веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.
Вдруг раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать
из-за стола. Дружба наша с молодым человеком тотчас же и
кончилась: он ушел к большим, а я, не смея следовать за ним,
подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила
Валахина с дочерью.
- Еще полчасика, - убедительно говорила Сонечка.
- Право, нельзя, мой ангел.
- Ну для меня, пожалуйста, - говорила она, ласкаясь.
- Ну разве тебе весело будет, если я завтра буду больна? -
сказала г-жа Валахина и имела неосторожность улыбнуться.
- А, позволила! останемся? - заговорила Сонечка, прыгая от
радости.
- Что с тобой делать? Иди же, танцуй... вот тебе и кавалер,
- сказала она, указывая на меня.
Сонечка подала мне руку, и мы побежали в залу. Выпитое
вино, присутствие и веселость Сонечки заставили меня
совершенно забыть несчастное приключение мазурки. Я выделывал
ногами самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал
маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топал ими на месте,
как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от
души и нисколько не заботился о том, какое впечатление
произвожу на зрителей. Сонечка тоже не переставала смеяться:
она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку,
хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно
поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему
было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я
вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.
Проходя через бабушкин кабинет, я взглянул на себя в
зеркало: лицо было в поту, волосы растрепаны, вихры торчали
больше чем когда-нибудь; но общее выражение лица было такое
веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.
"Если бы я был всегда такой, как теперь, - подумал я, - я
бы еще мог понравиться".
Но когда я опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в
нем было, кроме того выражение веселости, здоровья и
беззаботности, которое понравилось мне в моем, столько изящной
и нежной красоты, что мне сделалось досадно на самого себя: я
понял, как глупо мне надеяться обратить на себя внимание
такого чудесного создания.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа
моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что
за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы
требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме
того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так
было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно
приливала к нему, и хотелось плакать.
Когда мы проходили по коридору, мимо темного чулана под
лестницей, я взглянул на него и подумал:
"Что бы это было за счастие, если бы можно было весь век
прожить с ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что
мы там живем".
- Не правда ли, что нынче очень весело? - сказал я тихим,
дрожащим голосом и прибавил шагу, испугавшись не столько того,
что сказал, сколько того, что намерен был сказать.
- Да... очень! - отвечала она, обратив ко мне головку, с
таким откровенно-добрым выражением, что я перестал бояться.
- Особенно после ужина... Но если бы вы знали, как мне
жалко (я хотел сказать грустно, но не посмел), что вы скоро
уедете и мы больше не увидимся.
- Отчего ж не увидимся? - сказала она, пристально
всматриваясь в кончики своих башмачков и проводя пальчиком по
решетчатым ширмам, мимо которых мы проходили, - каждый вторник
и пятницу мы с мамашей ездим на Тверской. Вы разве не ходите
гулять?
- Непременно будем проситься во вторник, и если меня не
пустят, я один убегу - без шапки. Я дорогу знаю.
- Знаете что? - сказала вдруг Сонечка, - я с одними
мальчиками, которые к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с
вами говорить ты. Хочешь? - прибавила она, встряхнув головкой
и взглянув мне прямо в глаза.
В это время мы входили в залу, и начиналась Другая, живая
часть гросфатера.
- Давай... те, - сказал я в то время, когда музыка и шум
могли заглушить мои слова.
- Давай ты, а не давайте, - поправила Сонечка и засмеялась.
Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни одной фразы с
ты, хотя не переставал придумывать такие, в которых
местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня
недоставало на это смелости. "Хочешь?", "давай ты" звучало в
моих ушах и производило какое-то опьянение: я ничего и никого
не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее локоны,
заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не
видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно,
что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она
не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия
около рта то непременно бы задохнулась, и видел, как она,
спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к
нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в
Сонечку и, стоя на лестнице, провожали ее глазами. Кому в
особенности кивнула она головкой, я не знаю; но в ту минуту я
твердо был убежден, что это сделано было для меня.
Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько
холодно поговорил с Сережей и пожал ему руку. Если он понял,
что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть надо
мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться
совершенно равнодушным.
Я в первый раз в жизни изменил в любви, и в первый раз
испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить
изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство
любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того,
в одно и то же время разлюбить и полюбить - значит полюбить
вдвое сильнее, чем прежде.
Глава XXIV. В ПОСТЕЛИ
"Как мог я так страстно и так долго любить Сережу? -
рассуждал я лежа в постели. - Нет! он никогда не понимал, не
умел ценить и не стоил моей любви... а Сонечка? что это за
прелесть! "Хочешь?", "тебе начинать".
Я вскочил на четвереньки, живо представляя себе ее личико,
закрыл голову одеялом, подвернул его под себя со всех сторон
и, когда нигде не осталось отверстий, улегся и, ощущая
приятную теплоту, погрузился в сладкие мечты и воспоминания.
Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я
видел ее так же ясно, как час тому назад; я мысленно
разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно
никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому
что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
Мечты эти были так ясны, что я не мог заснуть от
сладостного волнения и мне хотелось поделиться с кем-нибудь
избытком своего счастия.
- Милочка! - сказал я почти вслух, круто поворачиваясь на
другой бок. - Володя! Ты спишь?
- Нет, - отвечал он мне сонным голосом, - а что?
- Я влюблен, Володя! решительно влюблен в Сонечку.
- Ну так что ж? - отвечал он мне, потягиваясь.
- Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что со мной
делается... вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так
ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто
удивительно. И еще знаешь ли что? когда я лежу и думаю о ней,
бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать.
Володя пошевелился.
- Только одного я бы желал, - продолжал я, - это - чтобы
всегда с ней быть, всегда ее видеть, и больше ничего. А ты
влюблен? признайся по правде, Володя.
Странно, что мне хотелось, чтобы все были влюблены в
Сонечку и чтобы все рассказывали это.
- Тебе какое дело? - сказал Володя, поворачиваясь ко мне
лицом, - может быть.
- Ты не хочешь спать, ты притворялся! - закричал я, заметив
по его блестящим глазам, что он нисколько не думал о сне, и
откинул одеяло. - Давай лучше толковать о ней. Не правда ли,
что прелесть?.. такая прелесть, что, скажи она мне: "Николаша!
выпрыгни в окно или бросься в огонь", ну, вот, клянусь! -
сказал я, - сейчас прыгну, и с радостью. Ах, какая прелесть! -
прибавил я, живо воображая ее перед собою, и, чтобы вполне
наслаждаться этим образом, порывисто перевернулся на другой
бок и засунул голову под подушки. - Ужасно хочется плакать,
Володя.
- Вот дурак! - сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав
немного: - Я так совсем не так, как ты: я думаю, что если бы
можно было, я сначала хотел бы сидеть с ней рядом и
разговаривать...
- А! так ты тоже влюблен? - перебил я его.
- Потом, - продолжал Володя, нежно улыбаясь, - потом
расцеловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки - всю
бы расцеловал...
- Глупости! - закричал я из-под подушек.
- Ты ничего не понимаешь, - презрительно сказал Володя.
- Нет, я понимаю, а вот ты не понимаешь и говоришь
глупости, - сказал я сквозь слезы.
- Только плакать-то уж незачем. Настоящая девочка!
Глава XXV. ПИСЬМО
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного
мною дня, отец вошел к нам на верх, во время классов, и
объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то
защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас
же обратилась к матушке.
Причиною такого неожиданного отъезда было следующее письмо:
Петровское, 12 апреля.
ИСейчас только, в десять часов вечера, получила я твое
доброе письмо, от 3 апреля, и, по моей всегдашней привычке,
отвечаю тотчас же. Федор привез его еще вчера из города, но
так как было поздно, он подал его Мими нынче утром. Мими же,
под предлогом, что я была нездорова и расстроена, не давала
мне его целый день. У меня точно был маленький жар, и,
признаться тебе по правде, вот уж четвертый день, что я не
так-то здорова и не встаю с постели.
Пожалуйста, не пугайся, милый друг: я чувствую себя
довольно хорошо и, если Иван Васильич позволит, завтра думаю
встать.
В пятницу на прошлой неделе я поехала с детьми кататься; но
подле самого выезда на большую дорогу, около того мостика,
который всегда наводил на меня ужас, лошади завязли в грязи.
День был прекрасный, и мне вздумалось пройтись пешком до
большой дороги, покуда вытаскивали коляску. Дойдя до часовни,
я очень устала и села отдохнуть, а так как, покуда собирались
люди, чтоб вытащить экипаж, прошло около получаса, мне стало
холодно, особенно ногам, потому что на мне были ботинки на
тонких подошвах и я их промочила. После обеда я почувствовала
озноб и жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а
после чаю села играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь
ее: такие она сделала успехи!) Но представь себе мое
удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта.
Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня
решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я
считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать и
главное - видела, что вру, и никак не могла поправиться.
Наконец Мими пришла мне на помощь и почти насильно уложила в
постель. Вот тебе, мой друг, подробный отчет в том, как я
занемогла и как сама в том виновата. На другой день у меня был
жар довольно сильный и приехал наш добрый, старый Иван
Васильевич, который до сих пор живет у нас и обещается скоро
выпустить меня на свет божий. Чудесный старик этот Иван
Васильевич! Когда у меня был жар и бред, он целую ночь, не
смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как
знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно
из спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как они,
слушая его, помирают со смеху.
La belle Flamande *), как ты называешь ее, гостит у меня
