Удар я, сам того не сознавая, нанес этим бредом самый страшный,
попавший в самую жилку влачковской жизни. К тому же в камеру с улицы
доносились веселые вопли пьяных от пропаганды энтузиастов, у которых " за
столом никто не лишний", когда "просыпается с рассветом вся советская земля"
и лучше которых не умеет смеяться и любить никто на белом свете.
Слышите, говорю, как ликуют широкие массы?
И он поверил! Он поверил, гражданин Гуров! Он поверил, и это было самое
ужасное в той истории, коротеньком эпизоде из моей долгой и кровавой
деятельности. Он снова бухнулся мне в ноги, он слизывал с головок моих
шевровых сапог, отличные были сапоги, городскую грязь и блевотину, он
клялся, что давно почувствовал порочную природу большевизма и того, что
большевистские лидеры, вопреки законам логики, экономики и просто
очевидности называют социализмом. Он давно почувствовал это, он ужасался, не
раз ужасался в душе тому, что происходит, тому, как разрушается сложившаяся
веками структура человеческих отношений, как насильно уничтожаются все связи
людей с родовыми материальными и культурными ценностями. Он ужасался, но
ужас души относил к слабости своей веры в историческую необходимость
происходящего, где лишняя тысчонка жизней, не поддающиеся учету страдания и
беды - дерьмо и мелочишка по сравнению с кушем, который предстоит сорвать
коммунистам с банка истории. Он верил, видите ли, он слепо верил, и вера его
сучья, несмотря на "ряд решительных сомнений", одержала верх над ревмя
ревущей от перекромсанной "энтузиастами" действительности, которая, падла
такая, плевала на усилия "энтузиастов" и старалась, старалась слабеющими
руками засунуть обратно во вспоротый живот выпущенные внутренности, бедное
сердце, нежную печень, несчастные свои кишки, отбитые почки... И вот теперь,
товарищ, простите, гражданин следователь, вы не можете, не можете не
поверить мне, что я предчувствовал, пред-чув-ство-вал события, происходящие
за окнами моей тюрьмы. Спасите меня! У меня есть опыт! Я знаю, кого карать,
я буду карать беспощадно и последним покараю себя, но сниму перед
заслуженной смертью хотя бы часть вины с коварно обманутой временем души! Вы
думаете, спрашивает мерзавец и садист, мне хотелось расстреливать работящих
и зажиточных крестьян? Думаете, я теперь не сожалею, что вел себя не лучшим
образом в том эпизоде, забыл, простите, название вашей деревни? Спасите
меня! Спасите, простите и позвольте задать два или три вопроса?
Задавай, говорю, мразь.
Значит, Сталин все эти годы воплощал в жизнь свою гениальную
стратегическую идею? Значит, он изнутри подрывал объективно порочное учение
Маркса, развитое в одной отдельно взятой стране Лениным? Значит, жертвы,
которые принесло доблестное дворянство, интеллигенция, аграрии, генералитет,
офицерство и пролетариат, были не напрасны?
Напрасны, говорю, были жертвы, содрогнувшись оттого, что держат Россию
в руках, как урки камеру, ублюдки вроде валяющегося у меня в ногах.
Почему, удивляется, жертвы напрасны, если в конце концов здравый смысл
победил объективно антинародное прожектерство органически чуждого даже мне
большевизма?
Со мной, гражданин Гуров, хотите верьте, хотите нет, произошла в тот
момент странная херовина. Та точная и безжалостная шутка насчет реставрации
сместила и в моей собственной башке какие-то шарики, зашел у меня гипофиз за
гипоталамус и, обезумее на некоторое время, считал я Россию внезапно
реставрированную и очистившуюся от дьявольщины, сущей реальностью, данной
мне, как толкуют лекторы, в ощущении.
Да, говорю я иссопливившемуся и изрыдавшемуся Влачкову, напрасны были
жертвы гражданской войны, разрухи, голодухи, раскулачивания. Напрасны. Их
могло не быть. Могло их не быть. Вот в чем дело. Их могло не быть, если бы
десяток-другой вождей, заразивших таких, как ты, бешенством, разбудивших в
таких, как ты, социальную зависть и вздремнувшую было страсть убивать,
оправдавших и снабдивших вдобавок всех вас совершенными приборами
самооправдания, если бы, повторяю, десяток-другой вождей, очумелых от
обольстительной идеи, здоровые силы общества вовремя изолировали бы к ебени
матери, как убийц и безумцев, то и не было бы принесено никаких напрасных
жертв народами Российской империи. Царство небесное жертвам, царство
небесное...
Вы совершенно правы, Боже мой, как вы правы, говорит эта гадина, а в
душе моей разливается мир, печаль разливается светлая в забывшейся душе
моей, слава тебе Господи, все позади, еще один кусок Дороги вымощен трупами,
может, последний он, Господи, помахали, говорю, сабельками, позагоняли
штыков под ребра, перевыполнили, говорю, вы норму по выпусканию накопленной
за долгие нелегкие века здоровой народной кровушки, мужицкой красной и
дворянской голубой! Хватит, говорю, гражданин Влачков, погужевались вы за
двадцать лет достаточно! Икры пожрали из царских сервизов, фазанов пощипали,
белой рыбкой на золотых подносах побаловались, хватит! Стыдно и подло,
говорю, слезами и кровью напрасных жертв платить за бульканье в завистливом
желудке. Стыдно бабенок своих одевать в сдрюченные с дворяночек и купчих
горностаи! Стыдно ездить со шлюхой вдвоем в отдельном спецвагоне в
спецсанаторий имени Ленина закрытого типа. Больше, говорю, не вызовешь ты,
козел вонючий, девчоночек из основанной тобой балетной школы имени Крупской
на загородную виллу. Не вызовешь, сволочь. У тебя, достойного отпрыска
знаменитого разночинца Влачкова от злоебучей нигилистки Блохиной
конфискуется все имущество, бесценные коллекции монет, оружия, пропуска в
столовую ЦК ВКП(б), особняк, две дачи, свора борзых, драгоценности,
мотоциклы, автомобиль "Паккард", снановая кобыла Марлэна от Маркса и
Энгельсины, севрский фарфор, трофейные персидские ковры узбекских басмачей,
платиновые челюсти еврейских банкиров, панагия Гермогена, импрессионисты,
нонконформисты, колье княгини Белобородовой, библиотека Милюкова, микроскоп
Карла Линнея, телескоп Джордано Бруно, яхта "Машенька П", конфискуется у вас
личный кинозал, скрипка Гварнери, посмертные маски Пушкина, Бетховена,
Николая Островского, семена лотоса, иконы, прялки, самоцветы с церковной
утвари, офорты Рембрандта, жирандоли, секретер графа Воронцова, гобелены,
английское серебро - все у вас конфискуется, гражданин Гуров, к ебени
бабушке, и этому ли вас учили господин Маркс со скромным товарищем Лениным?
Извините, гражданин Гуров, что по запарке перепутал вас с Влачковым, а
часть его награбленных ценностей с вашими. Извините...
Но я, говорит, можно сказать, сохранил все это, кроме пропусков в
столовую ВКП(б), для народа, тогда как масса сокровищ сожжена и погибла,
масса продана Лениным-Сталиным, да, я могу это утверждать, Сталиным за
границу! Если он теперь президент демократической республики России, то
пусть тоже несет ответственность за участие в чудовищном эксперименте и
сокрытии своего стратегического плана реставрации капитализма от крупных
партийных работников. Если, вопит, Влачков, судят меня, то пусть судят и
Сталина проклятого, и Кагановича, и Молотова, и всех, всех, всех буденных
бандитов! Я берусь помочь вам, гражданин следователь, вскрыть все злодеяния
нашей партверхушки, берусь!
Не нужно, говорю, обойдемся. Промышленность наша - говно, сельское
хозяйство чахоточное, но органы наши самые лучшие в мире. Обойдемся,
разберемся, кому сопли утрем, кому свинца в зад вольем, пробку из-под
шампанского вставим и вприсядку плясать заставим!
Буквально в каком-то помрачении обрисовал я Влачкову, которому
почему-то твердо обещал в те минуты сохранить жизнь,
административно-хозяйственное устройство матушки-России, пережившей ужасы
марксистского эксперимента. Мы, говорю, объявим всему миру о его успешном
окончании, то есть, поясняю, о том, что двадцатилетними опытами полностью
доказана морально-экономическая порочность якобы диктатуры пролетариата, а
также закономерность разрушения производственных отношений и уродливости
развития производительных сил при так называемом социализме. Объявим,
говорю, совершенно уже обалдевая, еще об одной классичеокой закономерности
- закономерности возникновения на месте законной власти, свергнутой не без
помощи части населения, введенного в заблуждение кучкой фанатиков,
авантюристов и урок, власти новой, советской власти, служащей мощным орудием
подавления и уничтожения всех свобод, всего народа, включая ту его часть,
которая, дура глупая, под балдой сивушной отдала свою законную, свою
несовершенную, свою временами мудацкую, глупую, слабую, беззаботную,
гулявую, но все-таки свою законную власть в руки влачковских жестоких,
жадных, похотливых, ленивых урок.
Вы, говорю, понимаете, что вы и ваша свора вплоть до инструктора
райкома - урки? Понимаете? Понимаете, что вы выводили народ на общие
работы, наблюдали за ним, погоняли, предписывали, выжимали силы и соки,
хлестали нагайками, когда он не соответствовал вашим представлениям о
трудовых темпах, затыкали протестующие глотки пряниками, кляпами, позором,
пулями, отвлекали подавленных рабов от их собственных человеческих и
социальных интересов ужасными сказками о вредителях, диверсантах,
саботажниках, троцкистах, инженерах, военных, чемберленах и о безоблачном
небе Испании, понимаете?
Понимаю, говорит, и приветствую. Что, спрашиваю, приветствуете?
Демократическую республику Россию во главе с великим Сталиным. Сталин,
говорю, теперь президент и поэтому никак не может быть великим. Со временем
он тоже ответит за. злоупотребления служебным положением. Это правильно,
говорит Влачков, наглея и оживая, это демократично! Отвечать надо всем!
Голосую обеими руками! Но как нам теперь быть, с позволения сказать, с
товарищами Марксом, Энгельсом, с Лениным, наконец?
Тут я, гражданин Гуров, безумно захохотал, задохнулся от хохота,
снимая, очевидно, перманентные стрессы, как теперь говорят, и чуть было,
кретин, не погубил себя. Забылся, заелся иными словами, и весело хохоча и
заикаясь, начал пороть Влачкову всякую херню насчет Маркса, который отныне
на портретах будет выглядеть выбритым и подстриженным наголо, как зэк,
насчет Энгельса и Всероссийского общества лжеученых, названных его именем, и
насчет Ленина, которого уже вчерне решено перезахоронить на Хайгетском
кладбище рядом с Марксом. 06 этом ведутся переговоры с с мэром Лондона.
Влачков тоже захихикал, залыбился, а что, говорит, с мавзолеем сделаем?
Мавзолей, отвечаю, теперь называется "Застывшая музыка П 1 ". Там будет
репетировать джаз Утесова, веселые ребята...
Вот тут-то в камеру вваливается мой коллега Круминьш, который у
Шекспира воровал сюжеты для своих дел, видит следователя и приговоренного к
высшей мере хохочущими и говорит, глядя подозрительно, что это у нас тут за
вакханалия и не поехал ли я случайно от служебных перегрузок?
Нет, гоеорю, моментально очухиваясь, все в порядке, просто прибег к
небольшой психологической экзекуции. Уделывай его быстрей, говорит ворчливо
Круминьш, там стол царский накрыт. Тебя все ждут! Какого черта?
Как царский стол? Как царский стол?.. Как царский стол? .. Бормотал,
белея и пятясь от меня в угол, Влачкое. Он сжался от жути, и было мне
страшно, что такое громадное тело на моих глазах сокращается до ничтожества,
словно хочет оно стать недостижимой для пули, мечущейся в пространстве
точкой. Забился в угол, дальше некуда. Иду на него, пистолет доставая,
