трудовой массе нечего. Отравение ложными идеями кончается паршиво. Кровавая
блевотина с кусками сердца, вечная горечь души, вонь пропаганды изо рта и
мозга и так далее. А если бы, кстати, не совершенная, созданная Сталиным
система надзора, не палачи вроде меня и тучи красномордых карателей, если бы
не рабский крестьянский труд, то разбежались бы колхозички, как зайцы из
зоопарка, по всей одной шестой части света. Не одного райкомовца, не одного
обкомовца и гусей окрупнее допросил я, и каждого вызывал на откровенные
разговоры. Они ни капли даже не сомневались в том, что призваны именно
надзирать, погонять, выжимать соки и карать крестьянство, эту
архиреакционную массу, этих врожденных собственников, тормозящих движение
рабочего класса к завеомо недостижимой цели, к мировой коммуне.
Почему, спрашиваете вы, недостижимой? Могу ли я это доказать? А если не
могу, то толкоеать о заведомой недостижимости заветной цели, по меньшей
мере, невежествено... Не могу, признаюсь, доказать. Я не Ленин, который
умело брякнул: "учение Маркса всесильно, потому что оно верно!". Я всего
лишь осмелюсь сделать одно маленькое замечаньице, одну поправочку к этому
тупейшему и наглейшему афоризму. Одну позволю я себе поправочку. Учение
Маркса всесильно, потому что оно неверно!
Подумайте об этом на оставшемся у вас от всех ваших ценностей досуге,
гражданин Гуров. Подумайте, и вы, возможно, согласитесь с тем, что верное
или хотя бы относительно истинное учение не обращает к себе насильно, как
вокзальная блядь пьяного, потерявшего голову командировочного. Мне ведь в
свое время тоже пришлось зубрить Краткий Курс истории ВКП(б). Вот и являлись
в мою голову от зубрежки и печального опыта жизни мысли, которыми а сейчас
поделился с вами. Юношеские опять-таки мысли... На чем мы остановились? Нет,
не на том, что в проинции жрать нечего. Мы на письмеце Влачкова
остановились. Я вижу, что даже вам не по себе стало при чтении перечня
чудовищных карательных дел этого верного ленинца-сталинца!
Письмо это без особых сложностей попало в мои руки. Недели две Влачкое
ходил тише воды, ниже травы, не стрелял в тире, не пил, не устраивал
бардаков. Купил собственные сбережения инструменты для духового оркестра и
преподнес их детдомовцам - детям врагов народа. Ну, и дули детишки
несчастные "если завтра война", "вместо сердца пламенный мотор", "и никто на
свете не умеет лучше нас смеяться и любить"...
И захожу я однажды к Влачкову прямо в обкомовский кабинет. Псы
дожидались меня на улице, в "Эмке". Привет, говорю. Надо поболтать и неплохо
бы сделать это вас дома за рюмочкой, да под грибочек... Едем к Влачкову.
Едем и напрягаю я весь свой, порядком изощренный к тому времени, умишко, с
какой стороны забить мне это матерого вепря. С какой стороны? Уж больно он
неуязвим А брать его пора. Пора! Не то поздно будет, переждет падаль, пока
ежовщина стихнет и сам еще порубает вокруг себя всех явных и скрытых врагов.
И меня задеть сможет. Брать его, суку, надо, брать! ..
По дороге болтаем о боях в Испании, о зверствах фашистов в Германии, об
ужасах концлагерной жизни арстованных в Берлине товарищей, о стахановском
движении так далее. Приезжаем. Псам незаметно приказываю вызвать двадцать
рыл из спецохраны, оцепить дом, никого впускать и не выпускать.
Сидим. Пьем. Закусываем. Продолжаем болтать, но и о Влачков, чую я, в
страшном напряге, и сам я никак додумаюсь, как мне его получше схавать. Не
вписывается Влачков ни в один сюжет. Не влазит - и все. И вдруг меня,
совершенно как писателя, осеняет вдохновение и является образ Дела. Кого-то,
говорю, напоминает мне ваша трубка. Бледнеет Влачков и, чего уж я,
откровенно говорю не ожидал, раскалывается от полноты скопившегося за две
недели страха. Да, признается, пошутил я однажды на пикнике в заповеднике,
что очень смахивает моя трубочка на лицо Феликса Эдмундовича. Понимаю,
говорю, что не был у вас никакой задней мысли, но шутили вы зря. Этим
воспользовался Понятьев. Донос его дошел до Ежова и возвратился к нам с
печальной визой. Расследовать и наказать виновных. Официально, говорит
Влачков, я никогда этом не сознаюсь. Это было бы равносильно подписанию себе
сурового приговора. Все свидетели того шутливого безобидного разговора,
кроме Понятьева, расстреляны как враги народа, каковыми очевидно они и
являлись на самом деле, а против Понятьева я и сам кое-что имею. Раз для
спасения своей шкуры решил меня заложить, то его заложу десять раз!
Двадцать! Сто раз заложу! Сволочь!
Вот это везуха поперла, думаю. Вот это везуха!
А вот скажите, говорю Влачкову, с большим намеком дожность
беспринципной защиты, не упоминал ли как-то пьянке Понятьев, как он вместе с
Лениным в участвовал на первом субботнике? Подумайте. Не расскавал ли
Понятьев, как он и еще несколько чекистов, перодетых в рабочих, несли вместе
с Лениным бревно? Вспомните ведь недавно на допросе один из горе-энтузиастов
коммунистического труда сознался, что по заданию эсеров свалили всю тяжесть
того бревна на больное плечо Ильича, и это обострило течение болезни мозга
вождя.
- Ну, сволочи! Ну, гаденыши! Они не дремали! Я готов Подтвердить
признание эсеровской мрази, - говорит Влачков, - и вспоминаю, как в
двадцать третьем Понятьев с ухмылкой сказал нам: Ильич долго не протянет.
Пишите, товарищ Шибанов!
Целые сутки записывал я "свидетельские показания" Влачкова по
будущему делу вашего папеньки.
А теперь, говорю Илачкову на вторые сутки нашей с ним беседы, ответьте
откровенно: считаете ли вы действительно похожей харю Асмодея, в которую
набиваете голландский табачок, на лицо Дзержинского, железного нашего
Феликса.
Да, отвечает, считаю, но это, разумеется, между нами, и попыхивает
своей трубочкой. Трубка, кстати, старой работы, поэтому ни о каном заведомом
издевательстве над рыцарем революции не может быть и речи. Абсурд это,
говорит Влачков, и никогда я не подтвержу своих тогдашних случайных слов, а
вы, товарищ Шибанов, если поможете мне выкрутиться из подлой истории, я вас,
даю слово коммуниста, сделаю начгоротдела НКВД.
Нет, говорю, вы со смыслом отметили необыкновенное, дьявольское
сходство Дзержинского с Мефистосрелем и должны в этом сознаться. Ничего вам
за это не будет, потому что я квалифицирую вашу аналогию как в высшей
степени воинствующе атеистическую. Да! Вы считали Дзержинского Красным
Дьяволом, то есть борцом с Богом, и не случайно назвали юнцов нового типа
"Красными дьяволятами". Ведь не случайно? И тогда естественно и логично
будет объявить доносчика Понятьева скрытым врагом атеизма, не признающим
богоборческой миссии нашего ленинского ЧЕКА. Ленин, между прочим, больше
смахивает на Асмодея, чем Дзержинский, тем более Сталин курит трубку. Чуете,
куда я гну?
В общем, запудрил я Влачкову мозги окончательно, распустил он нюни,
подписал все, что я накатал на десяти страницах, и тогда, не сумев побороть
гадливость и ненависть, я взял его рыло в свою руку, как брал я ваше,
гражданин Гуров, и привел к сущностному виду.
Мразь, кричу, гнида! Пятая колонна! Шакал троцкизма! Нувориш! На каждом
шагу подсираешь Сталину! Фашист! На колени!
Ну, каково душевное состояние подследственного, чья рожа попала в мою
лапу, вам известно, гражданин Гуров. То же самое испытал и Влачков. Бухается
мне в ноги. Прижался щекой к голенищу, воет прямо, не плачет, а воет:
спасите, Шибанов, спасите, все ваше, все отдам, спасите, рядовым социализм
строить буду!
Врешь, говорю, пропадлина зиновьевская и каменевская сука! Давно за
тобой наблюдаю. Ты в партию пробрался для личного обогащения! Социализм для
тебя, бухаринская сикопрыга, лучший способ обворовывания аристократии,
рабочего класса и крестьянства! Ты дошел до крайнего цинизма, куря трубку,
символизирующую черепа товарищей Ленина Дзержинского одновременно! Ты,
гаденыш, как бы намекал этим, что наши идеи - дым. Дым! Дым! Признавайся,
где тебя притырена трубка с лицом товарища Сталина? Ты почему переебал всю
городскую комсомольскую организацию? Ты что этим хотел сказать? Мерзкое
насекомое! Встать! У меня на голенищах соль от твоих поганых слез выступила!
Встать!..
Это я не вам, гражданин Гуров. Сидите... Шагом марш - в тир! Идем
с Влачковым в тир. Вернее, иду я, а он ползет за мной на карачках и
воет: спасите, товарищ Шибав, спасите!
Приходим в тир. Снимай, говорю, паскуда рыковская, портреты классиков
марксизма-ленинизма и ставь к стенке. Ставит беспрекословно. Полную наблюдаю
в этом огромном сильном еще звере атрофию воли и отсутствие инстинкта
сопротивления. Поэтому спокойно даю ему его же боею винтовку, патроны и
командую... (в тир, надо сказать, из тира ни один звук с воли не долетал) и
командую: основоположникам научного коммунизма Марксу-Энгельсу - пли!
Смотрю: по дырочке появилось в марксовой бороде в энгельсовом лбу... По
вождю мирового пролетариата Ленину, целься в правый глаз, пли! В левый -
пли! По гениальному продолжателю дела Ленина, по лучшему другу детей врагов
народа, дорогому и любимому товарищу Сталину - пли!. Встать! Встает
Влачков. Я, говорит вдруг совершенно по-стариковски, одного теперь прошу у
вас, товарищ Шибанов: скажите мне, что происходит, что? Человеский мозг
понять этого не в силах!
Отвечу, говорю, обязательно, но сначала подпишите вот от протокол
допроса. Заполню я его завтра сам. Вы только подпишитесь вот здесь и здесь.
Расписывается. Руки дрожат, хотя целился, тухлая крыса, в своих милых
классиков и рука его не дрогнула, тварь. Еще раз напялил я ему скальп на лоб
и вдавил глаза в глазницы. Затем увожу во внутреннюю мою тюрьму. Назавтра же
пускаю по городу слух, что взят Влачков с поличным, когда курил табак из
черепа Ленина-Дзержинского и пьяный стрелял в тире по всем вождям, тренируя
глаз и руку для будущих покушений.
Дело его оформляю артистически. Докладываю о нем самому Ежову и прошу
разрешения закравшуюся в обком сволоту расстрелять лично. Получаю
карт-бланш. Прихожу к Влачкову в камеру... Вам не надоело слушать?.. Прихожу
и говорю, желали вы узнать, что происходит. Происходит, говорю, возмездие.
Всего-навсего. Я - граф Монте-Кристо из деревни Одинки Шилковского района.
Помните, как жгли вы ее с Понятьевым? Помните, как стреляли в лоб безоружным
кулакам? Помните, как сложили трупы в поле, чтобы волкотня обглодала их?
Помните? Я, говорю, сын Ивана Абрамыча, который письмо Сталину относил, а
ответ от Понятьева получил. Помните? Вот взгляните теперь на ваше письмо.
Видите? Это я сталинским почерком вынес вам приговор. "Расстрелять, как
бешеную собаку, не избавившуюся от головокружения от успехов. И. Сталин".
Не буду скрывать, гражданин Гуров, стоял я тогда в камере и распирало
меня от кайфа замастыренной мести, распирало, и с наслаждением, испытывая
чувство освобождения от тоски и гадливости, глядел я на крысу, потерявшую от
страха человеческий облик. Да! Крысу! Крысу! Крысу! И вы - крыса! И
папенька ваш был крысой! Помолчите, Гуров, не, выводите меня из себя! ..
Но это, говорю, еще не все. Кроме возмездия происходит реставрация
демократии в России. ВКП(б) распущена. Земля отдана крестьянам. Рабочие
будут участвовать в распределении прибылей. Интеллигенции гарантирована
свобода творчества. Мир ожидает вспышка русского ренессанса. Сталин избран
президентом страны и приглашен на совещание большой четверки, где красной
заразе будет обьявлена тотальная война! Доходит это до вас?
