Нарядились в праздничные платья. В некоторых частях города несли иконы и
хоругви. Всюду натыкались на войска. Умоляли пропустить, плакали, пробовали
обойти, пытались прорваться. Солдаты стреляли целый день. Убитые
исчисляются сотнями, раненые - тысячами. Точный учет невозможен, ибо
полиция ночью увозила и тайно зарывала трупы убитых.
В 12 часов ночи 9 января Георгий Гапон писал:
"Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем
угнетателям народа - мое пастырское проклятие. Солдатам, которые будут
помогать народу добиваться свободы, - мое благословение. Их солдатскую
клятву изменнику-царю, приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю"...
История использовала фантастический план Гапона для своих целей, - и Гапону
оставалось только своим авторитетом священника санкционировать ее
революционный вывод.
11 января в заседании комитета министров безвластный тогда гр. Витте
предложил обсудить происшедшие 9 января события и меры "для предупреждения
на будущее время таких печальных явлений". Предложение гр. Витте было
отклонено как "не входящее в компетенцию комитета и не означенное в
повестке настоящего заседания". Комитет министров прошел мимо начала
русской революции, так как русская революция не была записана в повестке
его заседания.
II
Те формы, какие приняло историческое выступление 9 января, разумеется,
никем не могли быть предвидены. Священник, которого история такими
неожиданными путями поставила на несколько дней во главе рабочей массы,
наложил на события печать своей личности, своих воззрений, своего сана. И
эта форма скрывала от многих глаз действительное содержание событий. Но
внутренний смысл 9 января не исчерпывается символикой хождения к Зимнему
дворцу. Гапоновская ряса - только аксессуар. Действующее лицо -
пролетариат. Он начинает со стачки, объединяется, выдвигает политические
требования, выходит на улицы, сосредоточивает на себе восторженные симпатии
всего населения, приходит в столкновение с войсками и открывает русскую
революцию. Гапон не создал революционной энергии петербургских рабочих, он
только неожиданно для самого себя вскрыл ее. Сын священника, затем
семинарист, духовный академик, тюремный священник, агитатор среди рабочих с
явного благоволения полиции - внезапно оказался во главе стотысячной толпы.
Официальное положение, священническая ряса, стихийное возбуждение
малосознательных масс и сказочно быстрое развитие событий сделали Гапона
"вождем".
Фантазер на психологической подпочве авантюризма, южанин-сангвиник с
оттенком плутоватости, круглый невежда в общественных вопросах, Гапон так
же мало способен был руководить событиями, как и предвидеть их. События
волокли его.
Либеральное общество долго верило, что в личности Гапона скрывалась вся
тайна 9 января. Его противопоставляли социал-демократии как политического
вождя, который знает секрет обладания массой, - секте доктринеров. При этом
забывали, что 9 января не было бы, если бы Гапон не застал нескольких тысяч
сознательных рабочих, прошедших социалистическую школу. Они сразу окружили
его железным кольцом, из которого он не мог бы вырваться, если б и хотел.
Но он не пытался. Гипнотизируемый собственным успехом, он отдался волне.
Но если мы отводили уже на другой день после Кровавого Воскресенья
политической роли Гапона совершенно подчиненное место, то мы все,
несомненно, переоценивали его личность. В ореоле пастырского гнева, с
пастырскими проклятиями на устах, он представлялся издали фигурой почти
библейского стиля. Казалось, могучие революционные страсти проснулись в
груди молодого священника петербургской пересыльной тюрьмы. И что же? Когда
догорели огни, Гапон предстал пред всеми полным политическим и нравственным
ничтожеством. Его позирование пред социалистической Европой, его беспомощно
"революционные" писания из-за границы, наивные и грубые, его приезд в
Россию, конспиративные сношения с правительством, серебреники гр. Витте,
претенциозные и нелепые беседы с сотрудниками консервативных газет,
шумливость и хвастливость и, наконец, жалкое предательство, ставшее
причиной его гибели, - все это окончательно убило представление о Гапоне 9
января. Нам невольно вспоминаются проницательные слова Виктора Адлера,
вождя австрийской социал-демократии, который после получения первой
телеграммы о прибытии Гапона за границу, сказал: "Жаль... для его
исторической памяти было бы лучше, если б он так же таинственно исчез, как
появился. Осталось бы красивое романтическое предание о священнике, который
открыл шлюзы русской революции... Есть люди, - прибавил он, с той тонкой
иронией, которая так характерна для этого человека, - есть люди, которых
лучше иметь мучениками, чем товарищами по партии"...
III
"Революционного народа в России еще нет", - так писал Петр Струве*31 в
своем заграничном органе "Освобождение" 7 января 1905 года - ровно за два
дня до раздавленного гвардейскими полками выступления петербургских
рабочих.
"Революционного народа в России нет", - сказал устами социалистического
ренегата русский либерализм, успевший убедить себя в течение трехмесячного
периода банкетов, что он - главная фигура политической сцены. И не успело
еще это заявление дойти до России, как телеграфная проволока разнесла во
все концы мира великую весть о начале русской революции...
Мы ждали ее, мы не сомневались в ней. Она была для нас в течение долгого
ряда лет только выводом из нашей "доктрины", над которой издевались
ничтожества всех политических оттенков. В революционную роль пролетариата
они не верили, зато верили в силу земских петиций, в Витте, в
Святополк-Мирского, в банку динамита... Не было политического предрассудка,
в который бы они не верили. Только веру в пролетариат они считали
предрассудком.
Не только Струве, но и все то "образованное общество", на службу к которому
он перешел, оказалось застигнуто врасплох. Широко раскрытыми глазами ужаса
и бессилия оно наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую драму.
Вмешательство интеллигенции в события носило поистине жалкий и ничтожный
характер. Депутация из нескольких литераторов и профессоров отправилась к
князю Святополк-Мирскому и к гр. Витте "с надеждой, - как объясняла
либеральная пресса, - осветить вопрос так, чтобы можно было избежать
употребления военной силы". Гора надвигалась на гору, а демократическая
горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух министерских передних,
чтобы предотвратить непредотвратимое. Святополк не принял депутации, Витте
беспомощно развел руками. А затем, как бы для того чтобы с шекспировской
свободой ввести элементы фарса в величайшую трагедию, полиция объявила
несчастную депутацию "временным правительством" и отправила ее в
Петропавловскую крепость. Но в политическом сознании интеллигенции, в этом
бесформенном туманном пятне, январские дни провели резкую межевую борозду.
На неопределенный срок они сдали в архив наш традиционный либерализм с его
единственным достоянием - верой в счастливую смену правительственных фигур.
Глупое царствование Святополк-Мирского было для этого либерализма эпохой
наивысшего расцвета; реформаторский указ 12 декабря - его наиболее зрелым
плодом. Но 9 января смело "весну", поставив на ее место военную диктатуру,
и доставило всемогущество незабвенному генералу Трепову, которого
либеральная оппозиция только что перед тем спихнула с места московского
полицеймейстера. Вместе с тем более явственно наметилась в либеральном
обществе линия раскола между демократией и цензовой оппозицией. Выступление
рабочих дало перевес радикальным элементам интеллигенции, как ранее
выступление земцев дало козырь в руки элементам оппортунистическим. Перед
сознанием левого крыла оппозиции вопрос политической свободы впервые
выступил в реальных формах как вопрос борьбы, перевеса сил, натиска тяжелых
народных масс. И вместе с тем революционный пролетариат, вчерашняя
"политическая фикция" марксистов, оказался сегодня могучей реальностью.
"Теперь ли, - писал влиятельный либеральный еженедельник "Право", - после
кровавых январских дней, подвергать сомнению мысль об исторической миссии
городского пролетариата России? Очевидно, этот вопрос, по крайней мере для
настоящего исторического момента, решен - решен не нами, а теми рабочими,
которые в знаменательные январские дни страшными кровавыми событиями
вписали свои имена в священную книгу русского общественного движения".
Между статьей Струве и этими строками прошла неделя, - и, однако, их
разделяет целая историческая эпоха.
IV
9 января явилось поворотным моментом в политическом сознании
капиталистической буржуазии.
Если в последние предреволюционные годы к великому неудовольствию капитала
создалась целая школа правительственной демагогии ("зубатовщина")*32,
провоцировавшая рабочих на экономические столкновения с фабрикантами с
целью отвлечь их от столкновения с государственной властью, то теперь,
после Кровавого Воскресенья, нормальный ход промышленной жизни совершенно
прекратился. Производство совершалось как бы урывками, в промежутке между
двумя волнениями. Бешеные барыши от военных поставок падали не на
промышленность, переживавшую кризис, а на небольшую группу
привилегированных хищников-монополистов, и неспособны были примирить
капитал с прогрессивно растущей внутренней анархией. Одна отрасль
промышленности за другой переходит в оппозицию. Биржевые общества,
промышленные съезды, так называемые "совещательные конторы", т.-е.
замаскированные синдикаты и прочие организации капитала, вчера еще
политически девственные, вотировали сегодня недоверие
самодержавно-полицейской государственности и заговорили языком либерализма.
Городской купец показал, что в деле оппозиции он не уступит "просвещенному"
помещику. Думы не только присоединялись к земствам, но подчас становились
впереди них; подлинно купеческая московская дума выдвинулась в это время в
передний ряд.
Борьба разных отраслей капитала между собой за милости и даяния
министерства финансов временно отодвигается перед общей потребностью в
обновлении гражданского и государственного порядка. На место простых идей -
концессия и субсидия, или бок-о-бок с ними становятся более сложные идеи:
развитие производительных сил и расширение внутреннего рынка. Наряду с
этими руководящими мыслями через все петиции, записки и резолюции
организованных предпринимателей проходит острая забота об успокоении
рабочих и крестьянских масс. Капитал разочаровался во всеисцеляющем
действии полицейской репрессии, которая одним концом бьет рабочего по
живому телу, а другим - промышленника по карману, и пришел к торжественному
выводу, что мирный ход капиталистической эксплоатации требует либерального
режима. "И ты, Брут!"*33 - вопит реакционная пресса, видя как московские
купцы-старообрядцы, хранители древлего благочестия, прикладывают свои руки
к конституционным "платформам". Но этот вопль пока еще не останавливает
текстильного Брута. Он должен описать свою политическую кривую, чтобы в
конце года, в момент когда пролетарское движение достигнет зенита, снова
вернуться под защиту веками освященной, единой и нераздельной нагайки.
V
Но знаменательнее и глубже всего было влияние январской бойни на
пролетариат всей России. Из конца в конец прошла грандиозная стачечная
волна, сотрясая тело страны. По приблизительному подсчету стачка охватила
122 города и местечка, несколько рудников Донецкого бассейна и 10 железных
дорог. Пролетарские массы всколыхнулись до дна. Стачка вовлекла около
миллиона душ. Без плана, нередко без требований, прерываясь и
возобновляясь, повинуясь лишь инстинкту солидарности, она около двух
месяцев царила в стране.
В разгар стачечной бури, в феврале 1905 г., мы писали: "После 9 января
революция уже не знает остановки. Она уже не ограничивается подземной,
скрытой для глаз работой возбуждения все новых и новых слоев, она перешла к
открытой и спешной перекличке своих боевых рот, полков, батальонов и
