вдарил адреналинчик в изощренный, в тщательно замаскированный ваш головной
мозг! Птичка вы моя канаду, которая поет и серет на ходу, посидите,
пошевелите полушариями, я ведь чую, какая сейчас в них запеклась каша, но не
вздумайте брякнуться в инсульт. Такого подвоха я не переживу, ибо говорить
мне, с удовольствием, повторяю еще раз, не с кем больше, кроме вас во всей
Вселенной, включая Дьявола и самого господа Бога! Ясно, гражданин Понятьев,
он же Гуров? Я пошел в сортир.
4
Ах, вы захотели хлобыстнуть рюмочку хорошего коньячку? Птичка вы моя
нахохленная, лимончика клюнете? Бар у вас, надо сказать, отменный. Я такой в
первый раз встречаю! Бар, магнитофон, телевизор, радиола-автомат, кнопочный
телефон: суперкомбайн! Просто целое дело сейчас же можно завести. Дело о
баре гражданина Гурова. Убежден, что он куплен в каком-нибудь посольстве. Я
уж не буду называть вас, так и быть, Понятьевым. Хрен с вами... Предлагаю
выпить за наше общее объективно несчастное детство и скажем за него мысленно
спасибо товарищу Сталину... Хороший коньяк... Согласитесь, что после того,
как расколешься, исчезает постепенно удручающее чувство раздвоения личности.
Парадоксальное явление.
А вы, вот, меня, интересно, помните?.. Верю, что нет. Я сам себя не
узнаю ежесекундно вот уже тыщу лет. И знаю, почему: меня нету! Нету и -
все, без всякой, уверяю вас, мистики. Имеется же в очевидном наличии
трупешник, Господин Крематорий, Товарищ Полковник Морг, Рука! Он
физиологически функционирует и работает палачом. Член КПСС с 1936 года.
Чудовищно! Я говорю это бесстрастно, но чудовищно помнить себя и не
узнавать! Ебитская, ебитская сила, гражданин Гуров!.. А ведь я был не
таким... Не таким холодным, как сухой лед, трупом я был!
Я горячим своим носом уткнулся тогда в оконную льдышку и выскребывал
пошире вот этим ноготком глазок-полыньюшку и зенькал на вас, идущего впереди
своих красных дьяволят и вместо двух рожек росло на ваших буденовках по
одному рогу. Помните, как начали вы толковать с мужиками и разводить
агитацию по зубрежке? Батьки наши стояли перед церквой, - покачивали
головами и пытались прикинуть, как это вдруг, ни с того, ни с сего развелась
на Руси такая сопливая нечисть? Может, конец света настал? .. Я прекрасно
помню, но тошно мне сейчас вспоминать все ваши дьяволятские аргументы в
пользу колхозного ада, частушки гнойного жополиза Демьяна Бедного, идиотские
сценки и так далее... "Будя! - сказал тогда мой батька. - Мы ответа от
Сталина ждем. Неча нам мозги засирать Демьяном Бедным. Милости просим на щи
с кашей и чтоб к вечерку не было тута ноги вашей! Демьяну же передайте, что
говно он сраное, пересраное и даже в навоз не пройдет...". Вышибли тогда вас
наши батьки, как вышибали не раз всяких энтузиастов городских, которые ни
хрена в сути крестьянского труда не понимали...
И вот наконец, через день уж после того, как вас вышибли, прибыл в
Одинку нашу санный поезд комбрига Понятьева. Ни ружей мужики не увидели у
чекистов, ни пулеметое. "Здорово, Шибанов! - весело сказал ваш папа,
гражданин Гуров, моему бате. - Письмо привез от Сталина. Вот оно!"
Вынул он из-под бурки конвертище с пятью сургучами. Обрадовались
мужики. Зазвал батя своих дружков, Понятьееа и остальных живоглотов, их рыл
двадцать всего было, в наш дом. Баб и ребятишек прогнали. Один я притыриться
успел на полатях. И начал батя вслух читать ответ Сталина.
"Уважаемые товарищи! Получил ваше письмо. Согласиться с
"крестьянскими резонами", к сожалению, не могу, так как претворение в
жизнь идеи коллективизации считаю исторически необходимой задачей.
Свою так называемую Одинку вы сделали маленьким островком
единоличников в море коллективных хозяйств. Не думаю, что вы
окажетесь способными конкурировать с хорошо оснащенными современной
техникой колхозами и с людьми нового типа, решительно порвавшими с
вековыми мелкобуржуазными привычками. Вступление в колхоз дело
добровольное, и мы, большевики, придаем соблюдению этого
высокоморального принципа огромное значение. Время покажет, кто из
нас прав.
И. Сталин"
Прочитал мой батя эту ксивоту, задумался и говорит комбригу Понятьеву,
что теперь другое дело и правильное дело. Не первый день на свете сеем, не
последний, даст Бог, жнем, поживем - увидим, кто прав, а кто выбрал путь
Кривой и неверный.
Ваш папаша пожелал мужикам нашим присмотреться к происходящим на селе
изменениям, прислушаться к мирному и спокойному голосу объективной истины, а
оружие сдать, ибо не потерпит советская власть, несмотря на свое бесконечное
историческое терпение, земледельца единоличника с оружием в руках. Оружие
должно быть сдано. У нас все на добровольных началах.
Снова призадумались наши мужики, а мне с полатей видны были злодейские
рыла бандитов, взявших, по словам бати, мужицкую власть в свои руки.
Неслышно похаживали они по хате, и в ужасе я соображал, что не поскрипывают
под ихними ногами половицы, словно прилетела к нам бесовская сила,
невесомая, бесплотная, но одетая и обутая. Бледны были рыла чекистов, ни
взглядами, ни движениями какими не выдавали они задуманного злодейства, но
от этого еще страшней стало мне, и хотел я уж было заорать всем существом
своим, всем своим пацанским оборвавшимся сердчишком почуяв беду смертельную,
последнюю, непопра- вимую, как батя мой встал и сказал мужикам: "Поступим,
мужики, по совести. Не дело пахать с обрезом за спиною. Закон есть закон.
Нельзя хранить оружие. Ежели ж воевать, то не сладим мы с советской властью.
Сами понимаете. Не сладим, да еще баб своих, стариков да ребятишек угробим.
Так уж поверим, как христиане, Сталину. Если евонная правда - в колхоз
пойдем, если наша - придется ему разогнать, свою колхозню".
"Умно, Шибанов, рассудил. Молодец. Силой, действительно, ничего вы,
мужики, не добьетесь",
Это папаша ваш, Понятьев, сказал, гражданин Гуров, и незаметно
облизнулся при этом и водицы испил, ибо в жар его уже бросало от
предчувствия кровавой пирушки... А вы в тот момент, гражданин Гуров,
возвращались со своими красными дьяволятами в Одинку, чтобы принять участие
в экзекуции, Наябедничали, налегавили в обкоме про непокорных, про мудрых
наших батек и возвращались в Одинку. Вместо стишков говноеда Демьяна везли
вы на этот раз с собой шомпола и плети... Ну, что ж! Хорошо. Согласен.
Давайте врежем еще по рюмочке, расширим сосудики. Может быть, валидольчика?
Нитроглицеринчика? Сустака? Вы весь в папашу: то в жар, то в холод вас
бросает.
5
Пожалуй, было бы не умно не поверить, гражданин Гуров, вашим уверениям
в том, что тогда вы искренне считали кулаков смертельными врагами советской
власти. Корысти у вас, пацанов, быть не могло. Напичкали вас, естественно,
вонючей ложью. Деревни вы к тому же и не нюхали в свои двенадцать лет.
Деревня, внушили вам, держит в петле голода пролетария и интеллигента,
красноармейца и ученого, пионера и комсомольца, точит поганая, зажравшаяся
деревня финку, чтобы всадить ее в спину партии, и когда схлынет из нее вся
кровушка, реставрировать власть помещиков и капиталистов... Все это мне
понятно. И не мне вам рассказывать, гражданин Гуров, что такое сила и ужас
тотальной пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это просто в
мою голову и душа не разумела, каким образом вышло так, что в вас,
двенадцати-тринадцатилетних пацанах и пацанках не было ни жалости, ни
сострадания, ни дурноты при виде крови, почему полностью отсутствует в вас
реакция на чужую боль, и наоборот, горят глазенки, пылают щеки, злоба
пьянит, как сивуха, губы, невинные еще губы, искривлены в сладострастной
улыбке, ноздри дрожат и оскалены по-волчьи зубы, когда вы пороли нас,
изгилялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от
плевков, ибо невыносимый ужас от того, что наделали ваши папеньки, был
бесконечней боли и обиды... Потом уже, через несколько лет, поприглядевшись
к вашему брату на допросах, в тюрьмах, при шмонах, арестах и казнях,
наконец, просек я, что отрезали вас в семнадцатом году от пуповины
вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа - звереныша,
полуосла-полушакала. "Если враг не сдается, его уничтожают", "Наш паровоз,
лети вперед! В коммуне остановка", "Кто был ничем, тот станет всем!" и так
далее. Вот что : вы хавали, а вожди заразили вас сифилисным страхом
наказаний и полного уничтожения капиталистами, помещиками и кулаками. "Или
мы их, или они нас", - внушали вам вожди, и, дорвавшись, до безоружных
особенно, "врагов", вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны...
Я затрекал, как взволнованный либерал, а либерал, живущий в палаче, это
- смешновато. Нельзя распоясываться. Понимать что-либо, тем более тухлую
конструкцию вашей натуры, гражданин Гуров, можно и без пафоса. Поэтому
давайте сделаем перекур, а то еще немного, и я измудохаю вас до полусмерти.
Чешется моя рука, чешется... Перекур...
6
Сдали мужики оружие тогда, сдали. К сожалению, сдали. Вполне могли
постоять за себя и за баб, перебить палачей своих, а потом с чистой совестью
встать по закону к стенке... Сдали оружие. Сидят за одним столом в нашей
хате с чекистами, щи хлебают, самогон жрут и трепятся благодушно в дружеской
атмосфере, пробздетой сталинской демократией, о том, как они культурно будут
конкурировать с колхозом, в который добровольно пошла всякая ленивая рвань,
ворье и пьянь. А затем Понятьев встает и говорит: "Так, мол, и так, Шибанов.
Спасибо тебе за хлеб-соль. Теперь кончать с тобой будем. И так много отнял
ты у меня времени. Письмо я тебе привез не от Сталина, а от себя лично".
Тут я выстрелы услышал в деревне и понял, что и впрямь пришел всем нам
конец. Чекисты повытаскивали маузеры. Встали у окон и дверей. И враз
обессилели от такого оборота крепкие наши мужики, прошедшие германскую и
гражданскую. Сгорбились, покачали головами, а батя мой и говорит им; "Ихняя
теперь бандитская сила, мужики. Никуда нам от нее не деться. Но боком выйдет
вам наша кровь, и проклятье до конца времен от вас не отстанет. Стреляйте,
бляди!"
Человек восемь уложили с первого залпа чекисты. Один мой батя остался.
"Прав, - говорит, - я был. Не годится под таким зверьем на земле жить
и хлеб родить. Прав я был. Стреляй, дьявол! Не боюсь ни тебя, ни смерти!
Господи, прими наши души! " Встал батя на колени перед образами,
перекрестился, а папенька ваш, гражданин Гурое, отвечает: "Кончить я тебя,
кулацкая харя, успею. Ты вот послушай сначала, какой красивой жизнь без вас
в этих краях будет. Почуй, от чего отказался ты, погляди на то, что я
нарисую".
Сам раздухарился, голос дрожит, волчьи глазки сверкают, и рисует,
рисует, как ниспадет лет через десять-двенадцать коммунизм полный на всю
Россию, как машины возьмут на себя весь крестьянский труд, и сравняется
деревня с городом, а сами крестьяне, сытые и ученые, в белых рубашках и
черных брючках сидеть будут в диспетчерских и, кнопки нажимая, руководить на
расстоянии фермами, элеваторами, стадами, утками, гусями и рыбой. "А ты,
Шибанов, сгниешь в той земле, которую не пожелал по злобности характера и
реакционности души видеть цветущеколхозной. Сгниешь, и ничего такого
прекрасного не застанешь! Не увидишь ты человека, свободного от тяжкого
груза собственности и кулацкой хозяйственной суеты. Вот как! Не увидишь! "
"Этого и ты, зверюга, не увидишь! - говорит батя мой. И картинку я
тебе, если желаешь, другую нарисую".
"Ну, ну! Рисуй, давай, а мы послушаем!" - засмеялся ваш папа,
