властной. К сожалению, население имело весьма серьезные основания так
думать".
Когда курляндский генерал-губернатор телеграммой поддерживал ходатайство
двадцатитысячного митинга о снятии военного положения, выражая при этом
предположение, что "военное положение не соответствует новой обстановке",
Трепов уверенной рукою давал ему такой ответ: "На телеграмму 20 октября. С
вашим заключением о несоответствии военного положения новой обстановке не
согласен". Витте молча проглатывал это превосходное разъяснение своего
подчиненного, что военное положение нимало не противоречит манифесту 17
октября, и старался даже убедить депутацию рабочих, что "Трепов совсем не
такой зверь, как о нем говорят". Правда, под давлением всеобщего возмущения
Трепову пришлось покинуть свой пост. Но заменивший его, в роли министра
внутренних дел, Дурново был ничуть не лучше. Да и сам Трепов, назначенный
дворцовым комендантом, сохранил все свое влияние на ход дел. Поведение
провинциальной бюрократии зависело от него гораздо более, чем от Витте.
"Крайние партии, - говорит уже цитированная нами ноябрьская записка Витте,
- приобрели силу потому, что, резко критикуя каждое действие правительства,
они слишком часто оказывались правыми. Эти партии потеряли бы значительную
часть своего престижа, если бы массы тотчас по распубликовании манифеста
увидели, что правительство действительно решило пойти по новому,
начертанному в манифесте пути, и что оно идет по нему. К сожалению,
случилось совершенно обратное, и крайние партии имели еще раз случай -
важность которого почти невозможно оценить - гордиться тем, что они, и
только они, правильно оценили значение обещаний правительства".
В ноябре, как показывает записка, Витте это начал понимать. Но он не имел
возможности применить к делу свое понимание. Написанная по его поручению
для царя записка осталась неиспользованной*.
/* Эта интересная записка напечатана в сборнике (разумеется,
конфискованном): "Материалы к истории русской контр-революции",
С.-Петербург 1908./
Беспомощно барахтаясь, Витте отныне лишь тащился на буксире
контр-революции.
Еще 6 ноября собрался в Москве земский съезд, чтоб определить отношение
либеральной оппозиции к правительству. Настроение было колеблющимся, с
несомненным, однако, уклоном вправо. Правда, раздавались радикальные
голоса. Говорилось, что "бюрократия способна не к творчеству, а лишь к
разрушению"; что созидательную силу нужно искать в "могучем рабочем
движении, давшем манифест 17 октября"; что "мы не хотим пожалованной
конституции и примем ее лишь из рук русского народа". Родичев, питающий
непреодолимое пристрастие к ложно-классическому стилю, восклицал: "Или
всеобщее прямое избирательное право - или Думы не будет!". Но, с другой
стороны, на самом же съезде было заявлено: "Аграрные беспорядки,
забастовки, - все это порождает испуг; испугался капитал, испугались
состоятельные люди, берут деньги в банках и уезжают за границу". "Глумятся
над учреждением сатрапий как средством борьбы с аграрными беспорядками, -
возвышались отрезвляющие помещичьи голоса, - но пусть укажут
конституционное средство против такого явления". "Лучше итти на какие
угодно компромиссы, чем обострять борьбу"... "Пора остановиться, -
восклицал впервые выступивший здесь на политическую арену Гучков, - мы
своими руками подкладываем хворост в костер, который сожжет нас всех".
Первые сведения о восстании севастопольского флота подвергли оппозиционное
мужество земцев непосильному испытанию. "Мы имеем дело не с революцией, -
заявил Нестор земского либерализма г. Петрункевич*63, - а с анархией". Под
непосредственным влиянием севастопольских событий стремление к немедленному
соглашению с министерством Витте берет верх. Милюков делает попытку
удержать съезд от каких-либо явных компрометирующих шагов. Он успокаивает
земцев тем, что "возмущение в Севастополе идет к концу, главные бунтовщики
арестованы, и опасения, повидимому, преждевременны". Тщетно! Съезд
постановляет отправить депутацию к Витте, вручив ей для передачи графу
резолюцию условного доверия, вставленного в оправу
оппозиционно-демократических фраз. В это время Совет Министров при участии
нескольких "общественных деятелей" из правого, либерального крыла обсуждал
вопрос о системе выборов в Государственную Думу. Так называемые
"общественные деятели" стояли за всеобщее избирательное право, как за
печальную необходимость. Граф доказывал преимущества постепенного
усовершенствования гениальной системы Булыгина. Ни к каким результатам не
пришли, и с 21 ноября Совет Министров обходился уже без помощи господ
"общественных деятелей". 22 ноября земская депутация в составе г.г.
Петрункевича, Муромцева*64 и Кокошкина*65 вручила графу Витте земскую ноту
и, не дождавшись в течение семи дней никакого ответа, с позором вернулась в
Москву. Вдогонку ей прибыл ответ графа, написанный в тоне
сановно-бюрократической надменности. Задача Совета Министров заключается-де
прежде всего в исполнении высочайшей воли; все, что идет за пределы
манифеста 17 октября, должно быть отметено; от исключительных положений не
позволяет отказаться смута; по отношению к общественным группам, не
желающим поддерживать правительство, последнее заинтересовано лишь в том,
чтоб эти последние сознавали последствия своего поведения...
В противовес земскому съезду, который при всей своей трусости и дряблости,
несомненно, все еще отклонялся далеко влево от действительного настроения
земств и дум, 24 ноября была доставлена в Царское Село депутация Тульского
губернского земства. Глава депутации, граф Бобринский*66 в своей
византийско-холопской речи между прочим сказал: "Больших прав нам не нужно,
так как власть царская для нашего же блага должна быть сильна и
действительна... Государь, о нуждах народа вы узнаете не из случайных
криков и возгласов, а эту правду вы услышите от законно созванной вами
Государственной Думы. Мы умоляем вас не медлить ее созывом. Народ сроднился
уже с положением о выборах 6 августа"...
События как бы сговорились, чтобы форсировать передвижение имущих классов в
лагерь порядка. Еще в середине ноября самопроизвольно и неожиданно
вспыхнула почтово-телеграфная забастовка. Она была ответом пробудившихся
илотов почтового ведомства на циркуляр Дурново, воспрещавший чиновникам
образование союзов. Графу Витте был со стороны почтово-телеграфного союза
предъявлен ультиматум: отменить циркуляр Дурново и принять обратно
чиновников, уволенных за принадлежность к организации. 15 ноября
почтово-телеграфный съезд, собравшийся в числе 73 делегатов в Москве,
единодушно постановляет разослать по всем линиям телеграмму: "Ответа от
Витте не получено. Бастуйте". Напряжение было так велико, что в Сибири
забастовка началась еще до истечения указанного в ультиматуме срока. На
другой день стачка при аплодисментах широких групп прогрессивного
чиновничества охватила всю Россию. Витте глубокомысленно разъяснял
различным депутациям, что правительство "не ожидало" такого оборота
событий. Либералы встревожились по поводу того вреда, который наносит
"культуре" прекращение почтовых сношений, и, нахмурив лбы, занялись
изысканиями относительно "пределов свободы коалиций в Германии и
Франции"... Петербургский Совет Рабочих Депутатов не колебался ни минуты. И
если почтово-телеграфная забастовка возникла отнюдь не по его инициативе,
то в Петербурге она была проведена при его деятельной поддержке. Из кассы
Совета было выдано забастовщикам 2.000 рублей. Исполнительный Комитет
посылал на их собрания своих ораторов, печатал их воззвания и организовывал
патрули против штрейкбрехеров. Трудно учесть, как отразилась эта тактика на
"культуре"; но несомненно, что она привлекла горячие симпатии обездоленного
чиновничества к пролетариату. Уже в начале забастовки почтово-телеграфный
съезд отрядил в Совет пять делегатов...
Приостановка почтовых сношений во всяком случае наносила жестокий урон если
не культуре, то торговле. Купечество и биржа метались между стачечным
комитетом и министерством, то упрашивая чиновников прекратить стачку, то
требуя репрессивных мер против забастовщиков. Под влиянием все новых и
новых ударов по карману, реакция в капиталистических классах крепла с
каждым днем. Вместе с тем возрастала с каждым часом реакционная наглость
заговорщиков Царского Села. Если что еще сдерживало до поры до времени
натиск реакции, так это лишь страх пред неизбежным ответом революции. Это с
превосходной наглядностью показал инцидент, разыгравшийся в связи с
приговором, вынесенным нескольким железнодорожным служащим военным судом в
средне-азиатской крепости Кушка. Факт настолько замечателен сам по себе,
что мы здесь о нем расскажем в нескольких словах.
23 ноября, в самый разгар почтово-телеграфной забастовки, комитет
петербургского железнодорожного узла получил из Кушки телеграфное сообщение
о том, что комендант крепости инженер Соколов и несколько других служащих
преданы за революционную агитацию военно-полевому суду, который приговорил
их к смертной казни, при чем приговор должен быть приведен в исполнение 23
ноября в 12 часов ночи. Бастующая телеграфная проволока в несколько часов
связала между собою все железнодорожные узлы. Железнодорожная армия
требовала предъявления правительству срочного ультиматума. И ультиматум был
предъявлен. По соглашению с Исполнительным Комитетом Совета Депутатов
железнодорожный съезд заявил министерству: если к 8 часам вечера не будет
отменен смертный приговор, все железные дороги прекратят движение.
В памяти автора ярко стоит то знаменательное заседание Исполнительного
Комитета, на котором, в ожидании правительственного ответа, вырабатывался
план действий. Все напряженно следили за стрелкой часов. Один за другим
приходили представители разных железнодорожных линий, сообщая о телеграфном
присоединении к ультиматуму новых и новых дорог. Было ясно, что, если
правительство не уступит, развернется отчаянная борьба... И что же? В пять
минут девятого - только триста секунд отважилось оттянуть для спасения
своего престижа царское правительство - министр путей сообщения экстренной
телеграммой уведомил железнодорожный комитет, что исполнение приговора
приостановлено. На другой день министерство само распубликовало о своей
капитуляции в правительственном сообщении. К нему-де поступила "просьба (!)
отменить приговор с выражением намерения (!) в противном случае объявить
забастовку". От местных военных властей правительство никаких сообщений не
получало, что, "вероятно, объясняется забастовкой правительственного
телеграфа". Во всяком случае, "тотчас по получении телеграфных заявлений"
военный министр послал распоряжение "приостановить исполнение приговора,
если таковой действительно состоялся, до выяснения обстоятельств дела".
Официальное сообщение умалчивает лишь о том, что свое распоряжение военному
министру пришлось пересылать через посредство Железнодорожного Союза, ибо
самому правительству бастующий телеграф был недоступен.
Эта красивая победа была, однако, последней победой революции. Дальше она
видела только поражения. Ее организации подверглись сперва аванпостному
обстрелу. Стало очевидно, что на них готовится беспощадная атака. Еще 14
ноября арестовали в Москве, на основании положения об усиленной охране,
бюро Крестьянского Союза. И около того же времени в Царском Селе был решен
арест председателя Петербургского Совета Рабочих Депутатов. Однако
администрация медлила с выполнением своего постановления. Она еще не
чувствовала полной уверенности, нащупывала почву и колебалась. Противником
царско-сельского заговора оказался министр юстиции. Он доказывал, что Совет
Депутатов не может быть отнесен к числу тайных сообществ, так как он
действовал вполне открыто, анонсировал свои заседания, печатал в газетах
свои отчеты и даже вступал в сношения с административными лицами. "То
обстоятельство, - так передавала точку зрения министра юстиции
осведомленная пресса, - что ни правительство, ни администрация не
