Читая Уэллса, все понимали: это -- фантазия, всякие тепловые лучи да
черные дымы. А реальный мир в чем? Вот он -- в городках Окуровых, в их пыли,
в одичавших вишневых садах с натеками клея на заскорузлых стволах. Реальный
мир -- никем не тревожимые версты то щей ржи, перемешанной с пышными
васильками и куколем, прорезанной узкими межами. Вот это -- реальность, это
-- навсегда. И так тяжко лежало на нас сознание незыблемости,
неотвратимости, предвечностп дворянских околышей на станционных платформах,
жандармских аксельбантов рядом с вокзальными колоколами, жалобных книг и
унтеров пришибеевых всюду, от погоста Дуняни до Зимнего дворца в Петербурге,
что волей-неволей все мы -- интеллигенты! -- душами тянулись ко всему
необычному, новому, неожиданному, дерзкому, отку да бы оно ни приходило к
нам: с неба или из преисподней...
Я думаю, именно в связи с этим нашим свойством, в своем неоспоримом
качестве странного человека, оригинала, таинственной личности, овладел
всеобщим вниманием и студент-технолог Вячеслав Шишкин. Вскоре после той
памятной первой встречи с нами на Фонтанке о н неожиданно, без всякого
уговора или приглашения, заявился на моем тихом пятом этаже.
Надо признать: он мог-таки произвести немалое впечатление. Он не
укладывался ни в какие рамки, воспринимался как исключение и загадка: ни
богу свечка, ни черту кочерга, капитан Копейкин какой-то...
0н носил _цыганскую фамилию_, потому что родился от материцыганки и
никогда не был узаконен отцом. Отец был генерал в отставке, владел какими-то
тысячами десятин в краю толстовского Мишуки Налымова, носил странную фамилию
Болдырев-Шкафт и при огромном беспорядочном состоянии обладал огромным
беспорядочным нравом. Сам Шишкин отзывался о нем неясно, больше вертел
пальнем передо лбом: "Старик -- ничего. Но _этого_ бог ему не дал!"
Юный Шишкин стал Вячеславом по прихоти отца. А вот в Венцеслао -- так
он всюду подписывался -- он превратился по особым причинам и много позже.
Однажды Сёлик Проектор -- теперь респектабельный конголезец, а тогда
скромнейший и прилежнейший студент Техноложки, -- копаясь в Публичной
библиотеке в книгах по истории химии, наткнулся на изданную года три назад в
Мантуе на сладчайшем италийском языке тощ енькую, но презанимательную
брошюру: "Кймика, дэльи, тэмпи футури" -- "Химия будущего" именовалась она.
Под заголовком, на титульном листе, -- это редкость на Западе -- стояла
дата: 1908 год, а наверху было скромно обозначено:
ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН
(баккалауро)
Селя Проектор оторопел. Едва встретив в институте нашего бородача, он
кинулся к нему:
-- Скажите, коллега... Это случайно не вы? Шишкин не сморгнул глазом.
Взяв на секунду брошюрку в руку, он равнодушно положил ее на стол.
-- Почему -- случайно? Я! Старье! Не интересно. Всё будет иначе, --
ответил он.
Естественно, на него насели:
-- Слушайте, Шишкин, но почему же? Почему Мантуя? Почему итальянский
язык? Расспросы ему не понравились.
-- А не всё ли равно какой? -- пожал он плечами. -- Ну, Мантуя... Это
мне _Гаврила_Благовещенский_ устроил...
Мы так бы и остались в неведении -- кого он так именовал, если бы
некоторое время спустя в институт не пришло на имя Венцеслао Шишкина письмо
из Фиуме. На конверте был обратный адрес: "Рома, такая-то гостиница.
Габриэль д'Аннунцио, король поэтов". Аннунцио по-итальянски и есть
"благовещенье", а Габриэль д'Аннунцио был в те дни "величайшим",
"несравненным", "божественным" итальянским декадентом. Это позднее он стал
фашистом и другом Муссолини.
Мы так никогда не узнали, как и почему "баккалауро" свел знакомство со
столь шумной и пресловутой личностью, о чем тот писал ему в письме, почему
прислал с полдюжины своих фотографий с напыщенными и трудно переводимыми
надписями. Но имя Венцеслао, так же как и звучное звание баккалауро,
закрепилось за технологом Шишкиным навсегда.
Венцеслао был юношей среднего роста. Предки-цыгане наградили его
тонкой, как у восточного танцора, поясницей, при сравнительно широких и
мускулистых плечах. Руки и ступни ног у него были малы, точно у непальского
раджи, но тонкими пальцами своими он, если находился меценат, склонный
оплатить дорогостоящий опыт, без особого труда сгибал пополам серебряные
гривенники.
К смуглому красногубому лицу его -- интересно, что бы сказали о нем вы,
коллега Берг? -- по-своему шла большая, угольно-черная, без блеска,
ассирийская борода. Зубы -- реклама пасты "Одоль", на белках глаз и лунках
ногтей чуть заметный синеватый оттенок... В те периоды, когда генерал
Болдырев вспоминал о сыне, сын, одетый с нерусским небрежным щегольством,
начинал походить на индийского принца, обучающегося в Кембридже: изучает
"Хабеас корпус", но, едва кончив курс, вернется к своим женам, своим
гуркасам и к священному крокодилу в пруду под священным деревом с белыми
священными цветами.
Если же папаша менял настроение (что случалось чаще), Венцеслао быстро
приходил в захудание. Ободранный, всклокоченный, весь в пятнах от всяких
реактивов, он в такие дни проходил сквозь строй студентов, как сквозь толпу
призраков, ему незримых. Он шел и с мотрел вперед глазами маньяка, случайно
ускользнувшего из дома умалишенных. При первой встрече он показался нам
малопривлекательным ломакой. Но скоро выяснилось, что дело обстоит сложнее.
В его матрикуле царил удивительный кавардак. Там были -- как и у вас,
коллега Берг! -- "хвосты" за самые первые семестры, а в то же время
профессор Курбатов, далеко не такой кротости ученый, как ваш покорный слуга,
-- зачел ему сложнейшие работы последних курсов... Я ни на что не намекаю,
нет, нет...
Случалось, баккалауро являлся мрачным на простейший зачет, высиживал в
грозном молчании час или два, вслушиваясь в ответы, внезапно вставал и
уходил. "Не подготовлен... Не смею отнимать драгоценное время..." Бывало, он
резался не на жизнь, а на смерть с самыми свирепыми экзаменаторами,
забрасывая их парадоксами, дерзил, говорил резкости и уносил всё же с поля
боя завоеванную в битве пятерку. И когда его кидались поздравлять, сердито
цедил сквозь зубы: "А, это все -- чепуха!" Его давно уже перестали
спрашивать: "А что же -- не чепуха?" Если кто-либо новенький задавал этот
вопрос, Шишкин прожигал его насквозь огненным взглядом. "Закись азота!" -- с
маниакальным постоянством, сразу утрачивая чувство юмора, бросал он. Так к
этому и о тносились: "Пунктик!"
Черты его личности открывались нам постепенно и не вдруг: так дети
подбирают картинки из причудливо вырезанных деталей. Узнали, что живет он
где-то у черта на куличках, на Малой Охте или за Невской лаврой, снимает
угол у хозяина. Нельзя понять: то ли он за стол и квартиру консультирует
этого хозяина -- гальванопласта и никелировщика, то ли договорился и в его
мастерской проводит какие-то собственные опыты... И -- чем дальше, тем
больше -- всё, что нам удавалось узнать о нашем Шишкине, пропитывалось
дымкой ка кой-то таинственности.
На моем личном горизонте он некоторое время маячил вдали, "в просторе
моря голубом". И вдруг, в роковой день, крайне заинтригованная Анна
Георгиевна прошептала мне в прихожей:
-- Павлик, вас там кто-то дожидается... Кто это? Я заглянул в щелку:
-- Это? Баккалауро... Шишкин!
Ее глаза недоуменно округлились, но ведь сверх сего я и сам ничего не
знал.
Венцеслао сидел на утлом диване моем, пребывая в перигелии, в лучах
отеческой любви. На столе стояла корзинка от Елисеевых с разными
"гурмандизами". Рядом красовалась бутылка хорошего вина, а владелец всего
этого изобилия, аккуратно сняв ботинки, оставшис ь в новеньких шелковых
носках, уронив на пол газету Речь". дремал в задумчивой позе с таким видом,
точно привык тут дремать уже много лет.
С этих пор его постоянно можно было встретить у меня: на Можайской, 4,
он стал... Ну нет, это было бы неверное утверждение: своим он стать не мог
нигде. Таким своим может оказаться разве лишь страус в стаде быстроногих
антилоп: бежим вместе, но вы млекопитающие, а я -- птица!
Среди нас он выглядел марсианином. Анна Георгиевна скоро пришла к
мысли, что он пришелец из мира четвертого измерения: она почитывала романы
Крыжановской-Рочестер, не к ночи будь таковая помянута... Мило общаясь с
нами на некоем определенном уровне, он ни когда не позволял с собой никакой
фамильярной близости.
Скоро с разных сторон до нас стали доходить самые странные и
маловероятные россказни о нем, о Шишкине. Он не подтверждал и не отрицал
даже самых неправдоподобных сплетен. Но странно, если недоверчивые скептики
брались от случая к случаю проверять любую та кую околесицу, всякий раз
оказывалось: да, так оно и было! По меньшей мере -- вроде того...
В институтской канцелярии, как во всех институтах, и тогда работали
дамы. Через них стало известно: Венцеслао Шишкину сам Дон-Жуан де Маранья в
подметки не годится.
Вот, скажем, лишь год назад кто-то по оплошности порекомендовал его на
лето репетитором в чопорную баронскую семью Клукки фон Клугенау. Против
желания баронессы, заменив собою внезапно заболевшего учителя из Петер-шуле,
он отправился куда-то под Пернау, в баронский майорат. Фрау баронин поначалу
видеть не желала этого неаполитанского лаццарони: "Эр ист цу малериш фюр айн
Лёрэр..." /Он чрезмерно живописен для репетитора (нем.)/
А месяца через два -- взрыв. И фрау баронин, и восемнадцатилетняя
баронэссерль -- Мицци без памяти влюбились в этого страшного человека.
Фрейлейн бегала на набережную с намерением утопиться. Матушка будто бы
приняла яд, но баккалауро недаром был химиком: он спас ее каким-то подручным
противоядием. Генерал Клукки рвал и метал, но не на "негодяя", а на своих
дам: негодяй, по его словам, вел себя, как подобает дворянину, хотя в чем
это выражалось, до нас не дошло.
Утка? Да как сказать? Не на сто процентов. Нам всем был знаком
массивный и по-немецки аляповатый золотой портсигар Венцеслао, в виде
этакого полена, в трудные дни он охотно предоставлял его нуждающимся для
залога в ломбарде.
Так вот, внутри этой штуковины готическим шрифтом были под баронской
коронкой награвированы два имени -- "Катаринэ". и "Мицци"...
Уверяли, будто однажды, посреди чемпионата французской борьбы в цирке
"Модерн", когда не то Лурих, не то финн Туомисто вызвали желающих испытать
счастья, из рядов поднялся чернобородый студент-технолог и принял вызов.
Матч Лурих -- студент в маске будто бы состоялся и закончился вничью.
Купчихи в ложах сходили с ума, Николай Брешко-Брешковский напечатал в
"Биржевке" хлесткий фельетон "Стальной бородач", а скульптор Свирская долго
умоляла Венцеслао позировать ей для вакхической группы "Нимфа и молодой
сатир "... Баккалауро отказался.
Мы бы рады были не верить такой ерунде, но вот однажды...
Мы -- я, Сережа (вот он!), еще двое-трое студиозов, баккалауро в том
числе, -- шли теплым весенним вечером по Милльонной к Летнему саду. Дурили,
эпатировали буржуазию, смущали городовых.
Внезапно нас догоняет великолепный темно-синий посольский "фиат", с
итальянским флажком на радиаторе. И маркиз Андреа Карлотти ди Рипарбелла,
министр и чрезвычайный посол Италии в СанктПетербурге, улыбаясь прелестно,
машет оттуда роскошной шляпой белого фетра.
Машет -- нам?! Мы удивились, Шишкин -- нет. Вонцеслао передал кому-то
из нас фунта три ветчинных обрезков, которые в пергаментной бумажке нес в
