Алексид.
- Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а
не хуже? Их благородство должно превосходить все наши представления, не
правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни сочиняли, просто
отъявленные лгуны. Если у вас опять когда-нибудь зайдет об этом речь,
попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые сказки - еще не
значит не верить в богов.
- Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! - с досадой воскликнул
Ксенофонт.
- Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым встречным. Но в Афинах
живет много людей, а жизнь коротка.
- Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты и впредь
будешь так же старательно обзаводиться врагами.
- Я? Врагами?
- А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ?
Сегодня ты задеваешь Гиппия, завтра - кого-нибудь из сторонников
демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.
- Конечно, все равно. Меня интересуют идеи, а не личности. И,
по-моему, если людям показать, насколько их идеи ошибочны, они будут
только рады, что им помогли понять их заблуждения.
- Но люди почему-то этого не любят, - с глубокомысленным видом
вставила Коринна.
Ксеноофонт с благодарностью посмотрел на нее, а затем сказал
серьезно:
- Мы очень беспокоимся за тебя, Скрат. Если бы люди правильно
понимали твои идеи, все было бы хорошо. Но знакомы с ними лишь немногие, а
остальные полагаются на слухи и сплетни. Кроме того, тебя высмеивают в
комедиях, и у зрителей складывается самое неверное представление о твоих
взглядах. - Он повернулся к Платону. - Ты ведь хорошо пишешь, так почему
бы тебе не написать комедию, чтобы показать Сократа таким, какой она на
самом деле?
Платон с улыбкой покачал коловой:
- Этого я, боюсь, не сумею. Я пишу лирику. Когда-нибудь, быть может,
мне удастся написать трагедию. Но только не комедию.
- Однако разница между трагедией и комедией не так уж велика, -
лукаво начал Сократ, стараясь завязать отвлеченный спор и прекратить
разговор о себе.
Но Ксенофонт не поддался на эту уловку.
- А все-таки тебе следует попробовать, - резко сказал он Платону. -
Эх, если бы я умел писать! [до нас не дошло ни одно произведениее Сократа;
его философские взгляды известны нам из сочинений его учеников -
Ксенофонта и Платона]
- Мне очень жаль, но человек должен следовать своим естественным
склонностям. Мне не под силу состязаться с Аристофаном. Конечно, я мог бы
попробовать писать диалоги в духе Софрона, но введя в них философские идеи
Сократа...
К несчастью, философские диалоги в духе Софрона не показывают в
театре! Нам нужна не книга - на изготовление списков требуется время, а
чернь вообще ничего не читает, - нам нужна комедия, которую в будущем году
мог бы посмотреть каждый афинянин, комедия, которая показала бы Сократа в
истинном свете снискала бы ему уважение граждан.
- Что за страшная мысль! - заметил Сократ, и его толстый живот
заколыхался от смеха.
- Но она могда бы спасти тебя от беды - от изгнания или чего-нибудь
похуже. Однако, раз уже это неосуществимо, постарайся вести себя потише и
не наживай больше врагов.
- Я ничего не могу с собой поделать, Ксенофонт. Наверно, боги наслали
меня, будто овода, будоражить Афины, и все тут.
Алексид и Коринна с сожалением вспомнили, что им пора идти. Они
попрощались с Сократом и его друзьями и пошли через поля к дороге - было
уже слишком поздно, чтобы следовать за извивами Илисса. Коринне не
терпелось высказать свое мнение о новых знакомых, но Алексид был рассеян и
отвечал невпопад.
- О чем ты задумался? - спросила она.
- "Овод", - сказал он медленно. - Какое хорошее название для комедии!
10. ГЕЛИЭЯ [СУД ПРИСЯЖНЫХ В АФИНАХ]
Лето подходило к концу. На полях поблескивали серпы, и высохшие
золотые колосья с шелестом падали на землю. В виноградниках по склонам гор
наливались и темнели тяжелые гроздья. Запряженные волами повозки поднимали
длинные густые облака белой пыли. Сухие, сморщившиеся листья на
неподвижных деревьях ждали осенних ветров.
Все лето Алексид писал комедию.
Он сам удивлялся, что случайная встреча с Сократом и Ксенофонтом так
на него повлияла. Словно искра зажгла уже готовый костер. Ведь перед этим
он так мечтал сочинить трагедию - он даже постарался забыть, что настоящую
трагедию может написать только человек, много переживший и встрадавший, а
не вчерашний школьник. Теперь он видел, что его "Патрокл" был выспренним и
неинтересным - всего лишь старательное подражание любимым поэтам-трагикам.
Он писал "Патрокла" просто потому, что ему хотелось писать, а не потому,
что ему надо было что-то сказать.
С "Оводом" все было по-другому. Он знал, чего он хочет и что должен
сказать: "Вот каков настоящий Сократ. Не Сократ опасен для Афин, а те,
кого он показывает в их подлинном виде, - самодовольные и суеверные люди,
краснобаи и лицемеры".
Но сказать это просто словами было бы недостаточно. Свою мысль он
должен был выразить через нелепые положения, в которые попадали его
смешные персонажи, воплотить ее в веселых песенках, в шутках, в игре слов,
в пародиях и острых намеках. И без всякого нажима, легко.
- Вот и со стряпней точно так же, - уверяла его Коринна. - Если у
повара нет в руке легкости, он обязательно испортит блюдо.
Она вообще ему очень помогала. Прежде чем записать сочиненное, он
декламировал ей все до последней строки.
- Проверяешь, словно на собаке, - шутила она, хотя никакая собака не
была бы такой придирчивой... - Погоди-ка, - говорила она. - Тут у тебя
получается чересчур серьезно.
Он начинал спорить, но потом убеждался, что она права. Он слишком
увлекся, и сцена, как пирог в печке, "подгорела". К счастью, комедию, в
отличие от питрога, можно было пределывать по кусочкам во время печения.
Можно было добавить новой начинки, а подгорелые куски выбросить и заменить
более удачными.
- По правде говоря, Алексид, я просто не понимаю, как это у тебя
получается, - сказала как-то Коринна.
Если она была строгим критиком, то не скупилась и на похвалы, а если
нужна была ее поддержка. Никто больше не знал о комедии. Лукиан был
поглощен собственными делами - он готовился к большим атлетическим
состязаниям и позировал ваятелю. Кроме того, хотя они и помирились,
прежней дружеской откровенности между ними уже не было, Леонт все так же и
слышать не хотел о Сократе и настоял, чтобы Алексид продолжал занятия у
Милона. Таким образом, часы, которые он украдкой проводил с Коринной,
иногда в их тайном убежище, иногда в гостеприимной кухне Грого, были
единственными его счастливыми часами в это лето, если не считать тех,
когда он в одиночестве сочинял свою комедию и с головой уходил в сказочный
мир "Овода".
- Не понимаю, как ты все это придумываешь, - сказала Коринна, - а
потом соединяешь в одно целое.
Он попробовал объяснить. Это было нелегко. В школе он основательно
изучил стихи знаменитых поэтов, их трагедии и не раз отличался в
упражнениях, когда надо было воспроизвести стиль прославленного автора,
подделать его излюбленные приемы, уловить характерные обороты речи или же
чуть-чуть изменить какую-нибудь известную строку, но так, чтобы она
получила совсем иной смысл.
- Зрители любят пародию, - уверял он Коринну с высоты своего
школьного опыта. - Больше, чем учителя, - добавил он со смехом. - Мой
учитель говорил, что я не почитаю великих поэтов. Один раз я даже получил
за это хорошую взбучку.
Кроме того, в школе они много занимались декламацией, и это ему
всегда нравилось. Пока у него не начал ломаться голос, он пел в хоре
мальчиков на праздниках, да и теперь принимал участие в менее
торжественных песнопениях, когда после уборки урожая юноши ходили от дома
к дому, распевая веселые пески и получая за это подарки. Все это, а также
частые посещения театра и внимательное изучение списков трагедий и
комедий, дало ему достаточно точное представление о правилах драматургии;
однако всего этого было еще мало для того, чтобы комедия после ее
оканчания не оказалась жалкой мальчишеской стряпней, хотя и "недурной для
его возроста".
Но, по мере того как недели складывались в месяцы и первый свиток
папируса уже до самого конца покрылся блестящими черными буквами -
"тридцать локтей смеха", называла его Коринна, - юному автору начинало
казаться, что из "Овода" может получиться кое-что получше.
Коринна любила эти часы не меньше, чем он. Когда они познакомились
поближе, он понял, что и у нее есть свои горести, но только она не хочет о
них говорить. С первой же их встречи у заводи, когда Лукиан принял ее за
нимфу, ему всегда почему-то казалось, что она и в самом деле немножечко
нимфа, пусть она была обыкноовенной смертной девушкой, любящей смеяться и
есть сласти, но она, как духи леса и воды, была свободна бродить, где ей
заблагорассудится, и поступать, как ей вздумается. Разумеется, по
сравнению с Никой и сестрами его товарищей она действительно пользовалась
большой свободой. Но и у нее были свои тревоги.
- Не могу я жить в этой харчевне! - вырвалось у нее однажды.
- Почему? Ведь там так интересно - кипит жизнь, все время новые люди,
суета.
Такой представлялась харчевня Алексиду. На кухне Горго можно было
узнать все городские сплетни, и отсюда Алексид почерпнул немало материала
для своего "Овода". Горго и не подозревала, сколько ее сочных шуток и
язвительных насмешек запомнил и использовал потом тихий юноша, который
скромно сидел в уголке, поджидая, пока освободится ее дочь. Ее бесконечные
рассказы о постояльцах и их рабах, ее любовь к сплетням и грубоватый юмор
помогли ему справиться с теми комическими сценами, в которых требовалась
непритязательная веселость. Алексид знал, что его комедию могут принять
для представления, только если в ней будет пища на все вкусы. И тонкое
остроумие (ему особенно нравилась сатирическая сцена, в которой
длинноволосый щеголь, пдозрительно смахивавший на Гиппия, оказывался
истинным врагом страны), и исполненные чувства стихи, вложенные в уста
хора, - стихи, ради которых он собирался писать трагедию, - и, наконец,
шутки, понятные самому неискушенному сельскому зрителю.
- И было интересно, пока я была маленькой, - ответила Коринна, шевеля
пальцами обутой в сандалию наги. - Но теперь мне так не кажется. Я боюсь
наших постояльцев. Есть такие... такие бесцеремонные! А мать говорит, что
они просто шутят, ничего дурного у них на уме нет, и еще говорит, что я
слишком много себе понимаю, а людям нашего положения это не пристало.
Иногда мы с ней страшно ругаемся.
Алексида это удивило. Он не раз слышал, как Горго бранила служанку
или гостя, пытавшегося улизнуть, не расплатившись, но с Коринной она как
будто всегда была ласкова, а его самого встречала очень приветливо.
- Еще бы! - сказала Коринна.
- Почему "еще бы"?
Девушка смутилась:
- Конечно, ты ей нравишься, Алексид, очень нравишься, но боюсь, она
была бы с тобой так же приветлива, если бы ты совсем ей не нравился.
- Не понимаю.
- Видишь ли, ты же из хорошей семьи. Твой отец - афинский гражданин,
и ты тоже через несколько лет станешь афинским гражданином.
- Ну и что? - Мать говорит, к гражданам нужно подлаживаться. Где бы
мы ни жили, всегда было одно и то же. "Они могут вышвырнуть нас отсюда, -
говорит она. - Мы не должны об этом забывать. Мы ведь чужестранки, и они
