- Я вам сказал, что ты негодный мальчишка, - злобно
выговорил Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.
- А-а! каблуками бить да еще браниться! - закричал Сережа,
схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного,
который и не думал защищаться, а только закрывал руками
голову.
- Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его, коли он шуток не
понимает... Пойдемте вниз, - сказал Сережа, неестественно
засмеявшись.
Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и
спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще
немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его
тело.
- Э, Сергей! - сказал я ему, - зачем ты это сделал?
- Вот хорошо!.. я не заплакал, небось, сегодня, как разбил
себе ногу почти до кости.
"Да, это правда, - подумал я. - Иленька больше ничего, как
плакса, а вот Сережа - так это молодец... что это за
молодец!.."
Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько
от физической боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков,
которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все
согласились ненавидеть и гнать его.
Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего
поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его?
Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало,
плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галчонка или
щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы,
которую несет поваренок для супа?
Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне
любовью к Сереже и желанием казаться перед ним таким же
молодцом, как и он сам? Незавидные же были эти любовь и
желание казаться молодцом! Они произвели единственные темные
пятна на страницах моих детских воспоминаний.
Глава XX. СОБИРАЮТСЯ ГОСТИ
Судя по особенной хлопотливости, заметной в буфете, по
яркому освещению, придававшему какой-то новый, праздничный вид
всем уже мне давно знакомым предметам в гостиной и зале, и в
особенности судя по тому, что недаром же прислал князь Иван
Иваныч свою музыку, ожидалось немалое количество гостей к
вечеру.
При шуме каждого мимо ехавшего экипажа я подбегал к окну,
приставлял ладони к вискам и стеклу и с нетерпеливым
любопытством смотрел на улицу. Из мрака, который сперва
скрывал все предметы в окне, показывались понемногу: напротив
- давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось - большой дом с
двумя внизу освещенными окнами, посредине улицы - какой-нибудь
ванька с двумя седоками или пустая коляска, шагом
возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я,
в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались
приехать рано, бегу встречать их в переднюю. Вместо Ивиных за
ливрейной рукой, отворившей дверь, показались две особы
женского пола: одна - большая, в синем салопе с собольим
воротником, другая - маленькая, вся закутанная в зеленую шаль,
из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых
ботинках. Не обращая на мое присутствие в передней никакого
внимания, хотя я счел долгом при появлении этих особ
поклониться им, маленькая молча подошла к большой и
остановилась перед нею. Большая размотала платок, закрывавший
всю голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда
ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с нее
меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная
двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном
платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На
беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся
была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее
прекрасному личику, а сзади - к голым плечикам, что никому,
даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так
оттого, что с утра были завернуты в кусочки "Московских
ведомостей" и что их прижигали горячими железными щипцами.
Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.
Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина
выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, но
приятный контраст с крошечным ротиком. Губки были сложены, а
глаза смотрели так серьезно, что общее выражение ее лица было
такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает
тем обворожительнее.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел
нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что
нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали
гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто
опомнился, расшаркался и объявил им, что бабушка в гостиной.
Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось, в
особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом
ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку:
подозвала ее ближе к себе, поправила на голове ее одну буклю,
которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь в ее
лицо, сказала: "Quelle charmante enfant!"*). Сонечка
улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже
покраснел, глядя на нее.
------------
*) Какой очаровательный ребенок! (фр.)
- Надеюсь, ты не будешь скучать у меня, мой дружок -
сказала бабушка, приподняв ее личико за под бородок, прошу же
веселиться и танцевать как можно больше. Вот уж и есть одна
дама и два кавалера, - прибавила она, обращаясь к г-же
Валахиной и дотрагиваясь до меня рукою.
Это сближение было мне так приятно, что заставило
покраснеть еще раз.
Чувствуя, что застенчивость моя увеличивается, и услыхав
шум еще подъехавшего экипажа, я почел нужным удалиться. В
передней нашел я княгиню Корнакову с сыном и невероятным
количеством дочерей. Дочери все были на одно лицо - похожи на
княгиню и дурны; поэтому ни одна не останавливала внимания.
Снимая салопы и хвосты, они все вдруг говорили тоненькими
голосками, суетились и смеялись чему-то - должно быть, тому,
что их было так много. Этьен был мальчик лет пятнадцати,
высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми
внизу глазами и с огромными по летам руками и ногами; он был
неуклюж, имел голос неприятный и неровный, но казался очень
довольным собою и был точно таким, каким мог быть, по моим
понятиям, мальчик, которого секут розгами.
Мы довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни
слова, внимательно всматривались; потом, пододвинувшись
поближе, кажется, хотели поцеловаться, но, посмотрев еще в
глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех
сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать
разговор, я спросил, не тесно ли им было в карете.
- Не знаю, - отвечал он мне небрежно, - я ведь никогда не
езжу в карете, потому что, как только я сяду, меня сейчас
начинает тошнить, и маменька это знает. Когда мы едем
куда-нибудь вечером, я всегда сажусь на козлы - гораздо
веселей - все видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я
беру. Этак проезжающих, знаете, иногда, - прибавил он с
выразительным жестом, - прекрасно!
- Ваше сиятельство, - сказал лакей, входя в переднюю, -
Филипп спрашивает: куда вы кнут изволили деть?
- Как куда дел? да я ему отдал.
- Он говорит, что не отдавали.
- Ну, так на фонарь повесил.
- Филипп говорит, что и на фонаре нет, а вы скажите лучше,
что взяли да потеряли, а Филипп будет из своих денежек
отвечать за ваше баловство, - продолжал, все более и более
воодушевляясь, раздосадованный лакей.
Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый,
казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен во что
бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному чувству
деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону;
но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили
ближе, с одобрением посматривая на старого слугу.
- Ну, потерял так потерял, - сказал Этьен, уклоняясь от
дальнейших объяснений, - что стоит ему кнут, так я и заплачу.
Вот уморительно! - прибавил он, подходя ко мне и увлекая меня
в гостиную.
- Нет, позвольте, барин, чем-то вы заплатите? знаю я, как
вы платите: Марье Васильевне вот уж вы восьмой месяц
двугривенный все платите, мне тоже уж, кажется, второй год,
Петрушке...
- Замолчишь ли ты! - крикнул молодой князь, побледнев от
злости. - Вот я все это скажу.
- Все скажу, все скажу! - проговорил лакей. - Нехорошо,
ваше сиятельство! - прибавил он особенно выразительно в то
время, как мы входили в залу, и пошел с салопами к ларю.
- Вот так, так! - послышался за нами чей-то одобрительный
голос в передней.
Бабушка имела особенный дар, прилагая с известным тоном и в
известных случаях множественные и единственные местоимения
второго лица, высказывать свое мнение о людях. Хотя она
употребляла вы и ты наоборот общепринятому обычаю, в ее устах
эти оттенки принимали совсем другое значение. Когда молодой
князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов, называя
его вы, и взглянула на него с выражением такого пренебрежения,
что, если бы я был на его месте, я растерялся бы совершенно;
но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он не
только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но да 95
же и на всю ее особу, а раскланялся всему обществу, если не
ловко, то совершенно развязно. Сонечка занимала все мое
внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали
в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она
могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда
мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или
молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на
дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с
которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я
молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
Гостиная и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их,
как и всегда бывает на детских вечерах, было несколько больших
детей, которые не хотели пропустить случая повеселиться и
потанцевать, как будто для того только, чтобы сделать
удовольствие хозяйке дома.
Когда приехали Ивины, вместо удовольствия, которое я
обыкновенно испытывал при встрече с Сережей, я почувствовал
какую-то странную досаду на него за то, что он увидит Сонечку
и покажется ей.
Глава XXI. ДО МАЗУРКИ
- Э! да у вас, видно, будут танцы, - сказал Сережа, выходя
из гостиной и доставая из кармана новую пару лайковых
перчаток, - надо перчатки надевать.
"Как же быть? а у нас перчаток-то нет, - подумал я, - надо
пойти на верх - поискать".
Но хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном - наши
дорожные зеленые рукавицы, а в другом - одну лайковую
перчатку, которая никак не могла годиться мне: во-первых,
потому, что была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых,
потому, что была для меня слишком велика, а главное потому,
что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного, должно
быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной руки. Я
надел, однако, на руку этот остаток перчатки и пристально
рассматривал то место среднего пальца, которое всегда было
замарано чернилами,
- Вот если бы здесь была Наталья Савишна: у нее, верно бы,
нашлись и перчатки. Вниз идти нельзя в таком виде, потому что
если меня спросят, отчего я не танцую, что мне сказать? и
здесь оставаться тоже нельзя, потому что меня непременно
хватятся. Что мне делать? - говорил я, размахивая руками.
- Что ты здесь делаешь? - сказал вбежавший Володя, - иди
