honnete homme**).
-------------
*) Э, мой добрый друг (фр.).
**) вполне порядочный человек (фр.).
Невольно подслушав разговор, которого мне не должно было
слушать, я на цыпочках и в сильном волнении выбрался из
комнаты.
Глава XIX. ИВИНЫ
- Володя! Володя! Ивины! - закричал я, увидев в окно трех
мальчиков в синих бекешах с бобровыми воротниками, которые,
следуя за молодым гувернером-щеголем, переходили с
противоположного тротуара к нашему дому.
Ивины приходились нам родственниками и были почти одних с
нами лет; вскоре после приезда нашего в Москву мы
познакомились и сошлись с ними.
Второй Ивин - Сережа - был смуглый, курчавый мальчик, со
вздернутым твердым носиком, очень свежими красными губами,
которые редко совершенно закрывали немного выдавшийся верхний
ряд белых зубов, темно-голубыми прекрасными глазами и
необыкновенно бойким выражением лица. Он никогда не улыбался,
но или смотрел совершенно серьезно, или от души смеялся своим
звонким, отчетливым и чрезвычайно увлекательным смехом. Его
оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я
почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было
достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей
были сосредоточены в этом желании: когда мне случалось
провести дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать,
и мне становилось грустно до слез. Все мечты мои, во сне и
наяву, были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне
приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял
этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не
решился бы поверить этого чувства, так много я дорожил им.
Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно
устремленными на него мои беспокойные глаза, или просто, не
чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил
играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-таки был
доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был
для него пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он
внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее
сильной степени другое чувство - страх огорчить его, оскорбить
чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо
его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою
наружность, я слишком много ценил в других преимущества
красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть
непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же
страху, сколько и любви. В первый раз, как Сережа заговорил со
мной, я до того растерялся от такого неожиданного счастия, что
побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему. У него была
дурная привычка, когда он задумывался, останавливать глаза на
одной точке и беспрестанно мигать, подергивая при этом носом и
бровями. Все находили, что эта привычка очень портит его, но я
находил ее до того милою, что невольно привык делать то же
самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства
бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю,
как филин. Между нами никогда не было сказано ни слова о
любви; но он чувствовал свою власть надо мною и
бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских
отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у
меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на
откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно
подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне тяжелым,
несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.
Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве
бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не
излившись и не найдя сочувствия.
Странно, отчего, когда я был ребенком, я старался быть
похожим на большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто
желал быть похожим на него. Сколько раз это желание - не быть
похожим на маленького, в моих отношениях с Сережей,
останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло
лицемерить. Я не только не смел поцеловать его, чего мне
иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад
его видеть, но не смел даже называть его Сережа, а непременно
Сергей: так уж было заведено у нас. Каждое выражение
чувствительности доказывало ребячество и то, что тот, кто
позволял себе его, был еще мальчишка. Не пройдя еще через те
горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и
холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений
нежной детской привязанности по одному только странному
желанию подражать большим.
Еще в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними и
опрометью пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали
Ивины, с таким выражением, как будто это известие должно было
вполне осчастливить ее. Потом, не спуская глаз с Сережи, я
последовал за ним в гостиную и следил за всеми его движениями.
В то время как бабушка сказала, что он очень вырос, и
устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то
чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник,
ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки
сошел с нами в палисадник, сел на зеленую скамью, живописно
сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым
набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими
поступками, закурил сигару.
Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя,
как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил
по-русски, с дурным выговором - по-французски и пользовался
вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого
человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую
булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты
под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со
штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую,
самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые
ноги. Заметно было, что он особенно дорожил этим последним
преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении
особ женского пола и, должно быть, с этой целью старался
выставлять свои ноги на самое видное место и, стоя или сидя на
месте, всегда приводил в движение свои икры. Это был тип
молодого русского немца, который хочет быть молодцом и
волокитой.
В палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как
нельзя лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило
всего. Сережа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он
споткнулся и на всем бегу ударился коленом о дерево, так
сильно, что я думал, он расшибется вдребезги. Несмотря на то,
что я был жандарм и моя обязанность состояла в том, чтобы
ловить его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно ли
ему. Сережа рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и
голосом, который ясно доказывал, что он очень больно ушибся,
закричал мне:
- Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж ты
меня не ловишь? что ж ты меня не ловишь? - повторял он
несколько раз, искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина,
которые, представляя проезжающих, припрыгивая, бежали по
дорожке, и вдруг взвизгнул и с громким смехом бросился ловить
их.
Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский
поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал,
но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл
игры.
Вскоре после этого, когда к нашей компании присоединился
еще Иленька Грап и мы до обеда отправились на верх, Сережа
имел случай еще более пленить и поразить меня своим
удивительным мужеством и твердостью характера.
Иленька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то
жил у моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим
непременным долгом присылать очень часто к нам своего сына.
Если он полагал, что знакомство с нами может доставить его
сыну какую-нибудь честь или удовольствие, то он совершенно
ошибался в этом отношении, потому что мы не только не были
дружны с Иленькой, но обращали на него внимание только тогда,
когда хотели посмеяться над ним. Иленька Грап был мальчик лет
тринадцати, худой, высокий, бледный, с птичьей рожицей и
добродушно-покорным выражением. Он был очень бедно одет, но
зато всегда напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у
Грапа в солнечный день помада тает на голове и течет под
курточку. Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был
очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне
казался таким презренным существом, о котором не стоило ни
жалеть, ни даже думать.
Когда игра в разбойники прекратилась, мы пошли на верх,
начали возиться и щеголять друг перед другом разными
гимнастическими штуками. Иленька с робкой улыбкой удивления
поглядывал на нас, и когда ему предлагали попробовать то же,
отказывался, говоря, что у него совсем нет силы. Сережа был
удивительно мил; он снял курточку - лицо и глаза его
разгорелись, - он беспрестанно хохотал и эатеивал новые
шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом,
через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху
ногами на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала
на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие
уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха.
После этой последней штуки он задумался, помигал глазами и
вдруг с совершенно серьезным лицом подошел к Иленьке:
"Попробуйте сделать это; право, это нетрудно". Грап, заметив,
что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным
голосом уверял, что он никак не может этого сделать.
- Да что ж в самом деле, отчего он ничего не хочет
показать? Что он за девочка... непременно надо, чтобы он стал
на голову!
И Сережа взял его за руку.
- Непременно, непременно на голову! - закричали мы все,
обступив Иленьку, который в эту минуту заметно испугался и
побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам.
- Пустите меня, я сам! курточку разорвете! - кричала
несчастная жертва. Но эти крики отчаяния еще более
воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зеленая курточка
трещала на всех швах.
Володя и старший Ивин нагнули ему голову и поставили ее на
лексиконы; я и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие
ноги, которыми он махал в разные стороны, засучили ему
панталоны до колен и с громким смехом вскинули их кверху;
младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища.
Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все
замолчали, и в комнате стало так тихо, что слышно было только
тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем
был убежден, что все это очень смешно и весело.
- Вот теперь молодец, - сказал Сережа, хлопнув его рукою.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные
стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком
по глазу Сереже так больно, что Сережа тотчас же оставил его
ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольно слезы, и
из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более
поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю
и от слез мог только выговорить:
- За что вы меня тираните?
Плачевная фигура бедного Иленьки с заплаканным лицом,
взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под
которых видны были нечищенные голенища, поразила нас; мы все
молчали и старались принужденно улыбаться.
Первый опомнился Сережа.
- Вот баба нюня, - сказал он, слегка трогая его ногою, - с
ним шутить нельзя... Ну, полно, вставайте.
