Было вызвано около 400 свидетелей, из которых свыше 200 явились и дали
показания*. Рабочие, фабриканты, жандармы, инженеры, прислуга, обыватели,
журналисты, почтово-телеграфные чиновники, полицеймейстеры, гимназисты,
гласные думы, дворники, сенаторы, хулиганы, депутаты, профессора и солдаты
дефилировали в течение месяца перед судом, и под перекрестным огнем
вопросов со скамей суда, прокуратуры, защиты и подсудимых - особенно
подсудимых - они линия за линией, штрих за штрихом, восстановили столь
богатую событиями эпоху деятельности рабочего Совета.
/* Многие свидетели пребывали ко времени суда "в неизвестности" или
находились в Сибири./
Пред судом прошла всероссийская октябрьская стачка, похоронившая
Булыгинскую Думу, ноябрьская стачечная манифестация в Петербурге - этот
благородный и величественный протест пролетариата против военно-полевого
суда над кронштадтскими матросами и насилия над Польшей; затем героическая
борьба петербургских рабочих за восьмичасовой рабочий день; наконец,
руководимое Советом восстание все выносящих рабов почты и телеграфа.
Протоколы заседаний Совета и Исполнительного Комитета, впервые оглашенные
на суде, раскрыли пред страной ту колоссальную будничную работу, которую
совершало пролетарское представительство, организуя помощь безработным,
регулируя конфликты между рабочими и предпринимателями, руководя
непрерывными экономическими стачками.
Стенографический отчет о процессе, который должен составить несколько
объемистых томов, до сих пор еще не издан. Только изменение политических
условий в России может освободить из-под спуда этот неоценимый исторический
материал. Немецкий судья, как и немецкий социал-демократ, - были бы
одинаково поражены, если бы попали во время процесса в зал суда.
Утрированная строгость причудливо переплелась с полной распущенностью, и
обе они с разных сторон характеризовали ту поразительную растерянность,
которая все еще царила в правительственных сферах, как наследие октябрьской
стачки. Здание суда было объявлено на военном положении и фактически
превращено в военный лагерь. Несколько рот солдат и сотен казаков во дворе,
у ворот, на прилегающих улицах. Жандармы с шашками наголо везде и всюду:
вдоль всего подземного коридора, соединяющего тюрьму с судом, во всех
помещениях суда, за спинами подсудимых, во всех оборотах, вероятно, даже в
дымовой трубе. Они должны были образовать живую стену между подсудимыми и
внешним миром, в том числе и той публикой, в количестве 100 - 120 душ,
которая была допущена в зал заседаний. Но 30 - 40 черных адвокатских фраков
поминутно разрывают синюю стену. На скамье подсудимых появляются непрерывно
газеты, письма, конфеты и цветы. Цветы без конца! в петлицах, в руках, на
коленях, наконец, просто на скамьях. И председатель не решается устранить
этот благоуханный беспорядок. В конце концов, даже жандармские офицеры и
судебные пристава, совершенно "деморализованные" общей атмосферой, начали
передавать подсудимым цветы.
А затем свидетели-рабочие! Они скоплялись в свидетельской комнате
десятками, и когда судебный пристав открывал дверь зала заседаний, волна
революционной песни докатывалась иной раз до председательского кресла.
Удивительное впечатление производили эти рабочие-свидетели! Они приносили с
собой революционную атмосферу фабричных предместий и с таким божественным
презрением нарушали мистическую торжественность судебного ритуала, что
желтый, как пергамент, председатель только беспомощно разводил руками, а
свидетели из общества и либеральные журналисты смотрели на рабочих тем
взглядом уважения и зависти, каким слабые смотрят на сильных.
Уже первый день процесса ознаменовался замечательной демонстрацией. Из
пятидесяти двух подсудимых председатель вызвал только пятьдесят одного. Он
пропустил Тэр-Мкртчянца*79.
- Где подсудимый Тэр-Мкртчянц? - спросил присяжный поверенный Соколов.
- Он выключен из списка обвиняемых.
- Почему?
- Он... он... казнен.
Да, в промежутке между 20 июня и 19 сентября Тэр-Мкртчянц, выпущенный судом
на поруки, был казнен на валу кронштадтской крепости как участник военного
восстания.
Подсудимые, свидетели, защитники, публика, - все молчаливо поднимаются со
своих мест, чтобы почтить память павшего. Вместе со всеми встают
растерянные полицейские и жандармские офицеры.
Свидетелей вводили группами человек по 20 - 30 для присяги. Многие являлись
в рабочих костюмах, не успев омыть рук, с картузами в руках. Они мельком
взглядывали на судей, затем отыскивали глазами подсудимых, энергично
кланялись на две стороны, где стояли наши скамьи, и громко говорили:
"Здравствуйте, товарищи!". Казалось, будто они пришли за справкой на
заседание Исполнительного Комитета. Председатель спешно делал перекличку и
призывал к присяге. Старик-священник становился у налоя и разворачивал
инструменты своего ремесла. Свидетели, однако, не трогались с места.
Председатель повторял приглашение.
- Нет, мы присягать не будем!.. - отзывалось сразу несколько голосов. - Мы
этого не признаем.
- Да ведь вы православные.
- Числимся православными в полицейских списках, а только мы этого всего не
признаем...
- В таком случае, батюшка, вы свободны, ваших услуг сегодня не потребуется.
Кроме полицейских чинов, у православного священника присягали только
рабочие лютеране и католики. "Православные" рабочие поголовно отказывались
от присяги, заменяя ее обещанием говорить правду.
Эта процедура однообразно повторялась с каждой новой группой. Только иногда
разнородный состав свидетелей создавал новую неожиданную комбинацию.
- Приемлющие присягу, - обращается председатель к новой группе свидетелей,
- подойдите к батюшке. Неприемлющие, отойдите назад!
Небольшого роста старик-жандарм, состоящий при каком-то заводе, выделяется
из группы свидетелей и молодцеватым маршем подходит к налою. Тяжело стуча
сапогами и переговариваясь друг с другом, рабочие отступают назад. Между
ними и стариком-жандармом остается свидетель О., известный петербургский
присяжный поверенный, домовладелец, либерал и гласный думы.
- Вы присягаете, свидетель О.? - обращается к нему председатель.
- Я... я... собственно... присягаю...
- В таком случае подойдите к батюшке.
Нерешительными шагами с перекошенным лицом подвинулся свидетель к налою. Он
оглянулся назад: за ним не было никого. Спереди стоял маленький старик в
жандармском мундире.
- Поднимите руки для присяги!
Старик-жандарм высоко поднял три пальца над головой. Присяжный поверенный
О. слегка поднял руку, снова оглянулся назад и остановился.
- Свидетель О., - раздался раздраженный голос, - вы присягаете или нет?
- Как же, как же, присягаю.
И либеральный свидетель, пересилив себя, поднял руку почти так же высоко,
как жандарм. Вместе с жандармом он повторял вслед за священником наивные
слова присяги. Если б такую картину создал художник, она показалась бы
ненатуральной! Глубокий социальный символизм этой маленькой судебной сцены
почувствовался всеми. Свидетели рабочие обменялись ироническим взглядом с
подсудимыми, люди из общества смущенно переглянулись между собою,
злорадство откровенно выступило на иезуитском лице председателя. В зале
воцарилось напряженное молчание.
Допрашивается сенатор граф Тизенгаузен, гласный петербургской думы. Он
присутствовал в том заседании думы, когда депутация Совета предъявила ряд
требований городскому самоуправлению.
- Как вы, господин свидетель, - спрашивает один из защитников, - отнеслись
к требованию об устройстве вооруженной городской милиции?
- Я считаю этот вопрос не имеющим отношения к делу, - отвечает граф.
- В тех рамках, в каких я веду судебное следствие, - возражает
председатель, - вопрос защиты законен.
- В таком случае я должен сказать, что к идее городской милиции я тогда
отнесся сочувственно, но с того времени я совершенно изменил свой взгляд на
этот вопрос...
О, сколь многие из них успели за протекший год изменить свой взгляд на этот
и на многие другие вопросы!.. Либеральная пресса, выражая "полное
сочувствие" личностям подсудимых, в то же время не находила достаточно
решительных слов, чтоб отвергнуть их тактику. Радикальные газеты с улыбкой
сожаления говорили о революционных "иллюзиях" Совета. Зато рабочие
оставались ему верны без всяких оговорок.
Многие заводы присылали в суд свои коллективные письменные заявления через
свидетелей из своей среды. По настоянию подсудимых суд приобщал такие
документы к делу и оглашал их во время заседания.
"Мы - нижеподписавшиеся рабочие Обуховского завода, - говорило одно наудачу
выхваченное нами заявление, - убедившись в том, что правительство хочет
произвести суд, полный произвола, над Советом Рабочих Депутатов, глубоко
возмущенные стремлением правительства изобразить Совет в виде кучки
заговорщиков, преследующих чуждые рабочему классу цели, - мы, рабочие
Обуховского завода, заявляем, что Совет состоит не из кучки заговорщиков, а
из истинных представителей всего петербургского пролетариата. Мы протестуем
против произвола правительства над Советом, выразившегося в обвинении
выбранных нами товарищей, исполнявших все наши требования в Совете, и
заявляем правительству, что насколько виновен наш уважаемый всеми нами
товарищ П. А. Злыднев, постольку же виновны и мы, что и удостоверяем своими
подписями".
К этой резолюции было присоединено несколько листов бумаги, покрытых более
чем 2.000 подписей. Листы были грязны и измяты: они ходили по всем
мастерским завода из рук в руки. Обуховская резолюция далеко не самая
резкая. Были такие, от оглашения которых председатель отказывался ввиду их
"глубоко неприличного" по отношению к суду и к правительству тона.
В общем представленные суду резолюции насчитывали десятки тысяч подписей.
Показания свидетелей, многие из которых, выйдя из судебного зала, сейчас же
попадали в руки полиции, дали превосходный комментарий к этим документам.
Заговорщики, необходимые прокуратуре, совершенно утонули в героической
безыменной массе. В конце концов прокурор, совмещавший свою позорную роль с
внешней корректностью, вынужден был в обвинительной речи признать два
факта: во-первых, что на известном уровне политического развития
пролетариат проявляет "тяготение" к социализму, и, во-вторых, что
настроение рабочих масс в период деятельности Совета было революционным.
Пришлось прокуратуре сдать еще одну важную позицию. "Подготовка
вооруженного восстания" была, разумеется, осью всего судебного следствия.
- Призывал ли Совет к вооруженному восстанию?
- В сущности, не призывал, - отвечали свидетели. - Совет формулировал
только общее убеждение в неизбежности вооруженного восстания.
- Совет требовал Учредительного Собрания. Кто же должен был создать его?
- Сам народ!
- Как?
- Конечно, силой. Добром ничего не возьмешь.
- Значит, Совет вооружал рабочих для восстания?
- Нет, для самозащиты.
Председатель иронически пожимал плечами. Но, в конце концов, показания
свидетелей и подсудимых заставили суд усвоить себе это "противоречие".
Рабочие вооружались непосредственно для самообороны. Но это было в то же
время вооружением в целях восстания - постольку, поскольку главным органом
погромов становилась правительственная власть. Выяснению этого вопроса была
посвящена речь, которую автор произнес перед судом*.
/* Мы приводим ниже эту речь по не опубликованному в России
стенографическому отчету - см. стр. 163./
Своей вершины процесс достиг в тот момент, когда наша защита передала суду
ставшее столь знаменитым "Письмо Лопухина"*80.
Подсудимые и защита говорили:
- Господа судьи! Вы считаете, повидимому, голословным наше утверждение, что
органы правительственной власти играли руководящую роль в подготовке и
организации погромов. Для вас, может быть, недостаточно убедительны
свидетельские показания, которые вы здесь слышали. Может быть, вы уже
успели забыть те разоблачения, которые князь Урусов*81, бывший товарищ
министра внутренних дел, сделал в Государственной Думе. Может быть вас
