отныне "11 пунктах" резолюции земского совещания. Демократия торопилась
образовать вокруг земских корифеев хор, чтобы подчеркнуть важность земских
постановлений и усугубить воздействие их на бюрократию! Вся политическая
задача момента сводилась для либерального общества к давлению на
правительство из-за спины земцев. В первое время представлялось, что
резолюции сами по себе могут взорвать бюрократию, как мина Уайтхеда*25. Но
этого не случилось. К резолюциям стали привыкать и те, кто их писал, и те,
против кого они писались. Голос печати, которую меж тем министерство
внутреннего доверия все больше сдавливало за горло, становился беспредметно
раздраженным... Вместе с тем начинается расчленение оппозиции. На банкетах
все чаще и чаще выступают беспокойные, угловатые, нетерпимые радикальные
фигуры то интеллигента, то рабочего, резко обличают земцев и требуют от
интеллигенции ясности в лозунгах и определенности в тактике. На них машут
руками, их умиротворяют, им льстят, их бранят, им затыкают рот, их
ублажают, охаживают, наконец - их выгоняют, но они делают свое дело, толкая
левые элементы интеллигенции на революционный путь.
В то время как правое крыло "общества", материально или идейно связанное с
цензовым либерализмом, занималось тем, что доказывало умеренность и
лойяльность резолюций земского съезда и взывало к государственному разуму
князя Святополка, радикальная интеллигенция, преимущественно учащаяся
молодежь, примкнула к ноябрьской кампании с целью вывести ее из ее жалкого
русла, придать ей более боевой характер, связать ее с революционным
движением городских рабочих. Таким образом возникли две уличные
демонстрации: петербургская - 28 ноября, и московская - 5 и 6 декабря. Эти
демонстрации для радикальных "детей" были прямым и неизбежным выводом из
лозунгов, выдвинутых либеральными "отцами"; раз решились требовать
конституционного строя, нужно решиться приступить к борьбе. Но "отцы" вовсе
не обнаруживали склонности к такой последовательности политического
мышления. Наоборот, они первым долгом испугались, как бы излишняя
торопливость и порывистость не порвала нежную паутину доверия. "Отцы" не
поддержали "детей" и с головой выдали их казакам и конным жандармам
либерального князя.
Студенчество не встретило, однако, поддержки и со стороны рабочих. Здесь
ясно обнаружилось, какой, в сущности, ограниченный характер имела
ноябрьско-декабрьская банкетная кампания 1904 года*26; пролетариат
приобщился к ней лишь в лице самого тонкого слоя своей аристократии, и
"настоящие рабочие", появление которых рождало смешанные чувства
враждебного опасения и любопытства, исчислялись в этот период на банкетах
единицами или десятками. А тот внутренний глубокий процесс, который
совершался в сознании самих масс, разумеется, не приурочивался к наскоро
объявленному выступлению революционного студенчества. Таким образом
учащаяся молодежь была, в конце концов, предоставлена почти исключительно
самой себе.
Тем не менее эти демонстрации после долгого политического затишья,
вызванного войной, при обостренности внутреннего положения, создавшейся
военными разгромами, - демонстрации резко политические, в столицах,
отдавшиеся через клавиши телеграфа во всем мире, произвели как симптом
гораздо большее впечатление на правительство, чем все мудрые увещания
либеральной прессы... Оно встряхнулось и поторопилось самоопределиться.
VI
На конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков
земцев в барской квартире Корсакова*27 и закончившуюся водворением
нескольких десятков студентов в полицейские участки Петербурга и Москвы,
правительство ответило двояко: реформаторским "указом" и полицейским
"сообщением". Именной указ 12 декабря 1904 года, оставшийся высшим плодом
весенней политики "доверия", ставит непременным условием дальнейшей
реформаторской деятельности сохранение незыблемости основных законов
империи. В общем, указ формулировал исполненные благожелательности и
недомолвок беседы князя Святополка с иностранными корреспондентами. Этим
достаточно определяется его цена. Несравненно большей политической
определенностью отличается вышедшее через два дня после указа
правительственное сообщение. Оно характеризует ноябрьский земский съезд как
первоисточник дальнейшего движения, чуждого русскому народу, и ставит на
вид думским и земским собраниям, что, обсуждая постановления ноябрьского
совещания, они поступают вопреки требованиям закона. Правительство
напоминает далее, что его законный долг - ограждать государственный порядок
и общественное спокойствие; поэтому всякие сборища
противоправительственного характера будут прекращаемы всеми имеющимися в
распоряжении властей законными средствами. Если князь мало успевал в деле
мирного обновления страны, зато он с значительным успехом выполнял более
общую задачу, ради которой история и поставила его на время во главе
правительства, - задачу разрушения политических иллюзий и предрассудков
среднего обывательского слоя.
Период Святополк-Мирского, который был открыт при примирительных звуках
труб и закрыт при свисте нагаек, в своем конечном результате поднял
ненависть к абсолютизму во всех сколько-нибудь сознательных элементах
населения до небывалой высоты. Политические интересы стали более
оформленными, недовольство глубже и принципиальнее. Вчера еще первобытная,
мысль сегодня уже жадно набрасывается на работу политического анализа. Все
явления зла и произвола быстро сводятся к первооснове. Революционные
лозунги никого не отпугивают, - наоборот, находят тысячекратное эхо,
превращаются в народные поговорки. Общественное сознание впитывает в себя,
как губка - влагу, каждое слово отрицания, осуждения или проклятия по
адресу абсолютизма. Ничто не проходит для него безнаказанно. Каждый
неловкий шаг ставится ему в счет. Его заигрывания встречают насмешку. Его
угрозы рождают ненависть. Правда, министерство князя Святополка оказало
значительные послабления прессе; но объем ее интересов вырос гораздо
больше, чем снисходительность Главного Управления по делам печати. То же
самое во всех других областях: полусвобода из милости раздражала не меньше,
чем полное рабство. Такова общая судьба уступок в революционную эпоху: они
не удовлетворяют, но лишь возбуждают требовательность. Эта повышенная
требовательность сказывалась в печати, в собраниях, на съездах и в свою
очередь раздражала власть, которая быстро теряла свое "доверие" и искала
помощи в репрессиях. Собрания и съезды распускались, на печать сыпался град
ударов, демонстрации разгонялись с зверской беспощадностью. Наконец, как бы
для того чтобы помочь обывателю окончательно определить удельный вес указа
12 декабря, князь Святополк издал 31 декабря циркуляр, в котором выяснял,
что возвещенный либеральным указом пересмотр положения о крестьянах должен
производиться на основе проекта Плеве. Это был последний правительственный
акт 1904 года. 1905 год открылся событиями, которые положили роковую грань
между прошлым и настоящим. Они подвели кровавую черту под эпохой весны,
периодом детства политического сознания. Князь Святополк, его доброта, его
планы, его доверие, его циркуляры - все было отброшено и забыто.
9 ЯНВАРЯ
С т р е л е ц к и й г о л о в а.
Великий государь,
Народа мы не можем удержать, -
Врываются насильно, голосят:
"Хотим царю Борису поклониться,
Царя Бориса видеть".
Б о р и с.
Настежь двери:
Между народом русским и царем
Преграды нет.
(А. Толстой. "Царь Борис".)
I
"Государь, мы, рабочие, дети наши, жены и беспомощные старцы-родители,
пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают,
обременяют непосильными трудами, над нами надругаются, в нас не признают
людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и
молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и
невежества. Нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше
сил, Государь! Настал предел терпению; для нас пришел тот страшный момент,
когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук".
Такими торжественными нотами, в которых угроза пролетариев заглушает
просьбу подданных, начиналась знаменитая петиция петербургских рабочих*28.
Она рисовала все притеснения и оскорбления, которым подвергается народ. Она
перечисляла все: от сквозняков на фабриках и до политического бесправия в
стране. Она требовала амнистии, публичных свобод, отделения церкви от
государства, восьмичасового рабочего дня, нормальной заработной платы и
постепенной передачи земли народу. Но в первую голову она ставила созыв
Учредительного Собрания путем всеобщего и равного голосования.
"Вот, Государь, - так заканчивала петиция, - главные наши нужды, с которыми
мы пришли к тебе. Повели и поклянись исполнить их, - и ты сделаешь Россию
сильной и славной, запечатлеешь имя твое в сердцах наших и наших потомков
на вечные времена. А не позволишь, не отзовешься на нашу мольбу, - мы умрем
здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше итти и
незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу.
Укажи, Государь, любой из них, - мы пойдем по нему беспрекословно, хотя бы
и был путь к смерти. Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся
России. Нам не жалко этой жертвы, - мы охотно принесем ее".
И они принесли ее.
Рабочая петиция не только противопоставляла расплывчатой фразеологии
либеральных резолюций отточенные лозунги политической демократии, но и
вливала в них классовое содержание своими требованиями свободы стачек и
восьмичасового рабочего дня. Ее историческое значение, однако, не в тексте,
а в факте. Петиция была только введением к действию, которое объединило
рабочие массы призраком идеальной монархии - объединило для того, чтобы
тотчас же противопоставить пролетариат и реальную монархию как двух
смертельных врагов.
Ход событий в памяти у всех. Они развернулись в несколько дней с
замечательной планомерностью. 3 января вспыхнула забастовка на Путиловском
заводе. 7 января число забастовщиков достигло 140 тысяч. Кульминационным
пунктом стачки было 10-е января. 13-го уже начали приступать к работам.
Итак: сперва экономическая стачка по случайному поводу. Она расширяется,
захватывает десятки тысяч рабочих и тем самым превращается в политическое
событие. Ею руководит "Общество фабричных и заводских рабочих" -
организация полицейского происхождения*29. Радикалы, банкетная политика
которых уперлась в тупик, сгорают от нетерпения. Они недовольны чисто
экономическим характером стачки и толкают ее вождя, Гапона*30, вперед. Он
вступает на путь политики и находит в рабочих массах такую бездну
недовольства, озлобления и революционной энергии, в которой совершенно
утопают маленькие планы его либеральных вдохновителей. Выдвигается
социал-демократия. Враждебно встреченная, она вскоре приспособляется к
аудитории и овладевает ею. Ее лозунги подхватываются массой и закрепляются
в петиции.
Правительство исчезает. Где причина этого? Коварная провокация? Или жалкая
растерянность? И то и другое. Бюрократы в стиле князя Святополка тупоумно
растерялись. Шайка Трепова, торопившаяся положить конец "весне" и потому
сознательно шедшая навстречу бойне, дала событиям развиться до их
логического конца. Телеграф с полной свободой оповещал весь мир о каждом
этапе январской стачки. Парижский консьерж знал за три дня, что в
Петербурге, в воскресенье 9 января, в два часа дня будет революция. А
русское правительство не ударило пальцем о палец, чтобы предотвратить
бойню.
При одиннадцати отделах рабочего "Общества" шли непрерывные митинги.
Вырабатывалась петиция и обсуждался план шествия ко дворцу. Гапон разъезжал
из отдела в отдел, социал-демократические агитаторы потеряли голоса и
падали от усталости. Полиция ни во что не вмешивалась. Ее не существовало.
Согласно уговору, шли ко дворцу мирно, без песен, без знамен, без речей.
