты, баккалауро! -- на бегу бросил я. -- Хоть бы по телефону
позвонил... Да в том дело, что Лизаветочка именинница завтра, а ты...
0н даже не снизошел до оправданий.
-- А... Ну как-нибудь... -- совсем уже беспардонно пробормотал он.
И я -- помчался. И по-настоящему столкнулся я с ним только поздно
вечером, ввалившись наконец в свою комнату.
Венцеслао был там. Лежа на диване, он курил, стряхивая пепел в
поставленный на пол таз из-под рукомойника. Не будь окно распахнуто, он
давно погиб бы от самоудушения. Та самая туба для чертежей валялась на моей
кровати, а газовая бомба, раскорячив короткие, как у таксы, кривые ножки,
стояла под столом у окна. На стуле у дивана виднелись тарелки, пустой
стакан. Лежала развернутая книга. Приспособить баккалауро к делу, конечно,
никому и в голову не пришло, а вот покормить его вкусненьким вдова
полковника Св идерского, разумеется, не преминула.
Обычно Венцеслао, встречаясь, проявлял некоторую радость. На сей раз
ничего подобного не последовало. Бородатый человек лежал недвижно и смотрел
в потолок, и только красный кончик крученки (он не признавал папирос)
описывал в темноте причудливые эволюты и эвольвенты.
-- Баккалауро, ты что? Нездоров?
Он и тут не соблаговолил сразу встать. Он всё лежал, потом, спустив
ноги с дивана, сел. Я щелкнул выключателем. Он смотрел на меня с тем самым
выражением монаршего благоволения, которое бросилось мне в глаза на
лестнице. Потом странная искра промелькнула в его угольно-черных глазах.
Неестественный такой огонек, как у актера, играющего Поприщина...
-- Павел, я всё кончил! -- произнес он незнакомым мне голосом.
Было странно, что за этими словами не прозвучало торжественное
"Аминь!". Таким тоном мог бы Гете сообщить о завершении второй части
"Фауста". Наполеон мог так сказать Жозефине: "Я -- Первый консул".
Чернобородый лентяй Венцеслао, пускающий дым в потолок студенческой комнаты,
права не имел на такой жреческий тон.
-- Да неужели? -- как можно ядовитее переспросил я, вешая пальтецо на
скромный коровий рог у притолоки двери, заменявший на Можайской турьи рога
родовых замков. -- Ты _всё_кончил_? А нельзя ли узнать что именно? И -- как?
-- Всё! -- ответил он мне с античной простотой. -- Теперь я могу...
тоже -- всё. Как бог...
Вы, может быть, удивитесь, но я запнулся, слегка озадаченный. Вдруг в
самом тоне его голоса мне почудилось что-то такое... Я насторожился.
-- А без загадок ты не способен? _Что_, собственно, ты _можешь_?
Почему?
-- Я тебе сказал -- всё! -- повторил он уже не без раздражения. --
Почему? Потому, что я нашел ее... Ну закись... Эн-два-о... плюс икс
дважды... Вон она стоит, -- он указал на бомбочку.
-- А, закись... -- махнул я рукой. -- Да, тогда, разумеется...
И вот тут он очень спокойно улыбнулся мне в ответ улыбкой Зевса,
решившего поразить чудом какого-нибудь погонщика ослов, не поверившего его
олимпийству.
-- Спать не хочешь? Тогда сядь и послушай... "Наткнулся на интересное?"
-- спрашиваешь (я не спрашивал: "Наткнулся на интересное?" -- он возражал
самому себе). Ни на что я не натыкался. Я искал и нашел... Колумб вон
тоже... наткнулся на Америку... На, кури...
Я вдруг понял, что ничего не поделаешь, сел и закурил. Гипноз, что ли?
Он милостиво разрешил мне сесть на мой собственный стул. И я сел. А он встал
и, не зажигая света, заходил по комнате. И заговорил. И с первыми его
словами остренький озноб прозмеился у меня между лопаток. Позвольте,
позвольте, как же это? Что-то непредвиденное и очень большое обрисовалось в
