ощутив голод, открыл глаза. Прямо нестерпимо - и тем более, что рядом
пахло свежим хлебом. Правда, не привычным ржаным, скорее уж
господским...
Ни белому господскому, ни ржаному хлебу в сенном сарае взяться
было неоткуда - но цыган все же пошарил руками наугад, ориентируясь по
нюху.
Под его ладонью оказалась здоровенная и еще теплая горбушка.
Не рассуждая, как она сюда попала, Ешка запустил в нее зубы,
вырвал здоровенный кус и торопливо прожевал его. Лишь проглотив, он
понял, что уже проснулся, и хлеб - настоящий.
Есть хотелось жутко... но рядом спала Адель Паризьена, не менее
голодная.
Спала она беспокойно, что-то бормотала, морщилась. Ешка выбрался
из-под сена, подполз к ней поближе, убрал захлестнувшие шею
маркитантки длинные косы и некоторое время сидел, глядя в ее лицо,
хотя и стояла в сарае почти полная темнота.
Он подумал, как бы незаметно подсунуть хлеб Адели. Стянуть - это
было проще простого, он бы и у черта левый ус незаметно стянул, а вот
поди подложи! Наконец цыган сообразил - положил кусок у самого лица,
так, чтобы запах достигал ее ноздрей, а сам откатился подальше и стал
наблюдать, безмерно довольный своей проказой.
Действительно, Адель вдруг резко приподнялась на локте и, пошарив,
нашла горбушку. И она, как Ешка, тоже первым делом откусила кусочек.
Но, жуя, задумалась и больше откусывать уж не стала.
Шагах в пяти от нее под сеном привольно раскинулся Сергей
Петрович. Адель подползла к гусару и, как только что Ешка, долго
смотрела в незримое спящее лицо. И неизвестно было - видит ли она его
на самом деле, или зрение Адели обращено в глубину собственной души,
где хранится тончайшей кистью выписанный серебристый образ ее друга.
Провела Адель ладонью по рассыпавшемуся чубу гусара, расстегнула
верхние пуговки на доломане, чтобы ему легче дышать, и вложила хлеб в
его загорелую руку. Тут только маркитантка сообразила, что взялась-то
горбушка неведомо откуда... Но ничего уж не оставалось, как только
быстрее отползти и притвориться спящей.
Ешка чуть не застонал, но зажал себе рот.
Сергей Петрович проснулся и быстрым взглядом оглядел сарай. Было
подозрительно тихо: Ешка и Адель от чрезмерного притворства мало того,
что не сопели, - и вовсе дышать перестали.
Обнаружив в руке хлеб, гусар усмехнулся. В отличие от Адели, он
живо сообразил, кто преподнес ему столь дорогой подарок. Первая мысль
была - вернуть хлеб Паризьене, проголодавшейся не менее мужчин. Но
недостойно гусара было бы ставить даму в неловкое положение. Сергей
Петрович призадумался.
Рядом зашевелился Мач. Гусар повернулся к парню. Вот уж кому
досталось за эти дни - лицо осунулось, морщинка на лбу появилась.
Нелегко мальчишки становятся в трудный час солдатами, ох, нелегко,
Сергей Петрович знал это по себе, и потому, откусив малость, положил
хлеб Мачатыню на грудь, а сам как только что Ешка и Адель, притворился
спящим.
Мач ощутил прекраснейший в мире запах.
Рука сжала крепкий горбик, глаза открылись - и сон как ножом
отсекло.
Голова еще плохо соображала, но руки уже действовали.
Выронив ужиную траву, парень схватился за здоровенный кус хлеба,
отломанный от ковриги. Не запустить в него зубы уж было совсем
невозможно.
Вкус у этого хлеба оказался несколько неожиданный, не домашний, но
на пустой желудок - лучше любого лакомства. Пытаясь определить, чем же
отдает горбушка, Мач тщательно и сосредоточенно прожевал ее,
проглотил...
И вдруг улыбнулся.
Ему стало неимоверно хорошо. Умом он понимал, что на дворе -
война, голод, куча неприятностей, а сердце пело от счастья, как будто
оно-то уж нашло способ от этих неприятностей избавиться.
И Мач негромко рассмеялся.
Эскадрон как будто ждал команды - так и грохнул, буйно, заливисто,
до слез. И гусар, и цыган, и маркитантка следили исподтишка за
путешествием горбушки, им уже было смешно - а Мач словно дернул за
веревочку.
И в ту же минуту сквозь щелястые стены сарая пробилось внезапное
иорячее солнце.
Мач, продолжая хохотать, протянул дрожащей рукой горбушку Сергею
Петровичу, Адели, Ешке.
- Вот... - сказал он. - Хоть одна на всех...
Те замотали головами, поскольку голода в тот момент не было, а
было необъяснимое и бескрайнее счастье.
Невзирая ни на что!
Впереди у них у всех была военная зима с кучей неприятностей, и
они это прекрасно знали. Но вдруг напрочь забыли. Они хохотали, как
дети малые, глядя на обкусанную горбушку, и стоило кому-то одному
выбиться из сил - другой вспоминал нелепую подробность, и хохот гремел
под крышей сенного сарая лучше всякой победной канонады.
Давно так не смеялся Мач - и, видно, хотел отсмеяться за все те
лишенные радости дни, что выпали ему этим летом и этой осенью. Он
чувствовал себя, как больной, которому наконец-то принесли нужное
лекарство, и вот он пьет - и чует, как с каждым глотком возвращаются к
нему сила и радость...
Сергей Петрович первым выбрался из сена и сидя съехал вниз,
откинул засов, впустил в сарай свет и воздух.
Потом повернулся, смешной донельзя в доломане и чикчирах,
облепленных травинками, с целым стогом в серебристых волосах, и
перекрикивая веселый лай Кранциса, громко позвал свое несусветное
воинство, съезжающее ему навстречу на собственных задах, буйное и
взъерошенное:
- Поднимайся, братцы! Утро, утро! Счастливый день!
Глава последняя, прощальная
И все глуше стучали копыта, и фигуры хохочущих уносящихся
всадников обратились в четыре точки на горизонте, и точек тоже не
стало... а я все стояла и смотрела, все стояла и смотрела вслед... и
смотрела, ничего вокруг не замечая...
Я еще слышала их смех, во мне еще отзывались радостью их
ослепительные улыбки. Но знала же я, в какой путь их проводила! И,
делать нечего, стояла я под старым каштаном, завернувшись в
красно-синий платок, и тихонько пела последнюю, прощальную балладу
Адели Паризьены:
А там, на поляне, где пали с разбега
и конь, и наездник, два смятых крыла,
в серебряный кубок кровавого снега
на вечную память я молча взяла.
Оттуда струились лесные тропинки
в счастливые царства за гранью беды,
да только в ладони чернели дробинки,
да только обратно вели все следы.
Ведь тот, кто изведал пленительной жажды,
кто выбрал мгновенья, а не времена,
кто выпил с друзьями за вольность однажды,
вовек за иное не выпьет вина!..
- Не кори себя понапрасну, - тихо сказал Ингус. - Ну, чем ты могла
ему помочь? Не путай фантазию с историей...
Он лежал в развилке раздвоенного ствола каштана, крошечный,
тусклый, с горошину величиной, мастер читать нравоучения, великий
бродяга по временам и укротитель зазнавшихся баронов...
- Я не о нем, - вздохнула я. - А вообще...
И продолжала балладу:
От друга, как клятва, к надежному другу
глоток переходит святого огня,
и кубок серебряный пущен по кругу,
и вот он дошел наконец до меня.
И там я осталась - пускай заметает
тропинки к надеждам! - вот там я стою
с серебряным кубком, и снег в нем не тает,
вот там сохраняю я верность свою...
Я замолчала, а сверху сыпались сквозь разлапистые ветки мелкие
бело-розовые цветы и застревали в моих волосах. И было непонятно,
когда успел наступить этот майский вечер...
- Не стряхивай, - попросил Ингус. - Так - хорошо... и спой мне
еще.
- Я уже все спела...
- Ну, повтори что-нибудь... И не тоскуй. Ведь все теперь будет
хорошо.
- Да, хорошо... - пробурчала я. - А ты?
- Просверкну золотой искрой. И это тоже неплохо.
- Так мы ничего про тебя и не узнали. Ни откуда взялся, ни чем
тебя кормить. Одному тебе эта история не принесла ничего хорошего.
- А любопытно, как же все начнет теперь меняться... - мечтательно
произнес путис. - Только ты не кори себя. Ты больше не слышишь тех
отзвуков, не видишь тех лиц, но скоро зазвучит что-то другое.
- Если бы ты только мог вообразить, какая во мне теперь пустота, -
пожаловалась я. - И даже пропало понимание элементарных вещей. Я уже
не знаю - то, что мы сделали, хорошо или плохо? Нужно ли было
вмешиваться в ход событий? И так ли отвратительна свобода?
- Тогда, меся тесто, ты называла свободой одно, а теперь, кажется,
совсем другое, - усмехнулся Ингус. - Свобода хороша, когда это -
свобода выбора. Вот за что следует сражаться и умирать. Каждый должен
сам выбирать, где ему жить, кого любить, каким делом заниматься, как
своих детей растить. А когда тебя пихают на узкую дорожку, чтобы ни
вправо, ни влево не свернуть, не дают с собой припасов и поминутно
твердят в ухо, что это и есть твоя свобода... Ну, тогда нужно
сопротивляться.
- Я и без того всю жизнь чему-нибудь сопротивляюсь... И устала я
каждый день самостоятельно делать выбор!
- Тише, тише, не шуми, ты даже не даешь мне спокойно просверкнуть
золотой искрой... - упрекнул он. - И ты сейчас буянишь потому, что
сразу не видишь результата. Ты думала - избавишь эту землю от Ав, и на
следующий же день дураки поумнеют, болтуны заткнутся, предатели
покаются, жулики отдадут наворованное? Держи карман шире! Если человек
изо дня в день пил отраву, и лишь на смертном одре у него отняли
пузырек, он не сразу пустится в пляс. А тут - целый отравленный народ.
Только не пытайся что-нибудь еще сделать!
Я поняла, что он имел в виду. Достаточно рук было приложено к
судьбе этого народа, довольно его тягали силком в разные стороны. Но я
так боялась, что наши труды пойдут прахом!
- И Мария Николаевна выздоровеет, и Славка пойдет учиться, и Гунар
своих детей вырастит, - тихонько ворковал путис. - И озеро вот не
улетело, осталось, видишь, как много уже сделано? И все прочее
наладится. И ты долго-долго будешь молодой...
- Без него, - то ли подумала, то ли прошептала я.
- Я отнесу тебя к нему, - решительно сказал Ингус. - На это меня
еще хватит.
- Не смей! Во-первых, не донесешь, а во-вторых... Ингус!
Повинуясь оклику он опять свернулся клубком, тщательно обвив
вокруг мордочки отощавший, убогий хвостишко. Резкое движение еще
больше убавило света, исходящего от нее.
Я прикрыла его ладонями, как будто в этом ненадежном домике он мог
сберечь свое уходящее тепло!
- Не смей, - повторила я. - Я не могу, не хочу, понимаешь?.. Еще и
тебя потерять...
- Ты хоть немножко любишь меня? - тихо спросил он.
- Конечно.
- Правда, любишь?
- Правда - люблю. Только не покидай меня. Не может быть, чтобы
Славка ничего не придумал!
Огненный шарик съежился еще больше.
Наука была бессильна. А такой магии, чтобы спасти Ингуса, я не
знала. Хотя смотрела по сторонам, очень внимательно смотрела, искала
тех образов, которые следовало сплавить вместе. Магия никак не
рождалась.
Друид что-то хотел тогда объяснить о средоточии силы, накопленной
поколениями... Что же это за накопленная и перерожденная сила, которой
жрецы не дают выхода, поколение за поколением уплотняя сгусток этой
силы до предела? Что же это такое - сперва порожденное магической
силой одних жрецов, а потом ставшее священной реликвией других жрецов,
понятия уже не имевших о происхождении средоточия силы?
И вдруг я поняла!
Возможно, мысль моя была не озарением, а еще одной удачной
выдумкой сочинительницы сказок. Да, я люблю фольклор, исследую
