С нынешнего дня, а вернее, через три дня, когда кончатся Дионисии, он
вступает в новую жизнь. Эфебом [эфебы - юноши от восемнадцати до двадцати
лет, проходившие военное обучение в отрядах на границах страны] он станет
только через два года, а пока будет посещать лекции софистов [софист -
учитель философии и красноречия в Древней Греции]. И ходить к ним и в
гимнасий он будет один. "Как хорошо, что отец не богат! - в сотый раз
повторил он себе. - Если бы у него было больше рабов, он приставил бы ко
мне особого слугу. А Парменон не может разорваться надвое и будет
присматривать только за Теоном - он ведь младший".
Свобода... Можно будет узнать столько нового...
Алексид, как истый афинянин, был взволнован даже одной мыслью об
этом. Сам не зная почему, он верил, что с этих пор его жизнь станет
гораздо интереснее. Его ждут всякие приключения. Да, так будет.
Непременно.
Но чего именно он желел, он сказать не мог бы и очень удивился бы и
даже испугался, если бы какой-нибудь оракул предсказал ему, что уже в этот
день начнется приключение, которое превзойдет все его ожидания, - начнется
так же незаметно, как начинается река.
2. АЛЕКСИД ПРИОБРЕТАЕТ ВРАГА
Солнце уже поднялось над восточными горами. Оно заливало ярким светом
узкие улочки, играло на белых стенах, испещренных надписями вроде:
"Голосуйте за Телия!" или: "Архий любит Дию!", и карикатурами на
влиятельных граждан. Все люди на улице спешили в одном направлении.
- Пойдем быстрее, - приставал Теон, - а то все лучшие места займут!
Леонт рассмеялся. Он был уже в праздничном настроении и, вместо того
чтобы напомнить сыну, что необходимо всегда соблюдать достоинство, сказал
только:
- Это ведь не марафонский бег. Да и бедняге Парменону нелегко тащить
такую корзину.
- А что будут представлять в этом году? Кто победит? У нас в школе
есть мальчик - его отец ужасно богат и он хорег [человек, оплачивавший
расходы на праздничное театральное представление; эта и другие подобные же
повинности заменяли в Афинах налоги] одной из сегодняшних трагедий, - так
он говорит...
Когда Теон начинал болтать, всем оставалось только молчать. Но сейчас
Алексида это скорее обрадовало: куда интереснее обдумывать то, что видишь
и слышишь вокруг себя на улицах. Вон те люди, наверное, приезжие - дорийцы
с западных островов, а может быть, судя по их произношению, и
откуда-нибудь подальше... А эти двое смуглых мужчин с томными черными
глазими, чьи руки в лад их беседе взлетают и опускаются, точно птицы, уж
наверно египетские купцы... Этот выжный сановник, которого сопровождают
четыре служителя, надо полагать, чужеземный посол... На праздник Великих
Дионисий в Афины съезжаются люди из многих стран.
"А как же может быть иначе?" - гордо подумал он.
Ведь Афины - самый замечательный город-государство во всей Греции, а
греки - самый образованный народ мира. Алексид, разумеется, не мог помнить
Перикла, который создал славу Афин и сделал их "школой Греции". Но Леонт,
на всю жизнь сохранивший свое юношеское преклонение пред Периклом, столько
о нем рассказывал, что Алексиду порой казалось, будто он сам не раз видел
этого великого государственного мужа. Леонт говорил, что после его смерти
все переменилось к худшему. При любом плохом известии он покачивал головой
и ворчал: "Будь жив Перикл, этого не случилось бы!"
Как хороши Афины в золотых лучах утреннего солнца! У Алексида даже
сердце защемило. Он был готов дергать за плащ всех чужестранцев и
спрашивать: "Как тебе нравятся наши Афины? Есть ли на свете город
великолепнее?"
Чтобы добраться до театра, им надо было обойти холм Акрополя. Над
крутыми, поросшими травой склонами вздымались скалы из лиловатого мрамора,
увенчанные мощными стенами. Дорога была проложена прямо под ними, так что
прохожим не были видны колонны храмов на вершине холма, - только высокие
кровли да острие копья и шлем богини Афины. Эта сверкающая брнзовая статуя
высотой в двадцать локтей [локоть - мера длины, около 0,5 метра] служила
путеводным знаком мореходам, когда их корабли находились еще далеко в
море.
Теперь дорога шла поперек склона. Внизу лежала рыночная площадь,
расположенная в самой оживленной части города. Они вступили на одну из
великолепнейших улиц Афин - по обеим ее сторонам тянулись статуи и другие
памятники победителям прошлых театральных состязаний. Отсюда за крышами
домов и городскими стенами открывался чудесный вид на север: зеленые поля
и луга, среди которых струилась река Кефис в уборе из серебристо-серых
тополей и ярко зеленых платанов. Там и сям виднелись сельские усвдьбы и
деревушки, окруженные хлебными полями и фруктовыми садами: Колон,
знаменитый своими соловьями, а дальше - Ахарны, где живут угольщики. За
Ахарнами вздымались еще белеющие зимними снегами горы, чьи подноожия были
опоясаны темными сосновыми лесами или более светлыми дубовыми, - Эгалей,
Парнет, а позади нах Киферон уходил высоко в небо, защищая Афины от
северных ветров и от вражеских набегов. Где-то там, на одной из застав в
горах, бедняга Филипп сердито чистит свой щит и думает о том, что вот
сейчас они все идут в театр без него. А его родные - о чем думали они,
когда обогнули уступ и увидали под южной стеной Акрополя скамьи
амфитеатра, врезанного в склон холма?
- А убивать кого-нибудь будут? - приставал к отцу Теон.
- И зачем только она носит шафрановые одежды! - говорила Ника матери.
- Этот цвет не идет к ее землистой коже.
- Всю руку мне оттянула проклятая корзина! - бормотал себе под нос
Парменон.
А Алексид думал о том, как, наверно, чудесно стать победителем на
театральных состязаниях, чтобы тебя потом почтили статуей, а твои слова
навсегда остались в памяти твоих соотечественников, как строки Еврипида,
восславившего Афины.
Да, писать, как Еврипид! Этим можно гордиться!
Отец заплатил за вход, и они влились в толпу, заполнявшую крутые
проходы. Передние ряды предназначались для должностных лиц, знатных
чужестранцев и отличившихся граждан - победителей на Олимпийских играх.
Если бы Леонт победил, а не пришел вторым, отстав всего на шаг, он до
самой смерти сидел бы на почетном месте в первых рядах. Но он не победил и
поэтому теперь пошел дальше по проходу, иногда оборачиваясь, чтообы помочь
жене, - в длинных, метущих землю одеждах не так-то просто подниматься по
высоким ступеням.
- Сядем здесь, - сказал он наконец. - Клади подушки вот тут,
Парменон.
Парменон с облегчением поставил корзину и положил на скамью три
подушки - Леонт считал, что не следует баловать ни мальчиков, ни рабов.
Едва они уселись, как высокий молодой человек, болтавший с
приятелями, сидевшими несколькими рядами ниже, повернулся и поспешно
направился к ним. Вид у него был очень надменный. Леонт нахмурился. Он
терпеть не мог подобных богатых юнцов: багряный плащ с тяжелой золотой
бахромой, диковинные сапожки, золотые перстни, унизывающие пальцы почти до
самых накрашенных ногтей, и (подумать только!) длинные волосы по
спартанской моде.
Алексид подтолкнул локтем Теона, чтобы тот посмотрел на негодующее
лицо отца. Но тут, к большому удивлению, щеголь остановился у их ряда и
сказал визгливо:
- Это мое место! Тебе придется поискать другое!
Так с Леоном, во всяком случае, разговаривать не следовало. Сам
человек учтивый, он не терпел грубости в других.
Посмотрев на щеголя, он сдержанно спросил:
- Ты обращался ко мне, юноша?
- Да, к тебе. Поищи другое место. А тут сижу я.
Все вокруг почувствовали сладкий и очень сильный запах. Молодой
щеголь жевал какую-то душистую смолу, и, когда он открыл рот, кругом
разлился приторный аромат. Леонт смерил его строгим взглядом.
- Юноша, - сказал он, - по речи твоей я полагаю, что ты афинянин,
хотя волосы ты носишь как спартанец, а пышностью одежды напоминаешь
перса...
- Конечно, я афинянин!
- Ну, так вспомни, что Афины - демократия. Если не считать первых
рядов, каждый может сидеть где захочет.
- Но я занял это место раньше! Я только отошел поговорить с другом.
Уберешься ты отсюда или нет?
- Я никуда не уйду. - Леонт оглянулся; верхние ряды быстро
заполнялись народом. - Вон там еще свободно отличное место. А чтобы найти
шесть мест рядом, моей жене придется подниматься на самый верх. Тебе
следовало бы оставить здесь подушку или еще что-нибудь.
- Правильно, - сказал сосед. - Раз уходишь, оставь что-нибудь на
своем месте.
- Да кто он такой? Чего он важничает? - поддержали сидевшие
поблизости.
То же самое повторяли все вокруг. Молодой щегооль покраснел до корней
своих напомаженных волос. Никто не слушал его надменных требований. Ему
дружно советовали поскорее сесть (только подальше отсюда), заткнуть глотку
или убраться в Спарту. Но толко когда прозвучал крик глашатая,
объявившего, что сейчас начнется жертвоприношение Дионису, открывающее
праздник, щеголь наконец сдался: презрительно взмахнув своим багряным
плащем, он направился к свободному месту в верхнем ряду.
- Отец, кто он такой? - спросила Ника испуганным шепотом.
Леонт презрительно хмыкнул:
- Его зовут Гиппий. Он из эвпатридов [эвпатриды - афинская родовая
знать]. Я знаю этих молодчиков. Денег хоть отбавляй, тратят они их на
скаковых лошадей да на состязания, а делом заниматься не желают. Будь жив
Перикл...
- Ш-ш-ш! - прервала его жена.
Жрец Диониса встал со своего почетного места в первом ряду и вышел
вперед. Началось жептвоприношение, и двенадцать тысяч человек поднялись со
своих мест. Затем, когда они вновь опустились на скамьи, опять раздался
громкий и ясный голос глашатая:
- Еврипид, сын Мнесарха, предлагает свою трагедию...
По спине Алексида пробежала блаженная дрожь. Представление началось.
И до полудня окружающий мир более не существовал для Алексида. Он
забыл и о жесткой скамье, и о своих соседях. Все, что лежало вне пределов
сцены, слоовно исчезло: он не видел ни палевых круч Гиметтского кряжа, ни
блестящего белого песка Фалера, ни синей бухты за ним, усеянной парусами.
Он не замечал даже чаек, проносившихся порой над самыми головами зрителей.
Узкие подмостки и примыкающая к ним спереди круглая орхестра [место,
где располагался хор] заменяли теперь для Алексида весь мир. Актеры в
высоких головных уборах и масках казались выше и величественнее
обыкновенных людей благодаря котурнам [котурны - особая обувь на высокой
подошве, которую надевали трагические актеры, чтобы казаться выше ростом]
и особой одежде. Да, это были не обыкновенные люди, а настоящие боги и
богини, герои и героини седой старины, о которых он столько слышал в
школе. Созданию этой иллюзии помогала и музыка флейт, то печальная и
жалобная, то бурная и угрожающая, и плавные движения хора, который в
промежутках между эписодиями [эписодии - части, на которые разделялась
древнегреческая трагедия] трагедии, танцуя, переходил от одного края
орзестры к другому и пел звучные строфы. Но главные чары таились в стихах,
то слагавшихся в страстную речь или задумчивый монолог, то, как мячик,
перелетавших от актера к актеру в выразительных строках диалога.
Алексид и в школе всегда любил стихи - длинные повествования Гомера,
коротенькие эпиграммы - десяток строк, заключавшие в себе законченный
прекрасный образ, шутку или глубокую мысль. Но больше всего он любил стихи
из трагедий. Их он выучивал наизусть и даже сам тайком сочинял, не
