традициями. Это позволило ему развиться в идеальный тип бюрократа,
свободного не только от национальности, религии, совести и чести, но и от
сословных предрассудков. Это же делало его более отзывчивым на элементарные
запросы капиталистического развития. Среди наследственно тупых
егермейстеров он казался государственным гением.
Конституционная карьера гр. Витте целиком построена на революции. В течение
десяти лет бесконтрольный бухгалтер и кассир самодержавия, он был в 1902
году отставлен своим антагонистом Плеве на безвластный пост председателя
дореволюционного Комитета Министров. После того как сам Плеве был
"отставлен" бомбой террориста, Витте не без успеха начал выдвигать себя
через услужающих журналистов на роль спасителя России. Передавали со
значительной миной, что он поддерживает все либеральные шаги
Святополк-Мирского. По поводу поражений на Востоке он проницательно
покачивал головой. Накануне 9-го января он ответил перепуганным либералам:
"Вы знаете, что власть не у меня". Таким образом террористические удары,
японские победы и революционные события расчищали перед ним дорогу. Из
Портсмута, где он расчеркнулся под трактатом, предписанным мировой биржей и
ее политическими агентами, он возвращался, как триумфатор. Можно было
подумать, что не маршал Ойяма, а он, Витте, одержал все победы на азиатском
Востоке. На провиденциальном человеке концентрировалось внимание всего
буржуазного мира. Парижская газета "Matin" выставила в витрине кусок
промокательной бумаги, которую Витте приложил к своей портсмутской подписи.
У зевак общественного мнения отныне все вызывало интерес: его огромный
рост, даже его бесформенные брюки, даже полупровалившийся нос. Его
аудиенция у императора Вильгельма еще более закрепила за ним ореол
государственного человека высшего ранга. С другой стороны, его
конспиративная беседа с эмигрантом Струве свидетельствовала о том, что ему
удастся приручить крамольный либерализм. Банкиры были в восторге: этот
человек сумеет обеспечить им правильную уплату процентов. По возвращении в
Россию Витте с уверенным видом занял своей безвластный пост, произносил
либеральные речи в Комитете и, явно спекулируя на смуту, назвал депутацию
бастующих железнодорожников "лучшими силами страны". В своих расчетах он не
ошибся: октябрьская стачка возвела его на пост самодержавного министра
конституционной России.
Самую высокую либеральную ноту Витте взял в своем программном
"всеподданнейшем докладе". Здесь есть попытка подняться от
придворно-лакейской и фискально-канцелярской точки зрения на высоту
политических обобщений. Доклад признает, что волнение, охватившее страну,
не есть результат простого подстрекательства, что его причина - в
нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего
"общества" и внешними формами его жизни. Если, однако, отвлечься от
умственного уровня той среды, в которой и для которой доклад написан, если
взять его как программу "государственного человека", он поражает
ничтожеством мысли, трусливой уклончивостью формы и канцелярской
неприспособленностью языка. Заявления о публичных свободах сделаны в форме,
неопределенность которой подчеркивается энергией ограничительных
разъяснений. Отваживаясь взять на себя инициативу конституционного
преобразования, Витте не произносит слова "конституция". Он надеется
незаметно осуществить ее на практике, опираясь на тех, кто не выносит ее
имени. Но для этого ему необходимо спокойствие. Он заявляет, что отныне
аресты, конфискации и расстрелы будут производиться хотя и на основании
старых законов, но "в духе" манифеста 17-го октября. В своей плутоватой
наивности он надеялся, что революция немедленно капитулирует пред его
либерализмом, как день тому назад самодержавие капитулировало пред
революцией. Он грубо ошибался.
Если Витте получил власть благодаря победе или, точнее, благодаря
половинчатому характеру победы октябрьской стачки, то те же условия создали
для него заранее совершенно безвыходное положение. Революция оказалась
недостаточно сильной, чтобы разрушить старую государственную машину и из
элементов своей собственной организации строить новую. Армия осталась в
прежних руках. Все старые администраторы - от губернатора до урядника, -
подобранные для нужд самодержавия, сохранили свои посты. Остались также
неприкосновенными все старые законы - впредь до издания новых. Таким
образом абсолютизм, как материальный факт, сохранился целиком. Он
сохранился даже как имя, ибо слово "самодержец" не было устранено из
царского титула. Правда, властям было приказано применять законы
абсолютизма "в духе" манифеста 17-го октября. Но это было то же самое, что
предложить Фальстафу*40 распутничать "в духе" целомудрия. В результате
местные самодержцы шестидесяти русских сатрапий совершенно растерялись. Они
то шли в хвосте революционных демонстраций и брали под козырек пред
красными знаменами, то пародировали Гесслера*41, требуя, чтоб население
снимало перед ними шляпы, как перед представителями священной особы его
величества; то позволяли социал-демократам приводить войска к присяге, то
открыто организовывали контр-революционные избиения. Воцарилась полная
анархия. Законодательной власти не существовало. Неизвестно было даже,
когда и как она будет созвана.
Все более росло сомнение в том, будет ли она созвана вообще. Над этим
хаосом висел граф Витте, старавшийся обмануть и Петергоф и революцию и,
может быть, более всего обманывавший самого себя. Он принимал бесчисленные
депутации, радикальные и реакционные, был одинаково предупредителен и с
теми и с другими, бессвязно развивал свои планы пред европейскими
корреспондентами, писал ежедневно правительственные сообщения, в которых
слезливо усовещивал гимназистов не принимать участия в
антиправительственных демонстрациях и рекомендовал всем классам гимназии и
всем классам общества овладеть собою и приняться за правильный труд, -
словом, совершенно потерял голову.
Зато контр-революционные элементы бюрократии работали во-всю. Они научились
ценить поддержку "общественных сил", вызывали повсюду к жизни погромные
организации и, игнорируя официальную бюрократическую иерархию, объединялись
между собою, имея в самом министерстве своего человека в лице Дурново.
Подлейший представитель подлых нравов русской бюрократии, проворовавшийся
чиновник, которого даже незабвенный Александр III вынужден был вышвырнуть
энергичными словами: "убрать эту свинью", Дурново был теперь извлечен из
мусорного ящика, чтобы в качестве министра внутренних дел образовать
противовес "либеральному" премьеру. Витте принял это позорное даже для него
сотрудничество, которое скоро свело его собственную роль к такой же фикции,
к какой реальная практика бюрократии свела манифест 17-го октября.
Опубликовав утомительную серию либерально-бюрократических прописей, Витте
пришел к выводу, что русское общество лишено элементарного политического
смысла, нравственной силы и социальных инстинктов. Он убедился в своем
банкротстве и предвидел неизбежность кровавой политики репрессий как
"подготовительной меры" для водворения нового строя. Но сам он не считал
себя к этому призванным за недостатком "требуемых способностей" и обещал
уступить свое место другому лицу. Он солгал и в этом случае. В качестве
безвластного, всеми презираемого премьера, он сохранял свой пост в течение
всего декабрьско-январского периода, когда хозяин положения, Дурново,
засучив рукава, совершал кровавую работу мясника контр-революции.
"1905".
ПЕРВЫЕ ДНИ "СВОБОД"
Свое отношение к манифесту Совет выразил резко и точно в день его
опубликования. Представители пролетариата потребовали: амнистии, устранения
всей полиции сверху донизу, удаления из города войск, создания народной
милиции. Комментируя это постановление в передовой статье "Известий", мы
писали: "Итак, конституция дана. Дана свобода собраний - но собрания
оцепляются войсками. Дана свобода слова - но цензура осталась
неприкосновенной. Дана свобода науки - но университеты заняты войсками.
Дана неприкосновенность личности - но тюрьмы переполнены заключенными. Дан
Витте - но оставлен Трепов. Дана конституция, но оставлено самодержавие.
Все дано - и не дано ничего". Они ждут успокоения? Его не будет.
"Пролетариат знает, чего он хочет, и знает, чего не хочет. Он не хочет ни
полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте - ни волчьей
пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент
конституции". Совет постановляет: всеобщая стачка продолжается.
Рабочие массы с удивительным единодушием выполняют это постановление.
Фабричные трубы без дыму стоят, как немые свидетели того, что в рабочие
кварталы не проникла конституционная иллюзия. Однако все равно: с 18-го
стачка теряет свой непосредственно боевой характер. Она превращается в
колоссальную демонстрацию недоверия. Но вот провинция, ранее столицы
вступившая в борьбу, начинает приступать к работам. 19-го заканчивается
стачка в Москве. Петербургский Совет постановляет прекратить забастовку 21
ноября в 12 часов дня. Последним покидая поле, он устраивает удивительную
манифестацию пролетарской дисциплины, призывая сотни тысяч рабочих к
станкам в один и тот же час.
Еще до прекращения октябрьской стачки Совету удалось проверить свое
огромное влияние, создавшееся в течение одной недели - это когда он по
требованию неисчислимых масс стал во главе их и прошел с ними по улицам
Петербурга.
18-го к 4 часам дня стотысячные массы собрались у Казанского собора. Их
лозунгом была амнистия. Они хотели итти к тюрьмам, требовали руководства и
двинулись к месту заседания рабочих депутатов. В шесть часов вечера Совет
выбирает трех уполномоченных для руководства демонстрацией. С белыми
повязками на головах и руках они показываются в окне второго этажа. Внизу
дышит и волнуется человеческий океан. Красные знамена развеваются на нем,
как паруса революции. Могучие клики приветствуют избранников. Совет в
полном составе спускается вниз и погружается в толпу. "Оратора!" Десятки
рук протягиваются к оратору; миг - и его ноги упираются в чьи-то плечи.
"Амнистия! К тюрьмам!" Революционные гимны, клики... На Казанской площади и
у Александровского сквера обнажают головы: здесь к демонстрантам
присоединяются тени жертв 9-го января. Им поют "Вечную память" и "Вы
жертвою пали". Красные знамена у дома Победоносцева*42. Свист и проклятья.
Слышит ли их старый коршун?.. Пусть безбоязненно выглянет в окно - в этот
час его не тронут. Пусть взглянет старыми преступными глазами на
революционный народ, господствующий на улицах Петербурга. - Вперед!
Еще два-три квартала - и толпа у Дома Предварительного Заключения.
Получается известие, что там сильная военная засада. Руководители
демонстрации решают отправиться на разведки. В это время появляется
депутация от союза инженеров - как впоследствии оказалось, наполовину
самозванная - и извещает, что указ об амнистии уже подписан. Все места
заключения заняты войсками, и, как достоверно известно союзу, на случай
приближения масс к тюрьмам, Трепову развязаны руки, следовательно,
кровопролитие совершенно неминуемо. После краткого совещания руководители
распускают толпу. Демонстранты клянутся, в случае если указ не будет
обнародован, снова собраться по зову Совета и двинуться на тюрьмы...
Борьба за амнистию была повсеместной. В Москве 18 октября многотысячная
толпа добилась у генерал-губернатора немедленного освобождения политических
заключенных. Список их был вручен депутации стачечного комитета*, и
освобождение из тюрем происходило под ее контролем. В тот же день толпа
разбила в Симферополе ворота тюрем и увезла политических узников в
экипажах. В Одессе и Ревеле заключенные выпущены по настоянию
демонстрантов. В Баку попытка освобождения привела к столкновению с
войсками: трое убитых, восемнадцать раненых. В Саратове, Виндаве, Ташкенте,
Полтаве, Ковне... - везде и всюду демонстративные шествия к тюрьмам.
