и маленький кувшинчик, в котором, когда он вытащил затычку, блеснули
черные чернила.
- Вот хорошо-то! А с чего мне переписывать?
- Я тебе продиктую... одну вешь, которую знаю наизусть.
- Еврипида? Гомера?
- Потом узнаешь.
- Но мне же неинтересно писать неизвестно что!
- Но, может быть, тебе все-таки будет интересно.
- Ну и учитель! - Коринна показала ему язык: жизнь в харчевне не
придала ее манерам изысканности.
Алексид расщепил тростинку, заточил ее и передал своей ученице. Она
устроилась на ровном полу пещеры, опираясь на левый локоть, и
приготовилась писать. Алексид, скрестив руки на груди, стал у входа в
пещеру и устремил глаза не город и далекое море. Затем медленно и
отчетливо он продиктовал:
- "Со скорбной вестью я пришел к тебе, Ахилл..."
Продиктовав двенадцать строк, он остановился. Чтобы записать их,
потребовалось немало времени, но Коринна с каждым занятием, несомненно,
писала и говорила все лучше. Она выводила изящные буквы с такой любовью и
тщательностью, словно занималась вышиванием. Алексид нагнулся и указал ей
на несколько ошибок.
- Ну, что ты об этом скажешь? - спросил он небрежно.
- Что скажу? Ах, ты об этой речи! Очень неплохо. Только чересчур уж
уныло, как ты думаешь?
- Ну, а как же иначе? Это ведь из трагедии! Не хочешь же ты, чтобы
вестник за живот держался от хохота. Он же пришел рассказать Ахиллу о
смерти его лучшего друга.
- А-а... Только комедии нравятся мне гораздо больше. Помнишь, ты
приносил одну - Аристофана. О том, как все женщины заперлись в крепости и
отказывались вернуться к домашним очагам, пока их мужья не обещают
навсегда прекратить войну.
- Она называлась "Лисистрата".
- Вот-вот! - Коринна заткнула кувшинчик с чернилами и еще раз
пречитала написанное.
Трудно было сказать, что ее интересует - стихи или собственный
почерк. Алексид нервно облизнул губы. Сердце у него так и подскочило,
когда она, кончив читать, сказала:
- А все-таки и это очень хорошо. Из какой трагедии ты это взял?
- Из "Патрокла", - буркнул он.
- Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?
- Алексид, сын Леонта.
- Алексид... - И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги. - Ты
говоришь о себе? Ах, Алексид, какой ты умный! А мне и в голову не
пришло...
Коринна говорила так искренне, что Алексид не мог скрыть свое
удовольствие.
- Я рад, что тебе понравилось! - сказал он улыбаясь.
- Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так
и сказала - ты бы обиделся, и...
- Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на
самом деле.
- А ты помнишь еще что-нибудь?
- Я помню все, что у меня готово. Стихов двести - триста. Я ведь
должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов
спасения не будет.
- Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько
запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы
можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.
- Да это... - Он хотел было сказать: "Я как раз и собирался сделать",
но вовремя спохватился. - Ты замечательно придумала! - договорил он с
жаром.
- Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, - потребовала
Коринна. - Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо
интереснее.
Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками
колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив
декламировать, произнес обычным тоном:
- Вот и все, что я пока сочинил.
- Ах, Алексид! - тихо сказала она. - Как тебе, наверно, было грустно,
пока ты все это придумывал!
Он рассмеялся принужденным смехом.
- Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?
Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и...
- Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.
Он понял, что спорить с ней бесполезно.
- Последнее время мне и правда было невесело, - признался он.
- Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его
слушать?
- Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить,
когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей
бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может
оказаться мне не по душе. - Он засмеялся, на этот раз искреннее.
- Хорошо хоть одно, - сказал он задумчиво, - ты всегда можешь сам над
собой посмеяться.
- И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие
от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж... - Он
нагнулся и поднял свиток папируса. - Стихи, конечно, не бессмертные, но,
когда я все это излил, мне стало легче на душе.
- Нет, стихи хорошие. Они мне очень понавились, хотя я не все поняла.
Но лучше бы ты написал комедию.
- Нельзя писать по заказу, - объяснил он. - Надо, чтобы замысел
совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.
Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой
они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по
берегу прихотливо извивающегося Илисса.
- Я люблю деревню, - заметила Коринна.
Лето было уже в разгаре. На небольших полях ничинали золотиться
колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо
начищенная медь, ноготки, там - синий, будто небо, цикорий. В высокой
траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою
спутницу, сообщил ей чье-то изречение: "Счастливы кузнечики - их самки
лишены голоса".
- О да, - невозмутимо согласилась Коринна, - но ты послушай, какой
они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.
Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной
воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый
тенистый свод.
- Да, я тоже люблю деревню, - сказал Алексид, возвращаясь к началу их
разговора. - На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в
Афинах бывал бы только на праздниках.
- Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!
- Ну, глины он не боится, он ведь гончар.
Коринна засмеялась:
- Ах, да! Ты же мне говорил.
Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг
его щиколоток.
- Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?
Коринна прислушалась. В неумочное журчание реки вплеталось
прерывистое журчание человеческой речи.
- Но ведь это же... - вдруг взволнованно шепнул Алексид, - это же
голос Сократа! Не может быть...
- Почему не может быть?
- Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не
интересуется природой и...
- Что ж, - скзала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в
просвет между ветками, - если ты говоришь, что этого не может быть,
значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это
не Сократ...
Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с
Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.
- Давай тихонечко уйдем он них, - пробормотал он.
- Ты, наверно, хотел сказать: "тихонечко пойдем к ним", - возразила
она.
- Что?
- Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его.
Такого случая я не упущу.
- Но мой отец сказал... - Алексид почувствовал, что говорит совсем
как Лукиан.
- Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них
такая дурная слава, - заспорила Коринна. - А если ты невзначай услышишь
десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они
сразу тебя испортят?
Алексид уступил ей - и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил
отец, он продлжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это
просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы,
он вовсе не нарушит отцовского запрета.
- А остальные кто? - шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж
ветвей.
- Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, - это Ксенофонт. Его
соседа, кажется, зовут Федр.
- А! - отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.
Платон и Ксенофонт были так же красивы, как их учитель безобразен.
Платон, самый молодой, был сложен, как атлет, но тонкие, одухотворенные
черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал воина; видно
было, что этот человек энергичный и деятельный.
Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было узнать, о каких выжных
предметах шел разговор между ними. Внезапно кусты затрещали, и Коринна
испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить, что напавший на
них зверь просто веселый щенок, который и не думал кусаться, а хотел
только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на ноги и раздвинул
ветки. Спасаться бегством было поздно. Готовые от смущения провалиться
сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в сопровождении щенка,
который радостно прыгал вокруг них.
- Да это же Алексид! - сказал Сократ, приподнявшись и глядя на
Коринну. - А я-то не мог понять, почему ты нас совсем забыл. Но теперь,
пожалуй, вопросы излишни.
Его глубоко посаженные глазки лукаво посмеивались. Ведь и он не
всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен и
хорошо помнил это время.
- Я тут ни при чем, - сказала Коринна со своей грубоватой дорической
прямотой.
- Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?
- Да... - еле выдавил из себя Алексид. - Боюсь, он чего-то не
понимает... Он... он думает, что ты дурно на меня влияешь...
- Видишь, Сократ? - перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно
они только что говорили об этом. Он уже снова сидел на траве, лаская
щенка.
- Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?
- Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.
- Он так говорит? - Сократ задумчиво покачал головой.
- Так говорят все Афины, - снова вмешался Ксенофонт. - Это плохо для
тебя кончится, Сократ.
- Присядьте же, - сказал Сократ. - Хотя бы ненадолго, чтобы я мог
объяснить.
Коринна в радостью приняла приглашение. Алексид несколько секунд
колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, рашил он в конце концов.
- Разве ты никогда не слышал строку из Гомера, которую я люблю
повторять! "Согласно достатку ты жертву богам приноси"? - Он усмехнулся. -
Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру,
и он подтвердит, что, пррежде чем совершить омовение пред завтраком, я
вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить своего отца, что жертвы и
молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.
- Но ты иногда порицаешь и Гомера, - сказал Ксенофонт. - Вот это-то и
опасно. У нас нет священных книг, как у некоторых варваров, но поэмы
Гомера нам их почти заменяют.
- Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть до Еврипида! -
Сократ снова повернулся к Алексиду. - Тебя воспитали на этих поэмах, и ты
судишь о богах по ним?
- Ну, само собой разумеется...
- А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как дети,
из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен -
короче говоря, поступают так, как ни один уважающий себя смертный
поступать не станет. Разве в этих поэмах не говорится, что Зевс силой
отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что бы
сказал на это твой отец, а?
- Не думаю, чтобы эта история ему особенно нравилась, - засмеялся
