придумал -- такую казнь, чтоб царь Иван Василич... Мы и сами никуда не
поедем и их не пустим. Мы повелим, чтобы Марья Михайловна распаковывала твой
"Мартель" и мои эти... как их? Ну, ну, не бутерброды, а... сэндвичи, а то ты
меня убьешь, и еще хороший кофе. И заставим мы их разделить с нами трапезу.
Но главная пытка не в этом. Мы усадим их п поведаем им все про закись азота.
Всю историю, грустную, но поучительную, и в то же время правдивую от первого
слова до последнег о. "Нет повести печальнее на свете", чем повесть о
Венцеслао Шишкине, о Сереженька! Ведь я не преувеличиваю? Об одном из
величайших химиков того мира, о человеке, достойном мемуаров и памятников,
если бы... О судьбе поразительной и невнятной. О том, что б ыло и чего не
стало...
Сергей Игнатьевич, ты только подумай! Та наука, к служению которой
готовились мы с тобой когда-то, -- разве она похожа па нынешнюю? Совершенно
не похожа. Те проблемы, которые были для нее передовыми, -- где они теперь,
в каком далеком тылу мы их оставили?..
Те методы, которыми тогда работали ученью, -- кто теперь применяет их?
Так пусть же они заглянут в то наше "тогда". Пусть они увидят, каким оно
было... Отказываться? Ничего не получится, милая барышня... Матрикул-то
ваш... Прошу прощения, _зачётка-то_ ваша -- вот она! И он ее еще не
подписал, этот вздорный старик Коробов. Так вот: с закисью азота вы еще
как-нибудь разберетесь, а с Коробовым не советую конфликтовать...
Решено? Принято? Сережа, будь другом: сходи к Марье Михайловне на
кухню...
БАККАЛАУРО В ГОДУ ОДИННАДЦАТОМ
То был еще не старый мужчина, готовый ко
всякие неожиданностям...
Дж. Хантер. "Охотник"
В те весьма далекие годы -- молодые люди, не заставляйте себя угощать!
-- я, студент третьего курса Санкт-Петербургского имени императора Николая
Первого Технологического института, снимал комнату на Можайской улице,
неподалеку от своей альма-матер... Годы были глуховатые, жизнь спокойная, к
лету на трех четвертях питерских окон появлялись белые билетики -- сдавались
квартиры, комнаты, углы.
Мне повезло: вот уже три года, как мне попадались чудесные хозяйки,
менять местожительство -- никаких оснований.
Глава семьи -- сорокапятилетняя вдова полковника, убитого под Ляояном,
моложавая еще дама, с чуть заметными усиками, с таким цветом лица, что хоть
на обертку мыла "Молодость". При ней -- дочка, Лизаветочка, прямая курсистка
из чириковского романа. Рост -- играй Любашу из "Царской невесты". Русая
коса ниже пояса, глаза серые, строго-ласковые, сказал бы я. И туповатенький,
несколько даже простонародный мягкий нос... В общем, на что хочешь, на то и
поверни: можно Нестерову любую кержачку в "Великом постриге" писать, можно
Ярошенке -- народоволку-бомбистку. Кто их знает, каким образом появлялись
тогда в русских интеллигентских семьях этакие удивительные девы, среднее
пропорциональное между Марфой у Мусоргского в "Хованщине" и Софьей
Перовской. Такие -- то сдобные булочки с тмином пекли, вспыхивая при слове
"жених", то вдруг уезжали по вырванному силой паспорту в Париж, становились
Мариями Башкирцевыми или Софьями Ковалевскими, стреляли в губернаторов,
провозили нелегальщину через границу... Знаете, у Серова -- "Девушка,
освещенная солнцем"? Вот это-Лизаветочкин тип...
Жил я у них с девятьсот восьмого, холерного года, стал давно полусвоим.
Ну чего уж на старости лет кокетничать: да, нравилась мне она, Лизавета...
Но время-то было, молодые люди, какое? Вам этого и не понять без
комментариев. Нравилась, нравилась, а -- ком у? Студен ту без положения...
Э, нет, таланты, способности не котировались... Человек -- золотом по
мрамору в учебном заведении на доске вырезан, а тело его лежит в
покойницкой, и на него бирка "в прозекторскую" повешена, потому что
востребовать тело некому. Или, кашляя кровью, обивает со своим патентом
министерские пороги: "Сколько раз приказывал -- не пускать ко мне этих
санкюлотных Невтонов!" Нет, студент -- это не "партия".
Впрочем, и сама Лизаветочка тоже летала невысоко: бесприданница. Во
"Всем Петербурге" -- справочнике, толщиной с Остромирово евангелие, но куда
более остром по содержанию, -- значилось: "СВИДЕРСКАЯ, Анна Георгиевна,
дворянка, вдова полковника. Можайская, 4, кв. 37".
Ox, как много таких дворянок, с дочерьми, тоже столбовыми дворянками,
перекатывались из кулька в рогожку по Северной Пальмире. Заводили
чулочно-вязальные мастерские. Мечтали выиграть двести тысяч по заветному
билету. В великой тайне работали белошвейками или кружевницами на
какую-нибудь "мадам Жюли". Поступали в лектрисы к выжившим из ума барыням,
или -- всего проще и всего вернее -- сняв барскую квартиру, превращали ее в
общежитие, сдавая от себя комнаты жильцам.
Так вот шла жизнь и на Можайской, 4, -- с хлеба па воду, на какой-то
таинственный "дяди Женин капитал", который не мог же быть вечным. А когда
дядя Женя иссякнет, тогда что?
Лизаветочке нашей к одиннадцатому году стало -- сколько, Сережа? -- да,
верно, уж двадцать, а то и двадцать один год: без пяти минут вековуша. Но в
то жо время -- какой у нас с ней мог быть выход? Соединить два "ничего"? И в
учебнике латинского языка утвержд алось: "Экс нигило-нигиль фит!"-"Из ничего
ничего и не получится"... Да, но жили-то мы рядом. Так -- ни за что ни про
что -- сдаться? Этого молодость не терпит... И получилось из нас нечто вроде
родственников, вроде как двоюродные брат и сестра. А была и такая --
французская на сей раз -- пословица: "Кузинаж -- данжерё вуазинаж !" /
Двоюродный брат -- опасный сосед! (франц,)/
"Ой, Анечка, милочка, смотрите... Теперь за молодыми людьми глаз да
глаз нужен!".
Комнатушка моя, под стать хозяйкам, была типичным студенческим честным
обиталищем. Студенческим, но, по правде говоря, из наилучших: о таких
боялись даже мечтать наши матери где-нибудь там над Тезой или над
Сюксюмом...
Пятый этаж. Дальше -- крыша. Метров? Ну на метры тогда счета не было:
полагаю, пятнадцать, что ли, на нынешний счет. А, Сережа? Узкое длинное
пристанище. Чистота идеальная, не моя, хозяйская, -- следили. Направо --
железная кровать, никелированную тогда студенту было как-то неприлично
поставить: вроде намек какой-то. Насупротив -- утлый диванчик с серенькой
рипсовой обивкой. В углу за дверью рукомойник с педалью, с доской фальшивого
мрамора...
Единственное окно выходило на юго-запад. По горячему от солнца
железному подоконнику целый день, страстно воркуя, топотали жирные -- на
Сенной питались -- питерские голуби. Направо виднелся брандмауэр бокового
флигеля. На соседнем окне был укреплен зеленый ларь "для провизии", с
круглыми дырками в стенках -- вместо холодильника. Теперь такие лари редко
увидишь, а слова "провизия" и вовсе не услышишь. А мы бы тогда вашего
"продукты" не поняли. Вон у Даля как сказано: "Продукт -- противоположно
"эдукт" -- извлечение!"
У окна, помнится, стояла хрупкая этажерочка. На ее верхней полке, над
томиками "Шиповника", "Фьордов", да курсом химии Меншуткина-старшего,
заботами Лизаветочки обыкновенно устраивалось этакое "томленье умирающих
лилий" -- два-три подснежника или ночная фи алка в простенькой вазочке. За
окном -- то пыльное марево душного петербургского полдня" то таинственная,
непривычная для саратовца или полтавца" белая ночь. Купола Троицкого собора
рисуются на белесом небе, как из темной бумаги вырезанные. Правее -- не сли
шком яркая на свету Венера. Простенькие обои странно серебрятся. И
Лизаветочкино широкоскулое милое лицо начинает представляться лицом этакой
гамсуновской Эдварды, а может быть, какой-нибудь Раутенделейн. До химии ли
тут?
Сергей Игнатьевич, друг мой, скажи: ведь, наверное, вон они и сейчас
_всё это_ видят? Такой же свет в мире?
Почему же он от нас ушел? Возраст, возраст! Несправедливо это!
Ко мне на это мое "пятое небо" охотно забредали товарищи: вот он,
Сладкопевцев, совсем иного круга человек, сын фабриканта, коллега солидный,
Петя Ефремов такой, Толя Траубенберг и он же почему-то Лапшин -- оп теперь,
кстати, крупный юрист в Киеве, Сереженька! -- Сёлик Проектор -- ныне, не
поверите, говорят: мультимиллионер в бельгийском Конго, скотом торгует,
гуртовщик... Всем нравились чистота, уют, обстановка, и семейная и
студенческая. Ну и подруги Лизаветочки -- стебутовки -- курсистки
сельскохозяйственны х курсов Стебута, художницы от Штиглица, консерваторки
-- тоже, конечно, занимали, надо думать, воображение... Вместе мерзли
зимними ночами в уличных очередях на Шаляпина или на "Художников", вместе с
шумом ходили в "Незабудку" -- смертоубийственную "греческую кухмистерскую"
на углу Клинского... Вот сейчас вспомнил про нее, и как-то странно под
ложечкой сделалось -- подходящее было название! Ну и говорили, говорили,
говорили -- без конца! К великому моему сожалению, не могу знать -- о чем и
как беседует теперь между собою ваше юное поколение. Думается, замечательные
должны быть у вас разговоры, не нашим тогдашним чета... Но, грех отрицать, и
мы дерзали высоко. Посягали, как говорится, на всю Вселенную, от зенита до
надира. Помнишь, Сергей Игнатьич, как тебе Севка Знаменский, "поэта
максимус", в письме написал:
...Давай беседовать об этом и о том:
О Ницше пламенном, о каменном Толстом,
А -- хочешь? -- о любви. А то -- о Метерлинке?
Об аналитике, о глине и суглинке,
О Чарльзе Дарвине иль о "Поэм д'экстаз",
Но альма-матер пусть совсем оставит нас...
Так вот и ширяли от одного к другому. Начнем, бывало, со Сванте
Аррениуса, пройдем, сравнительно мирно, через анаэробных бацилл, коснемся
опытов Шмидта по анабиозу, и вдруг -- как обрушимся на господа бога и всех
святых! А то -- на господина Бердяева и Зина иду Гиппиус (почему это все
Гиппиусы всегда бывают рыжие?)... Или сцепятся декаденты и читатели
"Вестника Европы"... И всё вызывало шум, перепалки, хрипоту в горле, восторг
и негодование...
Сегодня собирают деньги на стачечников в Казани, а завтра терзают друг
друга по поводу андреевской "Бездны". Нынче Анна Павлова, покорив Европу,
воротилась в родную Мариинку, а там всё внимание отдано капитану Льву
Макаровичу Мациевичу, первой трагической жертве воздушной стихии. Это мы
собирали деньги на венок летчику Мациевичу -- венок с _красными_лентами_.
Это мы, в другой день, выпрягали лошадь у извозца и везли на себе в
гостиницу Лидочку Липковскую, знаменитое колоратурное сопрано и прелестную
женщину... Мы протестовали против Кассо, министра народного образования,
сверхмракобеса... Мы декламировали крамольные стихи Саши Черного. Мы
ломились на лекции Бальмонта, на концерты, Скрябина, на "Недели авиации"...
До всего нам было дело, во всё студенчество с овало нос. И как-то странно,
что многие из нас -- и мы с тобой, друг Сереженька! -- при таком шумстве
самого главного, того, к чему всё это шло, и не разглядели. Не заметили. Уж
чего там говорить: да!..
Казалось бы -- буйная деятельность. Но в то же время, что это был за
медленный, почти неподвижный первобытный мир вокруг нас! "Как посмотреть, да
посравнить век нынешний и век минувший..." Сам себе не веришь!
Только за три года до этого в Питере пошел трамвай. Буквально вчера
появились первые "синематографы", они же "иллюзионы", они же и "биоскопы":
не сразу придумалось, как это чудо называть. Фонари на улицах были где
газовые, а где и керосиновые, электричество горело на десятке улиц.
