8-часового рабочего дня. Необходимо было принять решительные меры, и 12
ноября Совет постановил ударить отбой. Это было самое драматическое из всех
заседаний рабочего парламента. Голоса разделились. Два передовых
металлических завода настаивают на продолжении борьбы. Их поддерживают
представители некоторых текстильных, стеклянных и табачных фабрик.
Путиловский завод решительно против. Поднимается средних лет ткачиха с
фабрики Максвеля. Прекрасное открытое лицо. Полинялое ситцевое платье,
несмотря на позднюю осень. Рука дрожит от волнения и нервно ищет ворота.
Звенящий, проникновенный, незабываемый голос. "Вы приучили, - бросает она
путиловским делегатам, - своих жен сладко есть и мягко спать, и потому вам
страшно остаться без заработка. Но мы этого не боимся. Мы готовы умереть,
но добиться 8 часов работы. Мы будем бороться до конца. Победа или смерть!
Да здравствует 8-часовой рабочий день!"
И теперь еще, через 30 месяцев после того дня, этот голос надежды, отчаяния
и страсти звучит в моих ушах, как неотразимый укор и непобедимый призыв.
Где ты теперь, героический товарищ в полинялых ситцах? О, тебя никто не
приучал сладко есть и мягко спать...
Звенящий голос обрывается... Минута болезненной тишины. Затем вихрь
страстных аплодисментов. Делегаты, собравшиеся под тяжким ощущением насилия
капиталистического рока, в этот момент поднялись высоко над текущим днем.
Они аплодировали своей будущей победе над кровожадным роком.
После четырехчасовых прений Совет подавляющим большинством принял резолюцию
отступления. Указав на то, что коалиция объединенного капитала с
правительством сразу превратила вопрос о 8-часовом рабочем дне в Петербурге
в вопрос общегосударственный, что петербургские рабочие отдельно от рабочих
всей страны не могут поэтому добиться успеха, резолюция гласит: "Посему
Совет Рабочих Депутатов считает необходимым временно приостановить
немедленное и повсеместное захватное введение 8-часового рабочего дня".
Провести отступление организованными рядами стоило больших усилий. Много
было рабочих, которые предпочитали вступить на путь, указанный максвельской
ткачихой. "Товарищи-рабочие других фабрик и заводов, - писали Совету
рабочие одной крупной фабрики, решившие продолжать борьбу за 9 1/2-часовой
рабочий день, - простите нам, что мы так делаем, но больше нет силы
продолжать это постепенное изнурение человека как в физическом, так и в
нравственном отношении. Мы будем бороться до последней капли крови..."
* * *
При открытии кампании в пользу 9-часового рабочего дня капиталистическая
пресса кричала, разумеется, что Совет хочет погубить отечественную
промышленность. Либерально-демократическая печать, трепетавшая в этот
период перед господином слева, молчала, точно воды в рот набрала. И только
когда декабрьское поражение революции развязало ее узы, она принялась
переводить на либеральный жаргон все обвинения реакции по адресу Совета.
Его борьба за восьмичасовой рабочий день вызвала задним числом наиболее
суровое осуждение с ее стороны. Нужно, однако, иметь в виду, что мысль о
захватном сокращении рабочего дня - т.-е. путем фактического прекращения
работ, без соглашения с предпринимателями - родилась не в октябре и не в
среде Совета. В течение стачечной эпопеи 1905 года попытки такого рода
делались не раз. Они приводили не только к поражениям. На казенных заводах,
для которых политические мотивы сильнее экономических, рабочие добились
таким путем введения девятичасового рабочего дня. Тем не менее, мысль о
революционном установлении нормального рабочего дня - в одном Петербурге в
двадцать четыре часа - может представиться совершенно фантастической.
Какому-нибудь почтенному кассиру солидного профессионального союза она
покажется прямо-таки безумной. И она, действительно, такова - под углом
зрения "разумного" времени. Но в условиях революционного "безумия" она
имела свою "разумность". Разумеется, нормальный рабочий день в одном
Петербурге - бессмыслица. Но петербургская попытка, по мысли Совета, должна
была поднять на ноги пролетариат всей страны. Разумеется, восьмичасовой
рабочий день может быть установлен только при содействии государственной
власти. Но ведь пролетариат и находился тогда в борьбе за государственную
власть. Если б он одержал политическую победу, введение восьмичасового
рабочего дня явилось бы только естественным развитием "фантастического
эксперимента". Но он не победил, - и в этом, конечно, его тягчайшая "вина".
И тем не менее, мы думаем, что Совет поступил, как мог и как должен был
поступить. Выбора перед ним, в сущности, не было. Если б он из соображений
"реалистической" политики стал кричать массам: назад! - они просто не
подчинились бы ему. Борьба вспыхнула бы, но без руководства. Стачки шли бы,
но разрозненно. При таких условиях поражение породило бы полную
деморализацию. Совет понял свои задачи иначе. Его руководящие элементы
вовсе не рассчитывали на непосредственный и полный практический успех
кампании, но они считались с могучим стихийным движением как с фактом и
решились претворить его в величественную, еще невиданную в социалистическом
мире демонстрацию в пользу восьмичасового рабочего дня. Практические плоды
ее, в виде значительного сокращения рабочего времени в ряде производств,
были уже в ближайший период обратно исторгнуты предпринимателями. Но
политические результаты неизгладимо врезались в сознание масс. Идея
восьмичасового рабочего дня получила отныне такую популярность в самых
отсталых рабочих слоях, какой не дали бы годы трудолюбивой пропаганды. И в
то же время это требование органически срослось с основными лозунгами
политической демократии. Упершись в организованное сопротивление капитала,
за спиною которого стояла государственная власть, рабочая масса снова
вернулась к вопросу о революционном перевороте, о неизбежности восстания, о
необходимости оружия.
Защищая в Совете резолюцию отступления, докладчик Исполнительного Комитета
следующими словами подводил итог кампании: "Если мы не завоевали
восьмичасового рабочего дня для масс, то мы завоевали массы для
восьмичасового рабочего дня. Отныне в сердце каждого петербургского
рабочего живет его боевой клич: "восемь часов и - ружье!".
"1905".
МУЖИК БУНТУЕТ
Решающие события революции разыгрывались в городах. Но и деревня не
молчала. Она начала шумно шевелиться, - неуклюже, спотыкаясь, как бы
спросонок; но уже от первых ее движений волосы встали дыбом на голове у
господствующих классов.
В течение последних двух-трех лет перед революцией отношения между
крестьянами и помещиками обострились до крайности. "Недоразумения"
непрерывно вспыхивали то здесь, то там. С весны 1905 года брожение в
деревне угрожающе растет, принимая различные формы в различных областях
страны. Грубыми чертами можно разграничить три бассейна крестьянской
"революции": 1) север, отличающийся значительным развитием обрабатывающей
промышленности; 2) юго-восток, относительно богатый землей, и 3) центр, где
нужда в земле отягчается жалким состоянием промышленности. В свою очередь,
крестьянское движение выработало четыре главных типа борьбы: захват
помещичьих земель с изгнанием помещиков и разгромом барских усадеб в целях
расширения крестьянского землепользования; захват хлеба, скота, сена и
порубка леса для непосредственного удовлетворения нужд голодающей деревни;
стачечно-бойкотное движение, преследовавшее либо понижение арендных цен,
либо повышение заработной платы, и, наконец, отказ от поставки рекрут,
взноса податей и уплаты долгов. В различных сочетаниях эти формы борьбы
распространились по всей стране, приспособляясь к хозяйственным условиям
каждого района. Наиболее бурный характер крестьянское движение приняло в
обездоленном центре. Здесь разгромы пронеслись опустошительным смерчем. На
юге прибегали главным образом к стачкам и бойкоту помещичьих экономий.
Наконец, на севере, где движение было слабее всего, первое место занимали
лесные порубки. Отказ крестьян признавать административные власти и платить
подати имел место везде, где экономическое возмущение приобретало
радикальную политическую окраску. Во всяком случае, широкий массовый
характер аграрное движение приняло лишь после октябрьской стачки.
Посмотрим ближе, как мужик делает свою революцию.
В Самарской губернии беспорядки охватили четыре уезда. Сначала дело шло
так. Крестьяне являлись в частновладельческие экономии и увозили оттуда
только корм для скота; при этом точно подсчитывали, сколько в имении
имеется собственного скота и для прокормления его отделяли помещику
надлежащее количество корма, остальное увозили на своих подводах.
Действовали спокойно, без насилий, "по совести", стараясь столковаться,
чтоб не было "никакого скандала". Хозяину поясняли, что теперь настали
новые времена и жить нужно по-новому, по-божески: у кого много, тот должен
давать тем, у кого ничего нет... Затем отдельные группы "уполномоченных"
появляются на железнодорожных станциях, где сложено много помещичьего
зерна. Справляются, чей хлеб, и объявляют, что по постановлению "мира"
увезут зерно с собой. "Как же, братцы, вы возьмете? - возражает начальник
станции. - Ведь мне отвечать придется... вы пожалейте меня..." - "Что и
говорить, - соглашаются грозные "экспроприаторы", - нам тебя обижать не
приходится... Главная вещь - нам-то с руки; станция близко... Не хотелось
на хутор ехать: далеко очень... А делать нечего: приходится ехать к
"самому", из амбара прямо забирать..." Хлеб, сложенный на станциях,
остается нетронутым; в экономиях же идет справедливая дележка. Но вот
доводы насчет "новых времен" начинают терять свое влияние на помещика: он
собирается с духом и оказывает отпор. Тогда добродушный мужик становится на
дыбы - и не оставляет в усадьбе камня на камне...
В Херсонской губернии крестьяне передвигаются из имения в имение огромными
толпами, с массою подвод для вывоза "поделенного" имущества. Насилий и
убийств не было, так как растерянные помещики и управляющие бегут, отпирая
все замки и затворы по первому требованию крестьян. В этой же губернии
ведется энергичная борьба за понижение арендной платы. Цены назначаются
самими крестьянскими обществами, с соблюдением "справедливости". Только у
Безюкова монастыря отняли 15 тысяч десятин без всякой платы, ссылаясь на
то, что монахи должны богу молиться, а не землей барышничать.
Но самые бурные события разыгрались в конце 1905 года в Саратовской
губернии. В селениях, вовлеченных в движение, не оставалось ни одного
пассивного крестьянина. Все поднялись. Помещики с семьями удаляются из
усадеб, все движимое имущество подвергается дележке, скот уводится, батраки
и домашняя прислуга рассчитываются и в заключение пускается красный петух.
Во главе крестьянских "колонн", совершающих нападение, стоят вооруженные
дружины. Урядники и стражники скрываются, а в некоторых местах
арестовываются дружинами. Поджог владельческих построек совершается для
того, чтоб лишить помещика возможности вернуться через некоторое время в
свои владения. Но насилий никаких не допускается. Разрушив до-тла экономию,
крестьяне составляют приговор о том, что с весны помещичья земля переходит
к "миру". Денежные суммы, захваченные в экономических конторах, в казенных
винных лавках или у сборщиков питейных доходов, немедленно обращаются в
общественную собственность. Распределением экспроприированного имущества
заведуют местные крестьянские комитеты или братства. Разгром имений
совершается почти вне всякой зависимости от индивидуальных отношений
крестьян к помещикам: громят реакционеров, громят и либералов. Политические
оттенки смываются волной сословной ненависти... Разрушены до-тла усадьбы
местных либеральных земцев, сожжены бесследно старинные помещичьи дворцы с
ценными библиотеками и картинными галлереями. В некоторых уездах уцелевшие
усадьбы считаются единицами... Картина этого мужицкого крестового похода во
всех местах одинакова. "Начинается, - пишет один из корреспондентов, -
