праздника был принесен в жертву поросенок. Берцовые кости и немного жира
были сожжены на алтаре, лучший кусок отдан жрецу, все остальное попало на
кухню. "И надо же было, - думала мать, - чтобы Леонт именно сегодня
вечером повстречал этого человека! Такой вкусный ужин - и никого он не
радует!"
- Я давно уже не надеюсь, что Алексид когда-нибудь прославится как
атлет, - продолжал Леонт, - однако я полагал, что и он по-своему станет
украшением нашей семьи. Но я, кажется, ошибся.
- В чем же я провинился на этот раз?
- В чем ты провинился на этот раз? Не смей мне дерзить, мальчишка!
- Прости, отец, я не хотел...
- В дни моей юности мы не смели задавать вопросы старшим. Мы
помалкивали, пока нас не спрашивали. Ты набрался этих привычек от людей
вроде Сократа. Наверно, ты опять вертишься около него, хотя я тебе давно
это запретил!
- Нет, отец! - с негодованием ответил Алексид.
Не раз, завидев Сократа и его друзей на рыночной площади или в
гимнасии, он готв был нарушить запрет, но привычка к послушанию всегда
брала верх.
- Сократ? - с интересом спросил Теон. - Это тот старик, который
всегда богохульствует?
- Да! - сказал Леонт.
- Нет! - одновременно с ним воскликнул Алексид.
Случись это в другое время, оба они, наверно, рассмеялись бы, но
теперь только обменялись гневными взглядами.
- А! - пнимающим тоном произнес Теон. - Значит, он... этот...
вменяемый богохульник.
- Не вмешивайся не в свое дело, Теон! - Голос Леонта, однако, не был
строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец пока смотрел на
его выходки снисходительно.
Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало его гораздо
меньше:
- Только что по дороге домой я встретил Милона.
- Я слушаю, отец.
- Он говорит, что ты пропускаешь занятия, готовишь уыпражнения
кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.
- Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, - вмешалась мать. -
Хотя, конечно, Милон ему не нравится.
- Ну, а если ему скучно, - сказала Ника, зардевшись от собственной
смелости, - значит, Милону следовало бы учить более интересно.
- Ты кончила? - спросил Леонт, сердито хмурясь. - А теперь пусть он
сам говорит. Я послал его к одному из прославленных афинских софистов
именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.
- Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый лучший!
- не сдержался Алексид. - Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И,
что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же краснобаев и
обманщиков - скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не знаешь, что
Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не дерзил
Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.
- "Указывал"! Ты еще слишкм молод, чтобы кому-нибудь указывать. Твое
дело - стараться изо всех сил, не лениться и запоминать все, чему тебя
учат.
- Отец, из меня же никогда не выйдет оратора...
- А ты пробовал добиться этого? Во всякоом случае, вместо того чтобы
в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все занятия, побольше
упражняться и быть пчтительным с Милоном. Или я попроосту ошибся в тебе и
мне надо смириться с мыслью, что один из моих сыновей будет никчемным
неудачником вроде моего старика дяди? Видно, имя "Алексид" приносит
несчастье!
- Твой дядя Алексид очень хороший человек, - решительно заявила его
жена. - Если он беден, то лишь потому, что всегда заботился о других, а не
о себе.
- Это вы про дядюшку Живоприсца? - спросил Теон. - Я его очень люблю.
- К несчастью, - возразил Леонт, - в городе его уважают куда меньше,
чем в этом доме. Надеюсь, что все мои сыновья добьются в жизни большего.
Дети упрямо молчали. Они все любили старого дядю своего отца. Они
давно уже прозвали его дядюшкой Живописцем, потому что он все дни проводил
в гончарной мастерской, покрывая черным лаком готовые чаши и амфоры и
выцарапывая по нему рисунки. Это прозвище шло к нему. "Двоюродный дедушка
Алексид" звучало бы слишком сухо.
- Как бы то ни было, - сказал Леонт, - если Алексид решил, что лень и
небрежность помогут ему увернуться он занятий с Милоном, он заблуждается.
Ему просто придется повторить все сначала. Я уговорил Милона - надо
сказать, он был рад сделать мне одолжение, - взять Алексида в ученики и на
будущий год.
На смену осени подходила зима. Под свинцовыми тучами стаи журавлей
летели в Египет. Потом начались дожди и свирепые ветры. Блестели омытые
водой скалы, кружили в воздухе сухие листья, вздувшийся Илисс бурлил в
лощине.
- Скоро мы уже не сможем приходить в пещеру, - вздохнув, сказала
Коринна. - Будет так холодно! Да и дни становятся такими короткими, что не
успеешь прийти сюда, как уже надо торопиться домой, пока не стемнело.
- Мы могли бы развести костер, тогда в пещере будет тепло.
Они сидели скорчившись у выхода из пещеры и смотрели, как струи дождя
хлещут по скрипящим на ветру ветвям.
- Ничего, скоро опять придет весна, - утешила его Коринна. - А с ней
и Великие Дионисии. Тебе надо собраться с силами и закончить свою комедию.
- Я ее закончил.
- Что? Ты сочинил и последнюю счену?
- И новые строфы хора вместо тех, которые мне не нравились. Я почти
не спал ночь, все переделывал и переделывал их в уме.
- Ах, вот пчему ты такой бледный, как мелом вымазанный!
- Да нет, я чувствую себя хорошо.
- А как строфы хора?
- Как будто ничего. Хотя теперь я не слишком в этом уверен.
- Ну, так прочти мне.
Алексид вытащил свиток и прочел стихи, в которые он вложил всю свыою
любовь к Афинам, всю гордость за них. Когда он дошел до заключительных
строк, его голос дрогнул:
Фиалковый венец наш город носит,
И море синее - кайма его одежд.
Коринна молчала очень долго, и Алексид уже решил, что стихи ей не
понравились. Наконец она сказала совсем тихо:
- Они прекрасны! Как, наверно, приятно чувствовать себя афинянином!
Знать, что это твой родной город. Если, услышав эти строфы, зрители не...
- Никакие зрители их на услышат, - с горечью перебил ее Алексид и
свернул свиток. - Ее не примут к представлению.
- Но почему, Алексид? Это же так хорошо - вся комедия, хочу я
сказать. Неужели ты думаешь, что все остальные обязательно будут лучше?
- Архонт ведь и в руки не возьмет комедию, написанную вчерашиним
школьником! Я просто дурак, что не хотел прежде взглянуть правде в глаза.
Коринна внимательно посмотрела на него. Потом схватла за плечи и так
встряхнула, что мокрые волосы упали ему на лоб.
- Ты разговаривал с Лукианом! - строго сказала она.
- Нет, с его отцом.
- И ты рассказывал ему про нашу комедию?!
- Конечно, нет! Я расспросил его обиняками. Он назубок знает все
законы и установления. Он сказал, что молодому человеку нечего и надеяться
увидеть свою комедию в театре. "Видишь ли, милый мальчик, - Алексид с
невеселой улыбкой передразнил отца Лукиана, - архонт тратит на это
общественные деньги и не должен забывать, что он отвечает перед... э...
теми, кто его выбрал. Какой бы хорошей ни показалась рукопись ему, как...
э... частному лицу, как должностное лицо он проявит величайшую
осторожность и осмотрительность..."
- Какая чепуха! - со злостью сказала Коринна.
- Однако боюсь, что он прав.
- Ты уверен? Наверно, можно найти какой-нибудь обходной путь.
- Конечно, я могу спрятать рукопись на несколько лет и представить ее
на состязание, когда мне исполнится двадцать один год. Все равно шутки у
меня такие старые, что могут и еще полежать.
- Перестань зубоскалить, Алексид! Ты говоришь так, будто тебе все
равно.
- Но ведь так и следует поступать тому, кто пишет комедии, - смотреть
на все весело.
К этому времени дождь уже перестал. Тучи разошились, и вдруг все
кругом озарилось бледным золотом осеннего солнца. Серая даль превратилась
в сине-зеленое море. Над городскими кровлями встала лилиоватая глыба
Акрополя.
- Посмотри, - сказала Коринна и вполголоса произнесла:
Фиалковый венец наш город носит,
И море синее - кайма его одежд.
Она улыбнулась, и в глазах ее появилась глубокая уверенность.
- Ты увидишь свою комедию в театре, - сказала она.
Однако потом она призналась, что не имела ни малейшего понятия, как
можно этого добиться.
Через два дня она придумала план действий. Ей так не терпелось
рассказать о нем Алексиду, что она решила перехватить его, когда он
отправится к Милону, - зайти к нему домой она не решалась, опасаясь гнева
его отца.
Алексида она не встретила, но зато увидела Лукиана. Нетерпение взяло
верх над осторожностью, и, подбежав к нему, она дернула его за хитон.
- Лукиан! - окликнула она его, еле переводя дух.
Он оглянулся, и в его блестящих темных глазах появилась досада.
- Что тебе от меня нужно? - Мне необходимо поговорить с Алексидом! Ты
ему это передашь?
Лукиан смерил ее взглядом, и, хотя его красивое лицо оставалось
непроницаемым, ей показалось, что она без труда читает его мысли:
нежелательное знакомство... девушка, да к тому же бедная чужестранка...
следует оградить своего лучшего друга...
Однако после некоторого колебания тот ответил:
- Хороошо, я ему передам.
- Спасибо тебе!
- Ну... мне пора. Я и так опаздываю. - И, нервно оглянувшись по
сторонам, багрово покрасневший Лукиан поспешил дальше чуть ли не бегом.
Коринна вернулась в харчевню, решив никуда не отлучаться, пока не
придет Алексид.
- Нечего шляться без дела, - такими словами встретила ее мать. - И не
торчи во дворе. Зачем это ты надела своой праздничный желтый хитон? Сразу
его замажешь. Иди-ка переоденься и берись за работу, нечего даром есть
хлеб.
- Ну хорошо, хорошо.
Коринна подчинилась с большой неохотой. Не потому, что не любила
помогать матери стряпать - кухня зимой была очень уютным местом, - но
разве приятно будет, если Алексид увидит ее в лохмотьях, красную от жара
печки, с сажей на носу? Однако Горго не терпела, чтобы ей преречили.
Казалось, утро никогда не кончится. Но вот тени во дворе стали совсем
короткими. Приходили и уходили какие-то люди. Заслышав шаги, Коринна
спешила обтереть лицо и осторожно выглядывала за дверь, но Алексида все не
было.
Последнее разочарование постигло ее уже пред самым обедом. В кухню
заглянул богато одетый раб. Он спросил Горго, а потом важно указал на
своего хозяина, оставшегося в дворике. Горго опытным глазом сразу оценила
дорогой плащ и щегольские сапожки и поспешила навстречу гостю, вытирая
руки о передник.
- Ты хочешь меня видеть, господин?
- Да. Если тебя зовут Горго.
- Это мое имя, господин.
- Гм! Ну, я заглянул в твое не слишком-то благоуханное заведение
потому, что хочу устроить пир и слышал, будто ты одна из самых искусных
поварих в Афинах. Говорят, ты знаешь сиракузскую кухню и всякие тонкости.
Горго просияла:
- Уж я постараюсь угодить господину! Я прожила в Сиракузах шесть лет,
и, хоть не мне это говорить, я...
- Довольно, довольно! - Он остановил ее изящным жестом, сверкнув
престнями. - Пстарайся, любезнаейшая, ты об этом не пожалеешь. Ты можешь
позаботиться и о развлечениях для моих гостей - ну, там, музыка, танцы...
- Уж положись на меня, господин! Я подыщу для тебя самых лучших
флейтисток и акробаток. Вот Хлоя - не только танцует, но и жонглирует
