рвался и взвизгивал, потом лег подле меня, положил морду мне
на колени и успокоился.
Около оголившихся корней того дуба, под которым я сидел, по
серой, сухой земле, между сухими дубовыми листьями, желудьми,
пересохшими, обомшалыми хворостинками, желто-зеленым мхом и
изредка пробивавшимися тонкими зелеными травками кишмя кишели
муравьи. Они один за другим торопились по пробитым ими торным
дорожкам: некоторые с тяжестями, другие порожняком. Я взял в
руки хворостину и загородил ею дорогу. Надо было видеть, как
одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали
через; а некоторые, особенно те, которые были с тяжестями,
совершенно терялись и не знали, что делать: останавливались,
искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке
добирались до моей руки и, кажется, намеревались забраться под
рукав моей курточки. От этих интересных наблюдений я был
отвлечен бабочкой с желтыми крылышками, которая чрезвычайно
заманчиво вилась передо мною. Как только я обратил на нее
внимание, она отлетела от меня шага на два, повилась над почти
увядшим белым цветком дикого клевера и села на него. Не знаю,
солнышко ли ее пригрело, или она брала сок из этой травки, -
только видно было, что ей очень хорошо. Она изредка взмахивала
крылышками и прижималась к цветку, наконец совсем замерла. Я
положил голову на обе руки и с удовольствием смотрел на нее.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было
не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и
приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в
голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым
голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого
сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал
прыжок, и больше я его не видал.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в
голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел
мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и,
презрительно взглянув на меня, сказал только: "Эх, барин!" Но
надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы
он меня, как зайца, повесил на седло.
Долго стоял я в сильном отчаянии на том же месте, не звал
собаки и только твердил, ударяя себя по ляжкам.
- Боже мой, что я наделал!
Я слышал, как гончие погнали дальше, как заатукали на
другой стороне острова, отбили зайца и как Турка в свой
огромный рог вызывал собак, - но все не трогался с места...
Глава VIII. ИГРЫ
Охота кончилась. В тени молодых березок был разостлан
ковер, и на ковре кружком сидело все общество. Буфетчик
Гаврило, примяв около себя зеленую сочную траву, перетирал
тарелки и доставал из коробочки завернутые в листья сливы и
персики. Сквозь зеленые ветви молодых берез просвечивало
солнце и бросало на узоры ковра, на мои ноги и даже на
плешивую вспотевшую голову Гаврилы круглые колебающиеся
просветы. Легкий ветерок, пробегая по листве деревьев, по моим
волосам и вспотевшему лицу, чрезвычайно освежал меня.
Когда нас оделили мороженым и фруктами, делать на ковре
было нечего, и мы, несмотря на косые палящие лучи солнца,
встали и отправились играть.
- Ну, во что? - сказала Любочка, щурясь от солнца и
припрыгивая по траве. - Давайте в Робинзона.
- Нет... скучно, - сказал Володя, лениво повалившись на
траву и пережевывая листья, - вечно Робинзон! Ежели непременно
хотите, так давайте лучше беседочку строить.
Володя заметно важничал: должно быть, он гордился тем, что
приехал на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал.
Может быть, и то, что у него уже было слишком много здравого
смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне
наслаждаться игрою в Робинзона. Игра эта состояла в
представлении сцен из "Robinson Suisse", которого мы читали
незадолго пред этим.
- Ну, пожалуйста... отчего ты не хочешь сделать нам этого
удовольствия? - приставали к нему девочки. - Ты будешь
Charles, или Ernest, или отец - как хочешь? - говорила
Катенька, стараясь за рукав курточки приподнять его с земли.
- Право, не хочется - скучно! - сказал Володя потягиваясь и
вместе с тем самодовольно улыбаясь.
- Так лучше бы дома сидеть, коли никто не хочет играть, -
сквозь слезы выговорила Любочка. Она была страшная плакса.
- Ну, пойдемте; только не плачь, пожалуйста, терпеть не
могу!
Снисхождение Володи доставило нам очень мало удовольствия;
напротив, его ленивый и скучный вид разрушал все очарование
игры. Когда мы сели на землю и, воображая, что плывем на
рыбную ловлю, изо всех сил начали грести, Володя сидел сложа
руки и в позе, не имеющей ничего схожего с позой рыболова. Я
заметил ему это; но он отвечал, что оттого, что мы будем
больше или меньше махать руками, мы ничего не выиграем и не
проиграем и все же далеко не уедем. Я невольно согласился с
ним. Когда, воображая, что я иду на охоту, с палкой на плече,
я отправился в лес, Володя лег на спину, закинул руки под
голову и сказал мне, что будто бы и он ходил. Такие поступки и
слова, охлаждая нас к игре, были крайне неприятны, тем более
что нельзя было в душе не согласиться, что Володя поступает
благоразумно.
Я сам знаю, что из палки не только что убить птицу, да и
выстрелить никак нельзя. Это игра. Коли так рассуждать, то и
на стульях ездить нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как в
долгие зимние вечера мы накрывали кресло платками, делали из
него коляску, один садился кучером, другой лакеем, девочки в
середину, три стула были тройка лошадей, - и мы отправлялись в
дорогу. И какие разные приключения случались в этой дороге! и
как весело и скоро проходили зимние вечера!.. Ежели судить
по-настоящему, то игры никакой не будет. А игры не будет, что
ж тогда остается?..
Глава. IX ЧТО-ТО ВРОДЕ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские
фрукты, Любочка сорвала на одном листке огромной величины
червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и
отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло
чего-нибудь. Игра прекратилась; мы все, головами вместе,
припали к земле - смотреть эту редкость.
Я смотрел через плечо Катеньки, которая старалась поднять
червяка на листочке, подставляя ему его на дороге.
Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать
плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье
с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда
сердилась за это движение и говорила: C'est un geste de femm
de chambre*). Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это
самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее
беленькой шейки. Плечико во время этого движения было на два
пальца от моих губ. Я смотрел уже не на червяка,
смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она
не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели.
Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:
------------
*) Это жест горничной (фр).
- Что за нежности?
У меня же были слезы на глазах.
Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее
свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но
теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще
больше. Когда мы подошли к большим, папа, к великой нашей
радости, объявил, что, по просьбе матушки, поездка отложена до
завтрашнего утра.
Мы поехали назад вместе с линейкой. Володя и я, желая
превзойти один другого искусством ездить верхом и
молодечеством, гарцевали около нее. Тень моя была длиннее, чем
прежде, и, судя по ней, я предполагал, что имею вид довольно
красивого всадника; но чувство самодовольства, которое я
испытывал, было скоро разрушено следующим обстоятельством
Желая окончательно прельстить всех сидевших в линейке, я
отстал немного, потом, с помощью хлыста и ног, разогнал свою
лошадку, принял непринужденно-грациозное положение и хотел
вихрем пронестись мимо их, с той стороны, с которой сидела
Катенька. Я не знал только, что лучше: молча ли проскакать или
крикнуть? Но несносная лошадка, поравнявшись с упряжными,
несмотря на все мои усилия, остановилась так неожиданно, что я
перескочил с седла на шею и чуть-чуть не полетел.
Глава X. ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК БЫЛ МОЙ ОТЕЦ?
Он был человек прошлого века и имел общий молодежи того
века неуловимый характер рыцарства, предприимчивости,
самоуверенности, любезности и разгула. На людей нынешнего века
он смотрел презрительно, и взгляд этот происходил столько же
от врожденной гордости, сколько от тайной досады за то, что в
наш век он не мог иметь ни того влияния, ни тех успехов,
которые имел в свой. Две главные страсти его в жизни были
карты и женщины; он выиграл в продолжение своей жизни
несколько миллионов и имел связи с бесчисленным числом женщин
всех сословий.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками,
походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда
улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы,
которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в
произношении - пришепетывание, и большая, во всю голову,
лысина: вот наружность моего отца, с тех пор как я его
запомню, - наружность, с которою он умел не только прослыть и
быть человеком a bonnes fortunes *), но нравиться всем без
исключения - людям всех сословий и состояний, в особенности же
тем, которым хотел нравиться.
-----------
*)удачливым (фр.).
Он умел взять верх в отношениях со всяким. Не быв никогда
человеком очень большого света, он всегда водился с людьми
этого круга, и так, что был уважаем. Он знал ту крайнюю меру
гордости и самонадеянности, которая, не оскорбляя других,
возвышала его в мнении света. Он был оригинален, но не всегда,
а употреблял оригинальность как средство, заменяющее в иных
случаях светскость или богатство. Ничто на свете не могло
возбудить в нем чувства удивления: в каком бы он ни был
блестящем положении, казалось, он для него был рожден. Он так
хорошо умел скрывать от других и удалять от себя известную
всем темную, наполненную мелкими досадами и огорчениями
сторону жизни, что нельзя было не завидовать ему. Он был
знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения, и умел
пользоваться ими. Конек его был блестящие связи, которые он
имел частию по родству моей матери, частию по своим товарищам
молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко
ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком
гвардии. Он, как и все бывшие военные, не умел одеваться
по-модному; но зато он одевался оригинально и изящно. Всегда
очень широкое и легкое платье, прекрасное белье, большие
отвороченные манжеты и воротнички... Впрочем, все шло к его
большому росту, сильному сложению, лысой голове и спокойным,
самоуверенным движениям. Он был чувствителен и даже слезлив.
Часто, читая вслух, когда он доходил до патетического места,
голос его начинал дрожать, слезы показывались, и он с досадой
оставлял книгу. Он любил музыку, певал, аккомпанируя себе на
фортепьяно, романсы приятеля своего А..., цыганские песни и
некоторые мотивы из опер; но ученой музыки не любил и, не
обращая внимания на общее мнение, откровенно говорил, что
сонаты Бетховена нагоняют на него сон и скуку и что он не
знает лучше ничего, как "Не будите меня, молоду", как ее
певала Семенова, и "Не одна", как певала цыганка Танюша. Его
натура была одна из тех, которым для хорошего дела необходима
публика. И то только он считал хорошим, что называла хорошим
публика. Бог знает, были ли у него какие-нибудь нравственные
