страхом. Чтобы что-нибудь сделать из ребенка, нужен страх...
не так ли, mon cousin? А чего, je vous demande un peu *), дети
боятся больше, чем розги?
-----------------
*) скажите на милость (фр.).
При этом она вопросительно взглянула на нас, и, признаюсь,
мне сделалось как-то неловко в эту минуту.
- Как ни говорите, а мальчик до двенадцати и даже до
четырнадцати лет все еще ребенок; вот девочка - другое дело.
"Какое счастье, - подумал я, - что я не ее сын".
- Да, это прекрасно, моя милая, - сказала бабушка,
свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто не
считая после этого княгиню достойною слышать такое
произведение, - это очень хорошо, только скажите мне,
пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных
чувств от ваших детей?
И, считая этот аргумент неотразимым, бабушка прибавила,
чтобы прекратить разговор:
- Впрочем, у каждого на этот счет может быть свое мнение.
Княгиня не отвечала, но только снисходительно улыбалась,
выражая этим, что она извиняет эти странные предрассудки в
особе, которую так много уважает.
- Ах, да познакомьте же меня с вашими молодыми людьми, -
сказала она, глядя на нас и приветливо улыбаясь.
Мы встали и, устремив глаза на лицо княгини, никак не
знали: что же нужно сделать, чтобы доказать, что мы
познакомились.
- Поцелуйте же руку княгини, - сказал папа.
- Прошу любить старую тетку, - говорила она, целуя Володю в
волосы, - хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским
связям, а не по степеням родства, - прибавила она, относясь
преимущественно к бабушке; но бабушка продолжала быть
недовольной ею и отвечала:
- Э! моя милая, разве нынче считается такое родство?
- Этот у меня будет светский молодой человек, - сказал
папа, указывая на Володю, - а этот поэт, - прибавил он, в то
время как я, целуя маленькую, сухую ручку княгини, с
чрезвычайной ясностью воображал в этой руке розгу, под розгой
- скамейку, и т. д.
- Который? - спросила княгиня, удерживая меня за руку.
- А этот, маленький, с вихрами, - отвечал папа, весело
улыбаясь,
"Что ему сделали мои вихры... разве нет другого разговора?"
- подумал я и отошел в угол.
Я имел самые странные понятия о красоте - даже Карла
Иваныча считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал,
что я нехорош собою, и в этом нисколько не ошибался; поэтому
каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.
Я очень хорошо помню, как раз за обедом - мне было тогда
шесть лет - говорили о моей наружности, как maman старалась
найти что-нибудь хорошее в моем лице: говорила, что у меня
умные глаза, приятная улыбка, и наконец, уступая доводам отца
и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; и
потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и
сказала:
- Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не
будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым
мальчиком.
Эти слова не только убедили меня в том, что я не красавец,
но еще и в том, что я непременно буду добрым и умным
мальчиком.
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я
воображал, что нет счастия на земле для человека с таким
широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами,
как я; я просил бога сделать чудо - превратить меня в
красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в
будущем, я все отдал бы за красивое лицо.
Глава XVIII. КНЯЗЬ ИВАН ИВАНЫЧ
Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя
похвалами, бабушка смягчилась, стала говорить с ней
по-французски, перестала называть ее вы, моя милая и
пригласила приехать к нам вечером со всеми детьми, на что
княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.
Гостей с поздравлениями приезжало так много в этот день,
что на дворе, около подъезда, целое утро не переставало стоять
по нескольку экипажей.
- Bonjour, chere cousin *), - сказал один из гостей, войдя
в комнату и целуя руку бабушки.
---------------------
*) Здравствуйте, дорогая кузина (фр.).
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном
мундире с большими эполетами, из-под воротника которого виден
был большой белый крест, и с спокойным открытым выражением
лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря
на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких
волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток
зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
Князь Иван Иваныч в конце прошлого столетия, благодаря
своему благородному характеру, красивой наружности,
замечательной храбрости, знатной и сильной родне и в
особенности счастию, сделал еще в очень молодых летах
блестящую карьеру. Он продолжал служить, и очень скоро
честолюбие его было так удовлетворено, что ему больше нечего
было желать в этом отношении. С первой молодости он держал
себя так, как будто готовился занять то блестящее место в
свете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому,
хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во
всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения,
он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру,
ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и
нравственности и приобрел общее уважение не столько на
основании своего блестящего положения, сколько на основании
своей последовательности и твердости. Он был небольшого ума,
но благодаря такому положению, которое позволяло ему свысока
смотреть на все тщеславные треволнения жизни, образ мыслей его
был возвышенный. Он был добр и чувствителен, но холоден и
несколько надменен в обращении. Это происходило оттого, что,
быв поставлен в такое положение, в котором он мог быть полезен
многим, своею холодностью он старался оградить себя от
беспрестанных просьб и заискиваний людей, которые желали
только воспользоваться его влиянием. Холодность эта
смягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека очень
большого света. Он был хорошо образован и начитан; но
образование его остановилось на том, что он приобрел в
молодости, то есть в конце прошлого столетия. Он прочел все,
что было написано во Франции замечательного по части философии
и красноречия в XVIII веке, основаюльно знал все лучшие
произведения французской литературы, так что мог и любил часто
цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня,
Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой
изучал, во французских переводах, древние памятники эпической
поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из
Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше
арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в
разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о
Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их. Несмотря на
это французско-классическое образование, которого остается
теперь уже так мало образчиков, разговор его был прост, и
простота эта одинаково скрывала его незнание некоторых вещей и
выказывала приятный тон и терпимость. Он был большой враг
всякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть уловка
людей дурного тона. Общество было для него необходимо, где бы
он ни жил; в Москве или за границей, он всегда живал одинаково
открыто и в известные дни принимал у себя весь город. Он был
на такой ноге в городе, что пригласительный билет от него мог
служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и
хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие
щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, и
что иные, по-видимому очень важные и порядочные, люди были в
неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка,
которые были бы с ним одного круга, одинакового воспитания,
взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно дорожил своей
старинной, дружеской связью с нею и оказывал ей всегда большое
уважение.
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все
оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую
изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому,
не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел
смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение,
равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к бабушке.
Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и
сказал:
- Почем знать, ma cousine, может быть, это будет другой
Державин.
При этом он так больно ущипнул меня за щеку, что если я не
вскрикнул, так только потому, что догадался принять это за
ласку.
Гости разъехались, папа и Володя вышли; в гостиной остались
князь, бабушка и я.
- Отчего это наша милая Наталья Николаевна не приехала? -
спросил вдруг князь Иван Иваныч после минутного молчания.
- Ah! mon cher*), - отвечала бабушка, понизив голос и
положив руку на рукав его мундира, - она, верно бы, приехала,
если б была свободна делать, что хочет. Она пишет мне, что
будто Pierre предлагал ей ехать, но что она сама отказалась,
потому что доходов у них будто бы совсем не было нынешний год;
и пишет: "Притом, мне и незачем переезжать нынешний год всем
домом в Москву. Любочка еще слишком мала; а насчет мальчиков,
которые будут жить у вас, я еще покойнее, чем ежели бы они
были со мною". Все это прекрасно! - продолжала бабушка таким
тоном, который ясно доказывал, что она вовсе не находила,
чтобы это было прекрасно, - мальчиков давно пора было прислать
сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться и привыкать к свету;
а то какое же им могли дать воспитание в деревне?.. ведь
старшему скоро тринадцать лет, а другому одиннадцать... Вы
заметили, mon cousin, они здесь совершенно как дикие... в
комнату войти не умеют.
-----------
*) Ax! мой дорогой (фр.).
- Я, однако, не понимаю, - отвечал князь, - отчего эти
всегдашние жалобы на расстройство обстоятельств? У него очень
хорошее состояние, а Наташину Хабаровку, в которой мы с вами
во время оно игрывали на театре, я знаю как свои пять пальцев,
- чудесное именье! и всегда должно приносить прекрасный доход.
- Я вам скажу, как истинному другу, - прервала его бабушка
с грустным выражением, - мне кажется, что все это отговорки,
для того только чтобы ему жить здесь одному, шляться по
клубам, по обедам и бог зна-ет что делать; а она ничего не
подозревает. Вы знаете, какая это ангельская доброта - она ему
во всем верит. Он уверил ее, что детей нужно везти в Москву, а
ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне, - она
поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь, так же как сечет
своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы,
согласилась, - сказала бабушка, поворачиваясь в своем кресле с
видом совершенного презрения. - Да, мой друг, - продолжала
бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух
платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, - я часто думаю,
что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на
всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе - я
очень хорошо знаю это, - она не может быть с ним счастлива; и
помяните мое слово, если он не...
Бабушка закрыла лицо платком.
- Eh, ma bonn amie*), - сказал князь с упреком, - я вижу,
вы нисколько не стали благоразумнее - вечно сокрушаетесь и
плачете о воображаемом горе. Ну как вам не совестно? я его
давно знаю, и знаю за внимательного, доброго и прекрасного
мужа и главное - за благороднейшего человека, un parfait
