очках в черных...
Он замолчал, уставив в Гривцова палец, как Вий: "Вот он!" И тогда, к
ужасу, гневу, омерзению и торжеству присутствовавших, Виктор Гривцов,
блестящий студент, сын довольно крупного инженера, тоном не то медиума, не
то лунатика, высоко подняв белокурую голову, заговорил, как
по-затверженному:
-- Ну что ж? Да. Я -- охранник. Я выдал Горева и его группу. А удалось
бы, выдал бы и других. Жаль, что срывается. Ненавижу вас всех. Делайте что
хотите: я ни в чем не раскаиваюсь!.. Я...
Как-то вдруг взвизгнув, он бросился к двери. Его схватили. Началась
свалка. И вот -- теперь...
...Все наши попытки добиться толку относительно чердака, отверстия в
стене или потолке, то есть, по сути вещей, относительно Венцеслао, не
привели ровно ни к чему. О зеленом тумане уже никто не думал. Всё бурлило
вокруг, люди кричали, тащили друг друга куда-то в дальние коридоры, в чем-то
исповедовались друг другу, чем-то возмущались, чему-то радовались... Мы одни
понимали, в чем тут дело: картина-то была знакомой!
Делать, однако, было нечего, и мы оба сбежали, нечестно бросив щиты. --
Весь этот кавардак, если верить составленному час спустя полицейскому
протоколу, "перешел в побоище".
Гривцова еле удалось вырвать из рук разъяренных коллег, и то потому,
что появился еще один студент, который, рыдая, обещал сейчас же, немедленно,
открыть всем про себя чудовищную, непредставимую тайну... За ним побежали, а
аудиторией овладел специально вызванный наряд городовых.
Впрочем, мы скоро перестали допытываться подробностей. Мы-то точно
знали: солгать нам не мог никто, замолчать случившееся -- тоже. Если все эти
юнцы ничего больше не сообщали, значит -- они и не знали ничего. Мы же не
сомневались в главном: Венцеслао начал необъявленную войну с миром, ни
словом не предупредив нас.
Были, правда, странности: в институте никто не видел его в тот день.
Это означало, что трагикомедия могла разыграться и в его отсутствие. А если
так, то он выпустил эн-два-о из рук, выдал кому-то свой секрет... Или его у
него похитили? Какой ужас!..
Опять мы трое -- Лизаветочка, вот он и я -- сидели вечером в моей
комнате. Мы были буквально убиты, да и было чем...
Вы живете в совершенно другом мире, молодые друзья, и всё же
подумайте...
Что сказали бы вы, если бы я, мило улыбнувшись, сообщил вам, к примеру,
что в тот кофе, которого вы, правда, почти что и не попробовали, что в эти
рюмочки коньяка подмешано плюс икс дважды? Что через десять минут вы уже
никому и ничего не сможете солгать? Даже скрыть что-либо от собеседника? Как
бы вы почувствовали себя...
Люда Берг вдруг вся залилась краской. Она быстро взглянула на Игоря.
Игорь выпрямился и кашлянул.
-- Нет, как же тогда? -- ахнула Люда. -- У нас, например, вчера...
как-то трюфельный торт... случайно съелся... Нет, я не хочу, чтоб так... Как
же так -- сразу?
-- Ага? Ну вот то-то и есть! -- вздохнув, поглядел на нее Коробов. --
Да нет, не бойтесь, нет в природе такого газа... Был, а -- нет. Но подумайте
сами: какое он мог иметь действие _тогда_? Мог, да -- не имел? А не
_имел_ли_? Несколько месяцев спустя мы с Сергеем Игнатьевичем попытались
кое-что в этой связи порасследевать... И, знаете, остановились. Смелости не
хватило: страшно ведь заходить слишком далеко...
В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ
В истории немало стертых строк,
которые никогда уже не будут
восстановлены...
Альфонс Олар
Если у вас есть время, подите в Публичку, спросите комплект газет за
май одиннадцатого года и внимательно, с бумажкой, проштудируйте их.
Во всех крупнейших газетах вы найдете подробные отчеты о заседаниях
Государственной думы -- думы третьего созыва, столыпинской. Весной в
одиннадцатом году потихоху-помалёху плелась четвертая ее сессия. Почему я
помню это так подробно? Других сессий не помню, эту -- забыть не смогу
никогда.
Так вот, тянулась эта сессия, с паяцем Пуришкевичем, с розовым ликом и
седым бобриком Павла Милюкова, с кадетским трибуном Родичевым и
октябристским Гучковым на рострах... Шли скучные прения по вопросу о земстве
на Волыни. Как тогда стали выражаться: "думская вермишель"...
Переберите майские номера какой-нибудь "Речи" в том году. Вы без труда
установите: заседания думы происходили последовательно и мирно в понедельник
второго мая (под председательством его сиятельства князя Владимира
Михайловича Волконского-второго), в четверг, пятого (закрытое заседание
утром), в субботу седьмого числа (в прениях остро выступал Н. Н. Кутлер) и в
понедельник, девятого. Запомнили?
В понедельник этот состоялось даже два заседания -- утреннее и
вечернее; на вечернем председательствовал сам Родзянко. Оно и понятно:
выносили резолюцию соболезнования французской республике; в Ле-Бурже под
Парижем произошла катастрофа на аэродроме: на группу членов правительства
обрушился самолет, погиб цвет кабинета министров. Франция -- союзник, а всё
же -- республика! Могла быть демонстрация. Могли "Марсельезу" запеть!
Понадобился Родзянко.
В мирной скуке протекало заседание одиннадцатого числа. На двенадцатое
были снова назначены два заседания, на тринадцатое -- одно. Ничто не
предвещало конца сессии; ни в одной газете не появилось ни единой, обычной в
таких случаях, итоговой статьи.
А тринадцатого мая, в пятницу, без всяких предупреждений господам
депутатам думы был зачитан высочайший указ:
"На основании статьи 99-й Основных законов ПОВЕЛЕВАЕМ:
Заседания Государственной думы прервать с 14 сего мая,
назначив сроком их возобновления 15 октября сего же 1911
года... Правительствующий Сенат не оставит учинить к сему
соответствующего распоряжения.
НИКОЛАЙ
12 мая 1911 года в Царском Селе
Подлинное скрепил Председатель совета министров
Петр Столыпин".
Изумленные газеты не нашли даже слов, чтобы хоть как-нибудь
прокомментировать этот указ. Всегда в таких случаях они поднимали шум; на
сей раз последовало недоуменное молчание. Сдержанное брюзжание послышалось
лишь несколько дней спустя. "В Государственном совете, -- писала кадетская
"Речь", -- недоумевают по поводу внезапного роспуска думы на каникулы.
Странным кажется и то, что последнее заседание сессии но затянулось, как то
обычно бывало, допоздна, но даже закончилось несколько раньше срока,
законных шести часов вечера..."
В других газетах -- я говорю, конечно, о газетах оппозиционных --
завершение работ Думы именовалось где "нежданным", где "преждевременным или
даже "вызывающим всеобщее недоумение". Но любопытно, что дальше этого ни
одна из них -- ни "Речь", ни "Русское слово ", ни "Биржевые ведомости" -- не
пошла.
Примечательно, юные наши друзья, и вот еще что. Никто нигде никогда не
задал вопроса по поводу одного весьма странного обстоятельства: почему не
был опубликован отчет о заблаговременно назначенном и никем не отмененном
дневном заседании думы в четверг 12 мая? Оно не состоялось? Но ведь о его
отмене никто не был извещен. Оно произошло? Но тогда что же на нем могло
случиться такого, что никаких не то что стенограмм, даже самых сжатых
репортерских заметок о нем вы нигде по найдете?!
Может быть, оно было предуказано заранее по ошибке? Да полно: о такой
ошибке вся печать трубила бы полгода! Были бы опубликованы сотни карикатур
на забывчивого Родзянку, на депутатов, ожидающих у закрытых дверей
Таврического, на стенографисток, на кого угодно... Ничего этого вы нигде не
обнаружите. Этого и не было.
Не было потому, что то заседание всё-таки состоялось. Точнее: оно
началось в обычное время; оно продолжалось примерно до половины пятого дня и
закончилось совершенно внезапно.
Спустя какой-нибудь час по его окончании Петр Аркадьевич Столыпин (он
не присутствовал в тот день во дворце) в неистовой ярости и полном смущении
экстренным поездом выехал в Царское Село на всеподданнейший доклад.
К ночи редакторам всех газет, независимо от их направления, было
внушено изустно и поодиночке специально направленными к ним чинами, что не
только ни единого намека на случившееся не должно просочиться в повременную
печать, но полиции отдано распоряжение наистрожайшими мерами пресекать любые
слухи и устные сплетни, восходя даже до заключения виновных под стражу.
Возник единственный в истории случай: состоявшееся заседание русского
парламента было, по-видимому, "высочайше повелено" _полагать_небывшим_.
Стенограммы его -- об этом тоже, очевидно, запрещено было упоминать --
подверглись уничтожению в присутствии особо -- уполномоченных чинов
министерства внутренних дел. Всё было затерто как гуммиластиком.
В думе 12-го, совершенно случайно, только лишь в качестве кавалеров при
знакомых дамах, присутствовали два представителя аккредитованного при
Санкт-Петербургском дворе дипломатического корпуса -- фигуры далеко не
первого ранга -- военный атташе Аргентины го сподин Энрико Флисс и морской
атташе Великобритании Гарольд Гренфельд. На следующее утро обоих навестил --
вот уж сейчас не упомню, кто тогда был мининделом -- уже Сазонов иди еще
Извольский? -- кто-то из самых высших лиц. Побеседовав с обоими, сановник и
сам убедился, и их убедил без труда, что при создавшемся положении
единственная возможная политика для всех -- хранить гробовое молчание обо
всем, что они видели, слышали, и -- главное! -- что сами говорили и делали
вчера. Это было строго выполнено всеми участниками.
После этого фантастическое -- состоявшееся, но никогда не бывшее --
заседание Государственной думы от 12 мая одиннадцатого года навеки ушло в
небытие.
Сами сообразите: какие можно сделать заключения по этому поводу? Что
могло произойти в думе? В повестке не значилось пунктов, требовавших
"закрытых дверей", речи не шло ни о "государственных тайнах", ни о морских
программах, ни о реорганизации армии. А те м не менее стряслось что-то
такое, что лишило языка всех_решительно_депутатов_всех_до_единой_ партий и
фракций думы. Значит, произошло нечто, в чем каждый ощущал себя если не
виновником, то соучастником, и причин чего он никак не мог даже самому себе
объяснить. Во всех других случаях, разумеется, Марков или Пуришкевич никак
не упустили бы сообщить о том, что стряслось с Гегечкори или Чхеидзе; точно
так же -- любой кадет не утаил бы ничего скандального, если бы оно было
сотворено "крайним правым". Но, видимо, в _этом_ случае даже самые длинные
языки укоротились...
Это могло означать одно: сами участники заседания не в состоянии были
найти причину случившемуся с ними со всеми. Оно и естественно: причину эту
знали только мы. Имя ей было ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН, БАККАЛАУРО!
Вот как это всё у него получилось.
Восьмого или девятого мая по какому-то поводу у нас в квартире не
осталось никого, кроме Палаши. Она-то вечером и передала мне записку от
Шишкина: он приходил, никого не застал и ушел недовольный.
На сей раз Шишкин писал на какой-то дамской раздушенной бумаге с
игривыми рисуночками вверху; писал он огрызком химического карандаша и, как
всегда, по-русски, но латинскими литерами и с собственной орфографией:
"Дорогой Павлик, -- писал он, -- nastupajut rechitelnye dni! Ja bezumno
zaniat, vibratca k vam nie smogu. V to ge vremia vy mnie neobhodimy. В
четверг двенадцатого состоится очередное заседание думы. Предполагается
резкое выступление Шингарева -- неважно о ч ем. Отвечать должен, кажется,
Марков-Валяй, опять-таки -- наплевать. Важно, что там буду Я. Ты понимаешь,
